Позвоночник

Он просыпается раньше Алины, обнимая её за талию в неудобной позе, даже во сне неохотно отпуская от себя. Руневский садится, глядя, как она спит на боку, спрятав ладонь под подушку, и чувствует себя так, будто прозрачный камень блестит у него на ладони - для него одного. Солнце уже разгорелось, оно наполняет пустые рюмки на подносе и падает на её ступню, и он не может сдержаться. Сонно, неторопливо он ложится снова у неё в ногах, чтобы медленно коснуться губами кончиков пальцев, провести ими вверх, к щиколотке. Солнце светит в лицо, и он закрывает глаза, продолжая поцелуи вслепую. Кончик языка обводит косточку по кругу, скользит на пятку, чтобы медленно очертить свод стопы до самых пальцев. Она просыпается, когда он втягивает палец в рот, а может, раньше - просто выдыхает только сейчас, заставляя его отпустить ступню и поднять голову. - Что заставило тебя остановиться? - спрашивает Алина, садясь на разворошенной, будто неаккуратное гнездо, постели. У этого нет причины. Вернее, у всего, что он делает в последнее время, причина только одна, и эта причина смотрит на него, прищурившись и неосознанно, должно быть, покусывая нижнюю губу, и тонкая ночная рубашка стекает по её груди, обнажая в вырезе ровно столько, сколько нужно, чтобы сойти с ума. Руневский опускает глаза, не отвечая, прижимается губами к щиколотке, потом медленно поднимается вверх, до колена, опираясь на постель. Подол рубашки с лёгкостью собирается шёлковыми складками на её бедре, когда он, перебравшись выше, ведёт ладонью вверх, поднимая её до самого живота. Ему нравится это ощущение, он ласкает бедро и бок ладонью, не спеша, потому что у них ещё много, много времени - целый день или, может, столетие. Вчера, или, может, позавчера, когда они вернулись домой вместе, и она устало положила голову на его плечо в автомобиле, ему вдруг мучительно подумалось, что времени-то нет совсем - ещё полгода, год, может, и что-то будет, что-то грядёт большое и страшное. Внутренний комитет не оставит их в покое, а нависающая как чёрная туча революция накроет рано или поздно всех их - упырей и смертных, и не будет этих простыней, этого солнца, этого шёлка, только кровь, кровь, кровь. Потом они выбрались из автомобиля и поднялись по ступеням, держась за руки, усталые и сытые (славно - ужинать не дома), сбросили с неохотой одежду, и он лежал головой у неё на коленях, равнодушный к тому, что будет. И эти мысли о великолепной новой жизни почему-то медленно переставали казаться такими уж полными насмешки. Он думает так и сейчас - когда подаётся к её губам, целуя с закрытыми глазами, потому что всё самое важное в жизни делается, когда опускаешь веки. И потом, когда он кладёт ладони на её бедра и склоняет голову между них, а её пальцы вплетаются ему в волосы, он думает, что, быть может, прожил лишнее столетие только для того, чтобы быть сейчас - быть здесь, в это время и в этом месте. А всё остальное, должно быть, не имеет значения.