Уникальный организм/подопытный/жертва. Предвестник мира/бог войны. Герой/Ходячий мертвец. Легенда

      Спустя пару часов наступил вечер, и Иван Львович сказал, что ему и Нику нужен перерыв, чтобы успокоиться и всё обдумать, поэтому он попросил два дня на подготовку и возобновление шахматных партий в эти два дня, чтобы Ник отвлёкся на игры. Тот с прежним абсолютно мёртвым видом играл со всеми и почти каждый раз побеждал, как раньше, но он теперь больше думал о том, что он не хочет видеть Ивана Львовича, который, как он думал, снова начнёт на него давить про смирение и признание, чем он просто не хотел заниматься, потому что он уже устал от всего этого, поскольку уже целый год от него всё требуют и требуют и почти ничего существенного не дают взамен. Он крайне устал от всего этого и просто от самой этой жизни, будто кто-то специально всё сделал так, чтобы окунуть его в этот кошмар и замкнутый бесконечный круг, у которого нет конца, а у Ника нет конца жизни, которого он так желает. Теперь же он стал бояться, что и Иван Львович превратится в сплошной замкнутый круг, в котором они оба вообще ничего достигнут, поскольку психолог продолжит настаивать на своём, а он так и продолжит не принимать всё то, что с ним случилось, однако в такие моменты он предположил, что в нём действительно говорит упрямство, но он всё равно точно знал, что не хотел просто так и легко мириться с тем, что его превратили в чудовище, он сам натворил кучу кошмаров, а вся его жизнь превратилась в каскад страданий и боли от генератора и от своих воспоминаний, от которых он никуда не может деться. В плане же психолога он боялся очередного круга, поскольку Ник считал его другом, который всё-таки выполняет приказы, но в то же время сопереживает, однако всё понимание психолога врезается в тот же самый тупик о том, что ему просто не понять, что Ник пережил и ещё будет вынужден пережить. И из-за этого тупика он боялся нового круга, где в какой-то момент от услуг Ивана Львовича просто откажутся, и Ник ещё больше погрузится в свой внутренний и внешний кошмар, который за эти месяцы не случился лишь из-за призрачной надежды на смерть. Но сейчас он думал, что если из всего происходящего с концами убрать Ивана Львовича, то он окончательно сойдёт с ума от этого места, если военные вообще ничего не изменят. Его снова сразило отчаяние и страх перед возможным сумасшествием и постоянной жизнью в этом кошмаре, и он уже вообще перестал видеть надежду хоть в чём-то, поскольку умереть и выйти на поверхность ему ни при каких условиях не дадут, а Ивана Львовича отберут, что может его добить, так как это будет потерей самой последней позитивной вещи в этом кошмаре. В итоге он решил всё-таки понадеяться на адекватность военных, которые не выгонят отсюда Ивана Львовича с концами, так как в таком случае они просто лишат себя единственного, что хоть как-то и минимально влияет на его поведение, кроме генератора, поскольку они также могут подозревать, что скоро ему будет плевать на генератор. Он понадеялся на военных и теперь лишь ждал Ивана Львовича, чтобы извиниться и поговорить, однако он всё равно боялся, что всё опять встанет в тупик, и вскоре Иван Львович без предупреждения зашёл в изолятор и встал возле уже закрытой двери. — А, прости. Можно зайти? — Можно. — Прости. Забыл спросить через микрофон. — Плевать. Заходите, когда угодно, — ответил Ник, и Иван Львович сел за стол, предположив, что Ник хочет что-то сказать, поскольку он спокойно сидел за столом, держа руки вместе на столе. — Я… Ам… Хотел извиниться. Я не хотел так на вас срываться. — Ничего. Я всё понял. Просто я тебя достал. И ты меня прости. Я… Сильно переборщил. — Спасибо. А… Ну, не могу я просто так всё принять. Вот не могу. Не знаю. Возможно, я многое мог бы принять и со многим смириться, но не это. — Потому что это просто бред и чушь? — Именно. И я до сих пор не верю в это. — Ты не веришь, что всё это случилось именно с тобой и именно после того, как твоя жизнь рухнула после правды о семье? — Ч… Хватит. Я серьёзно. Иначе я просто буду молчать, а вы будете по-моему взгляду, лицу и всему прочему гадать, что я хочу сказать. — Ладно. Прости. Малость привычка. — Откуда? Вы прямо так хорошо запоминаете своих пациентов? — Да. Это ведь моя работа. Плюс я хорошо умею писать под диктовку. Ещё со школы. У меня память хорошая. — Ох… Ладно. В общем… Да. Так… А эта падла будет снова вмешиваться? — спросил Ник, указав на камеру. — Надеюсь, нет. Я попросил. И… Я вроде бы не знаю чего-то, что не нужно разглашать. — Какая прелесть. Эх… Значит, вы не проболтаетесь про мою участь. А слухи ходят? — Ходят. Но это же слухи. Ходят слухи и о том, что ты… А… Грозился всех отыметь в Марианской впадине. — Вообще-то это правда. — Что? — Да. У меня был очередной психоз после трёх вырубаний подряд генератором. Я клялся, что всех отымею в прямо в их мозги на дне Марианской впадины. — Ах… Вот как. Но ведь… Там же давление. Их там просто сомнёт. — Ну, знаете. Для меня это был каскад боли и шума на протяжении лишь каких-то двух минут, поэтому я был вообще неадекватный на тот момент, а поэтому я нёс бред, и поэтому я всех ненавидел, и поэтому да. Я обещал, что вытрахаю их даже там. А почему слухи? Вы разве не знали об этом? — Нет. Я только от пары солдат такое слышал. — Ах, они… Мразоты поганые. Посмели скрыть какие-то мои срывы. Но ладно. Они всё равно говно. Почти все. — Ты про военных или срывы? — Конечно, военных. Вы что? Как я могу так думать о своих психозах? Это мои личные полностью адекватные неадекватные психозы. Идут они все нахрен. И имел все адекватные причины, чтобы вести себя неадекватно. — Ладно. Хе… Я понял. А… Там, где ты обещал запереть всех на корабле, чтобы они там все свихнулась и друг друга убили с голоду? — Это тоже было. Всё было. И что я их превращу в таких же уродов, как я, но только без рук и ног, чтобы я мог наслаждаться их вечными страданиями от этого же самого генератора. И что я всех их головы прямо президенту на стол кину. И что я буду их кормить мозгами своих же коллег, которые я любезно пережую. Всё было. — Ладно. Ясно, а… Продолжим? А то мы снова отвлеклись от темы. — Ну, не знаю. Мне помогло. Прямо сейчас повторяю и вспоминаю, что я тогда кричал. Было прикольно. И если честно, то я расстроен. — Чем? — А вот столько разных мыслей, где я над ними издеваюсь. Одна идея бредовее другой. Но ведь они же смертные. Один раз могут сдохнуть. Поэтому у меня будет только одна расправа над ними. И это печально. Я бы всё хотел реализовать. Очень жаль. — Ты серьёзно этого хочешь? Это… Твой интерес в жизни? — рискнул и спросил Иван Львович, а Ник лишь усмехнулся. — Эхе… Засранец вы. Поганый засранец. Но ладно. Допустим, что да. У меня есть интерес к этому. И я согласен перед смертью осуществить это желание. Оторвать им всем головы и конечности и сделать из них чучела. Но да. Я готов пожить, чтобы это сделать. Или другое сделать. — Так… И в чём подвох? — О чём вы? — Эти два дня ты шлёшь всё, что может стать причиной для дальнейшего проживания. А теперь ты не против пожить, чтобы из всех убить. — Что? Очередное противоречие? — Да. Ты усмехаешься и снова как-то увлечённо говоришь про расправу. И ты не против такого интереса, который продлит тебе жизнь. Что за смена жизненных принципов? — Не знаю. Сошёл с ума. Пришельцы над вами ржут, поскольку контролируют меня. Меня свёл с ума генератор. Магнитные бури, вспышка на солнце. Металл умеет дышать, и ему не нравится атмосфера в этом месте, что влияет на мои мозги. Может, он вообще магический и он вынужден питаться всей той негативной энергией, которая копится и копится в этой яме. Негативной энергией от вас, потому что ему не нравится, что вы меня и его так донимаете своими подмечаниями. — Ага. И именно поэтому ты снова отрицаешь то, о чём ты говорил буквально только что, что можно расценить, как неосознанное отрицание, а это можно назвать защитным механизмом от какой-то информации, и причём ты это делал уже не один раз, после чего думал и в итоге признавал, что я в чём-то прав, а на основе этого опыта я предполагаю, что ты всё равно признаешь ошибочность своих слов и мыслей, поскольку ты только что сам говорил то, что позже отрицал, поскольку ты хочешь защититься от каких-то фактов, как ты делал, когда очнулся таким, а ещё тогда, когда ты отрицал свою привязанность к семье, — сложно сказал Иван Львович без пауз, а Ник замер, проматывая эту речь в голове, от чего он опять разозлился, однако сейчас он легче успокоился, но решил продемонстрировать своё недовольство молчанием, поэтому он молча открыл ноутбук, включил музыку, сделал ход в новой партии в шахматах, взял куб и положил ноги на стол, начав запутывать куб. — Ник? Ты снова недоволен? — спросил Иван Львович, после чего Ник на телефоне написал. «Да.» и показал его барсуку. — Ладно, — ответил психолог и начал думать над игрой и над тем, как дальше вести диалог, где он решил, что Ник, как и раньше, в какой-то момент всё осознаёт и что-то примет. Через полчаса Ник всё выключил, убрал от себя куб и нормально сел на стуле, смотря на шахматы и думая, что сказать Ивану Львовичу, однако он так и не смог решить, что именно нужно сказать, поскольку он так и не определился, как ему вообще думать. — Без комментариев. — Что? — Ваше это последнее высказывание. Не хочу комментировать. — Ты не хочешь признаться? — Выключите из себя такого умного, пожалуйста. Мне от всего этого только противнее становится. С самого начала в этом месте мне всё ужаснее и отвратительнее. Я лишь хочу умереть и больше не терпеть это, но всё, что здесь и снаружи произошло, лишь делает мне хуже. Извините, но и вы тоже часть этого. Вы тоже лишь давите на меня. Признай это, смирись с этим, признай, что хочешь жить. Я понимаю, что у вас приказ и вы сами хотите сохранить мне жизнь, но я так не хочу. Всё снова упирается в тот факт, что никто не знает, что со мной происходит и какого мне жить. А мне противно так жить. Но вы продолжаете говорить, что я на самом деле там хочу. Или это там моя личность и прочее чего-то там хотят. Что бы вы не утверждали, я устал от этого. — Я понимаю тебя. — Нет. Не понимаете. И я серьёзно. Я уже не ною о том, что я кого-то убил или кто-то погиб из-за меня. Эта тема уже пройдена. Меня просто уже достала такая жизнь. Я почти здесь год сижу и ничего не добился. Это тоже на меня давит. Я не могу сдохнуть, не могу спать, не могу жить нормально. Это всё сильно на меня давит. Я психологически подавлен. И ваши попытки где-то меня поймать на моих словах бесполезны. Я уже говорил много раз. Я жить не хочу. — Я знаю, но у меня приказ, и это моя работа. И моё личное дело. — Значит, извините. Вы разочаруете сами себя, раз не додолбились до моей башки и не отговорили от смерти. Лишь один неудачный случай в вашей работе. Не так уж критично. — Критично. Это важно для меня. И тем более не один случай, а два. Мой пациент себя убил. Я не хочу, чтобы с тобой такое случилось. — Ну, а что ещё делать, если я даже спустя столько времени не передумал? Чего вы продолжаете в меня упираться? Мы с вами ходим по одному и тому же кругу, и ничего не меняется. Вот даже сейчас я спросил, зачем вам это всё, а вы мне ответите, что это ваша работа, что это ваше личное дело и что вы лишь хотите мне помочь. Я могу прямо сейчас процитировать тот наш разговор. Процитировать, чтобы вы убедились, что мы в круг попали? Просто я могу повторить наши куда более старые беседы. Про смысл жизни для меня, про семью, про прочее. Что я оставлю для других после себя, как ваш тесть оставил после себя такую бесценную для себя коллекцию монет. Повторить? Сделаем кружок? — Не надо. — Тогда давайте перестанем бродить по кругу. Ставьте мне диагноз, говорите, что я безнадёжен, и уезжайте отсюда. — Чего? Зачем? — А какой у вас смысл меня дальше терпеть? Вам же хуже. Продолжаете врать жене, живёте в этой яме, просто имеете отношение ко всему этому, а это уже ставит на вас метку соучастника. Если бы вы этого не касались, то было бы спокойно. Не знали бы свой труд надо мной и сейчас бы не думали, что снова не выполнили свою работу, раз не отговорили меня от смерти. Зачем вам это? — спросил Ник, а Иван Львович на некоторое время замолчал, посмотрел на доску, думая над своим ходом, быстро промотал свои беседы с Ником, чтобы найти что-нибудь, за что он ещё может ухватиться, и тут же вспомнил их ещё первые беседы, где они говорили, что было бы, если бы что-то не случилось, что натолкнуло его на мысль о том, что сейчас Ник сам решает пойти по кругу. — Не хочешь идти по кругу? Тогда почему ты вернулся к тому, о чём не говорил долго? Что, если и прочее? Ты сказал, что мне было бы легче, если бы меня здесь не было. Ты повторяешься. Ты тоже самое про всю свою жизнь говорил. Что всем было бы лучше, если бы тебя не было. — Да. Было бы лучше. Как и вам. — Ты повторяешься. Зачем? — Нет. Вы снова прицепились к словам. Я просто привёл пример. Поэтому нет. Вы меня не поймали и не раскусили. И вы меня не измените. Сами же говорили, что я не изменюсь. — Но… Я говорил про другое. — А в данном случае не важно, про что вы говорили. Один из ваших главных вывод состоит в том, что я не изменюсь. Ни личность, ни подсознание, ни я в целом. Поэтому в плане моей смерти вы говорите… Ну, лично от себя. Как вы, а не как профессионал. Если бы холодно и расчётливо говорили, то смирились бы с тем, что не можете отговорить меня от смерти. — Да, но я так не могу. Я не такой безразличный. Я хочу, чтобы ты снова начал жить, а не ставил на себе такой вердикт. — И вот мы опять возвращаемся к моему вопросу. Какой толк? Какой толк мне от продолжения жизни, если я ничего не получу, а останусь тем же самым подопытным? Какой смысл вам добиваться изменения моей позиции, если и так ясно, что я её не изменю, потому что в этом просто нет смысла, раз я останусь подопытным? Всё опять упирается в один вопрос. Какая мне от этого выгода? Даже если бы я помог создать такое оружие, что испарило бы пришельцев в другой звёздной системе. Что изменится? Меня так и будут держать под замком, поскольку я опасен для окружающих. Ничего не изменится. Да даже если я совершу кучу прорывов в науке, чем изменю весь мир в лучшую сторону. Какой от этого толк, если я останусь тем же самым подопытным в подвале, который опасен для окружающих? — Но… Но ведь они могут всё-таки изменить к тебе отношение. — Нет. По всем возможным логикам я должен сидеть под замком, — ответил Ник, и Иван Львович быстро вспомнил аналогичную ситуацию с Ником и его родителями. — А как же ты? Ты и твои родители? По всем возможным логикам ты должен был остаться подопытным в лаборатории отца, но нет. Они сделали тебя своим сыном. — Исключение. — Да… Какое исключение? — Они обычные звери, а не политики и военные. Они чувствами думали. Хотя и здесь был расчёт. Я всё время был под наблюдением у отца, и он поди несколько раз в день брал у меня кровь и всё прочее, чтобы полностью контролировать и всё знать. — Но суть не меняется. Они дали тебе настоящую жизнь, а не оставили подопытным в лаборатории. — Да, но возникает другой вопрос? Я вообще хоть когда-нибудь был собой? Нет. Я трижды был подопытным. С самого своего появления в пробирке и все следующие 27 лет. А потом здесь дважды подопытным стал. Надзиратели лишь сменились. На фоне этого какие у меня вообще могут быть перспективы, если у меня их и раньше не было? — Нет. Ты врёшь. Ты опять упрямишься. Ты намеренно игнорируешь, что тебе дали нормальную жизнь в хорошей семье. Ты просто игнорируешь то, кем был раньше. Весёлым и умным парнем, и у тебя были такие разные перспективы, что ты даже не смог определиться дальше в жизни. Да. Разные факторы привели тебя в полицию, а потом сюда, но это не отменяет то, кем ты был. Ты был сыном и братом для своей семьи. Ты действительно был очень особенным зверем, который совершал самые разные поступки, добивался успеха и имел самые разные перспективы в жизни. Однако ты выбрал то, что выбрал. И ты выбрал прыгнуть на грузовик, а потом остаться на нём. Ты сделал свой выбор, и ничего уже не изменить, поэтому тебе остаётся лишь смириться со всем этим и решить, что ты будешь делать дальше. Для тебя же ещё не всё потеряно. Помоги им, и они дадут тебе позвонить семье. Помоги им чего-то добиться, и они дадут тебе умереть. Или другой вариант. Просто помогай им и ищи своё новое будущее. Думай над своими перспективами даже сейчас. Если президент действительно одобрит твою свободу в обмен на полное подчинение, то ты будешь просто обязан решить, что ты будешь делать в жизни. Даже если ты настроен на смерть. Нам всем нужно какое-то дело. Мы все должны к чему-то стремиться, что-то выбирать и прочее. Мы все знаем, что умрём, но мы хотим что-то сделать в этой жизни, пока живы. Подумай и ты над этим. Найди свои новые интересы. Не будь ты таким замкнутым, одиноким и безразличным ко всему. Найди то, ради чего ты ещё можешь жить. Ты ведь можешь. — Браво, — сразу резко сказал Ник и похлопал, чему психолог удивился. — Вы молодцы, как всегда. Хорошая речь. Однако опять же. Вся суть нашего с вами диалога с самой первой нашей встречи состоит в том, что я должен жить и на них работать. Но в то же время эта суть упирается в один простой факт — вы меня не понимаете. Никто на всей этой сраной планете не может меня понять. Потому что никто не знает, какого это, когда целыми неделями не спишь и живёшь в этой коробке. Никто не понимает, какого это, когда помнишь абсолютно всё самое разное дерьмо, которое было в жизни, а от этих воспоминаний никуда не деться. Я до сих пор просто случайно вспоминаю всех, кого убил, и кто погиб из-за меня. Это слишком сложно именно для меня, потому что я просто такой. Я не хочу никого убивать, я полицейский. Я действительно жил в хорошей семье и я так вырос и просто так воспитан, что не питаю тёплых чувств к убийствам, страданиям и прочему. Однако я совершил кошмар и сам в поезде превратился в того, кого сам боялся, из-за чего погибли обычные случайные звери. Всё это дерьмо так сильно давит на меня и так сильно входит в диссонанс с моей сутью, что я не хочу жить. Однако никто меня не понимает, поэтому я ничего не получаю взамен за своё содействие. Потому что они меня не понимают и они мыслят лишь о своей выгоде. Они военные и политики и обязаны так делать, но это не нравится лично мне. Конечно, может, это я такая двуличная и эгоистичная сволочь, раз раньше я всё это знал и особо не возмущался, а сейчас устраиваю сплошные нервные срывы за такое отношение ко мне, но что я ещё могу поделать? Да. Теперь вся эта хрень коснулась лично меня, и мне это не нравится, но у меня разве выбор есть? Я лишь выражаю своё недовольство, но ведь ничего не изменилось. Мне не нравилось, что власти идут на всё ради своей выгоды, и я это изменить не мог раньше. И теперь всё абсолютно тоже самое. Мне не нравится, но изменить я ничего не могу. — К чему ты клонишь? — К бессмысленности. Только в моём плане она куда шире, чем раньше. Разница лишь в том, что я не был задействован в этих махинациях военных и правительства. Теперь я эти махинации испытываю лично на себе, но опять же ничего не меняется. Ни их стремление к выгоде, ни моё недовольство. Ничего не имеет смысла. Смысл был бы, если бы я что-то мог изменить, но это не так. Что раньше, что сейчас. — Так к чему ты клонишь? — К тому же. Бессмысленности всего, что связано со мной. Вы долбитесь в стену и не можете заставить меня передумать в плане смерти. Я долблюсь в стену и так схожу с ума, что предлагаю свободу, ставя под угрозу сотни жизней окружающих. Я долблюсь в стену и требую смерть, но они мне её не дают. Как и они все долбятся в стену, из-за чего они за весь этот год вообще нихрена не добились. Ни знаний, ни информации, ни технологий, ничего. Даже моего добровольного и охотного сотрудничества. — Так к чему ты клонишь? Что всё бессмысленно? Нам всем надо просто сдаться? Тебя убить, а самим жить под постоянным страхом неизвестной цивилизации? — Нет. Как раз в этом был бы смысл. Такой выбор хоть на что-то влияет. Бессмысленность в самих наших действий. Мы все долбимся в стены и ничего не получаем в ответ, потому что эти стены невозможно пробить. Все наши попытки хоть чего-то добиться и чему-то придать смысл как раз и обесценивают все наши цели и действия. Мы лишаем всё это какого-либо смысла, потому что мы хотим придать смысл тому, что мы делаем. Вот, какой парадокс. Пытаясь чего-то достичь, мы ничего не достигаем. Мы топчемся на месте. Мы обесцениваем то, что считаем важным и ценным, поскольку мы не можем что-то изменить. Вы не изменили моё решение насчёт смерти, я ничего не изменил в своём стремлении умереть или даже родным позвонить, а они ничего не изменили за все эти месяцы, что вылизывали весь этот мусор и взрывали мне голову. — Так что ты тогда предлагаешь? Сдаться? Пойти по пути наименьшего сопротивления? Смириться с провалом? Жить со страхом за себя и за других из-за неизвестных пришельцев? — Ваше дело. Я лишь сказал, что наш труд обесценивает наш труд. У него нет конца, а это значит, что в нём нет смысла, поскольку мы ничего не добиваемся. — И всё-таки. Что ты предлагаешь? Вот… Да. Я упёрся в тебя и хочу сохранить тебе жизнь. И хочу, чтобы ты помог сохранить жизни всем нам и тем, кто придёт после нас. Тоже бессмысленно? — Да. Потому что мы ничего не добьёмся. Точнее мы не добьёмся того, чего хотим. Вы меня не отговорите, а они ничего не узнают об этом мусоре даже если я помогу. — И что мне делать? Смириться? Мой пациент умрёт, а мы все прямо спустя минуту после твоей смерти все умрём? Корабль взорвётся, и вся планета треснет? Пришельцы используют твой труп и уничтожат всех нас с помощью тебя? — Не знаю. Я будущее не знаю. Не постиг я знания этого кораблика. Он не открыл мне календарь на ближайшие 5000 лет. Или хотя бы на следующие пять минут. — Тогда опять повторяю. Что ты предлагаешь? — Не знаю. Ваше дело. Я, как прогноз погоды. Я просто дал информацию. А что делать на основе этой информации, уже ваше дело. Я вот сделал свои выборы. И я оказался здесь. — Ладно. Допустим, я сделал выбор. Я продолжу с тобой работать. И что? — Ничего не изменится. Мы безрезультатно со мной работаете, живёте здесь, врёте семье. Третье может поставить под сомнение целостность вашей семьи. — Да брось. Я в браке уже 29 лет, а наши сыновья остались нам близки. — Ну, всякое бывает. Но вот я нарисовал вам перспективы. Второй вариант. Вы ставите мне окончательный диагноз и вывод обо мне и вы просто отчаливаете отсюда. С премией, с подпиской о неразглашении, всем прочим. Ваша жизнь в этой помойке закончится. Вас будет колотить от мысли, что вы не отговорили меня от смерти, но посудите сами. Время в семье куда драгоценнее, чем время в этом подвале с психическим трупом. Вы же психолог. Вам ли не знать. — Я знаю, но и ты мне небезразличен. Я понимаю, что ты стал случайной жертвой этого места, но ведь я всё равно должен хоть как-то помочь тебе. — Вы уже помогли. Вправили мне мозги, если они там есть. Я больше не долбанутый идиот, который ведёт себя, как неадекватный ребёнок. Вы помогли мне понять, что за дерьмо со мной случилось. Вы дали мне понять, что я всё равно не безразличен к семье и к другим. — И несмотря на это ты хочешь умереть, а нас оставить без защиты? — Может, я и эгоист, но я уже устал от всего этого. Я просто устал. Мне невыносимо жить. — По тебе не скажешь, что ты страдаешь. — А что я должен делать? Ползать на полу и умолять убить меня? Пытаться повеситься? Неделями на голове стоять? Я просто вида не подаю, но на самом деле я действительно устал жить со всем этим. Я хочу уйти от всего этого, потому что я пленник собственной памяти. Но да ладно. Мы отошли от темы. Просто… Задумайтесь. Сейчас тот редкий случай, когда мы знаем, что будет дальше. Выбор, последствия, цели. Вот и давайте обдумаем всё. Если вы выберите уход отсюда, то для вас всё закончится. Вы снова сможете нормально жить без вранья семье. Время с семьёй. Что в данной ситуации для вас может быть ценнее? Тем более даже под страхом за то, что банального завтра может не быть. Не кажется ценнее? Трындец всему может случиться в любую секунду. Не логичнее ли оставшееся время провести с семьёй? — Логично, но и это неправильно. Я же всё-таки психолог. И мне скверно от того, что кто-то погибнет, хотя я мог это предотвратить. — Да, но здесь другой случай. Мы имеем дело с хрен знает чем на этом объекте и хрен знает с кем в космосе. А если учесть, что меня никак невозможно остановить силой, то вывод сам напрашивается. Даже если военные что-то там изобретут — это не гарантия того, что эта штука поможет. — Не важно. Мы можем это узнать только в том случае, если будем работать. — А потом что будет? Когда выяснется, что ничего не изменить? Что все и даже я помрём? Вы будете умирать с мыслью о том, что были далеко от дома? С сожалением о том, что не проверили оставшееся время с женой? О том, что не успели ещё раз сказать, что любите сыновей? Это разве лучше? — Не лучше, но… Я… Я не хочу такого, но одного желания мало. Никто здесь не хочет умереть от рук каких-то пришельцев, но именно поэтому мы и работаем здесь. Чтобы не допустить такого. И… Тем более не факт, что эти пришельцы агрессивны. — Как и не факт того, что мирные. — Да… Боже мой. Тогда что ты опять хочешь предложить? Сдаться? — Решать вам. И вообще. Мы малость отошли от темы. Так вот. Нам выпал редкий случай, когда мы точно знаем, что может быть. Вот вы ушли и вернулись к семье. Даже если вся планета испарится через неделю, потому что тот корабль взорвался. Я бы вот вернулся. Но это вам решать. Теперь. Более сложный вопрос. А что же делать мне? А мне нечего делать. Мне не дадут сдохнуть, мне не дадут позвонить, мне не дадут встретиться, мне не дадут свободу. У меня лишь две перспективы. Либо я хоть как-то помогаю и ещё владею собой, либо я окончательно шлю всех нахрен, а они шлют меня, и в итоге я буду вечно терпеть генератор и просто стану лишь ресурсом, который нужно использовать, а мнение этого ресурса никто не будет учитывать. Мне не по вкусу оба варианта. У меня есть и другой вариант, но только этот исход событий зависит от них. Точнее два исхода. Либо они меняют своё отношение ко мне и в итоге убивают меня, либо они меняют своё отношение ко мне, дают мне свободу на поверхности и в то же время продолжают со мной работать, а потом меня убивают. Эти мои перспективы зависят только от них. Так в чём проблема? А проблема в том, что все мои стремления также не имеют смысла, поскольку все возможные аргументы встают перед одним неизменным фактом. Я могу превратиться в монстра от любой случайности. Меня машина может переехать, и тогда я убью десятки и даже сотни зверей. Всё. Весь наш конфликт по сути сводится к этому простому факту, который невозможно изменить. Я просто опасен. Уверен, что если бы его не было, то меня бы вполне могли и отпустить уже давно. С концами или просто на свободу с продолжением работы. И в данном случае вообще всё не имеет смысла, поскольку неизменен факт моих превращений. Поэтому да. Мои стремления к свободе или смерти не имеют смысла, потому что я опасен и я ценен, а их попытки добиться от меня более охотного сотрудничества и их попытки раскрыть все тайны этих технологий тоже не имеют смысла. Они не могут дать мне свободу, потому что я опасен, а мне не нравится здесь жить, поэтому в этом плане мы в тупике. В исследованиях же они просто делают всё, что могут. Даже если ничего не добиваются. Тем более это более важная ситуация. Это не тоже самое, что военная подлодка, которая может очень глубоко погружаться в воду. В 70-х у нас хотели создать такую штуку, но дальше планов и чертежей дело не пошло. Проект свернули из-за слишком сложного и дорогого производства. Там просто было очень сложно реализовать такой проект. Да, есть разные глубоководные исследовательские аппараты, которые могут опуститься на пять километров, но это не подводные лодки. Так что нет. Ничего они не изменят. Ни отношение, ни цели, ничего. Просто из-за того, на что я способен. А все их действия не имеют смысла, потому что они ничего не добиваются. Вот они действительно буквально долбятся в стену. В стену корабля, в генератор, источник, меня. Они прямо всех нас насилуют, но ничего не добиваются. Насилуют, а результаты не рождаются, хе. Забавно, да? Мы все друг друга насилием, но ничего в итоге не рожаем. И даже не из-за того, что мы все тут мужики. — То есть по-твоему я тоже тебя насилую? — Конечно, нет. Вы исключение среди всей живой и не живой массы в этой дыре. Вы адекватный и понимающий. Действительно как-то хотите мне помочь, но только вы не можете добиться своей главной цели насчёт меня. Значит, опять теряется смысл. Я бы сказал, что вы больше сами себя насилуете. Ночуете здесь, врёте родным, в плане меня ничего не добиваетесь, хотя всё равно упираетесь и верите, что я ещё могу измениться, но и в то же время говорите, что нифига я не изменюсь, поскольку вот я личность такая. Так что в данном случае вы больше над собой издеваетесь. — Так что ты прикажешь нам всем делать? — Ничего я не буду приказывать. Я могу лишь просить. У них просить бесполезно, а вас прошу закончить со всем этим. Сделать окончательный вывод по мне и порвать все связи со мной и этим местом. Вернётесь домой и будете нормально жить. Будете помогать другим зверям, которым вы точно сможете помочь. — Я не могу так, даже если бы захотел. У меня приказ. — Да какой приказ? Они сами в нём уверены? Они просто не знают, за что ещё можно ухватиться. Их бесит, что я не хочу им охотно помогать, но ещё больше их бесит, что они ничего не добились от меня и от этого мусора. Вот почему они опять вас сюда позвали? — Успокоить тебя. Склонить к сотрудничеству. — Ага. То есть то, что ещё очень давно приказал мистер «Я осознаю всю важность ситуации, а ты нет»? И это ещё до того, как об этом узнало правительство? Не кажется замкнутым кругом и отчаянием? — Почему? — Потому что сейчас уже давно не ноябрь 37-го года, когда абсолютно все нихрена не понимали, что происходит. Мы ушли из тех времён, когда Землю считали плоской. Ну, массово ушли. Какие-то там гении до сих пор в это верят. Но суть не меняется. Сейчас уже давно не ноябрь того года, когда никто ничего не знал. Сейчас же мы знаем почти всё. Мы все прекрасно знаем, какие у нас тёплые и трепетные отношения к другу. Все меня ненавидят, и это взаимно. Мы все сраные сволочи. Но дело в том, что они чего-то хотят добиться, но не добиваются. И из-за этого у них возникает отчаяние. Они не знают, что ещё можно сделать. Отсюда взялись и вы. Они тупо не знают, что со мной делать. Поэтому притащили вас сюда, чтобы вы сделали хоть что-то, поскольку они сами не знают, чего хотят. Точнее они знают, что хотят. Они не знают, что делать, раз они не получают то, чего хотят. То есть… Я сказал правду. Вы единственный, кроме президента, кто здесь хоть на что-то может повлиять. И может изменить. — Но ведь… Я же не изменил тебя. Ты хочешь умереть и не хочешь с ними работать. — А это уже детали, которые вы просто не можете изменить. Потому что я не хочу их менять. И в этом плане им нужно признать, что вы и тем более они не могут изменить эту ситуацию. Я понимаю, что они помешанные, но хотя бы в этом плане они за весь этот сраный год должны понять, что вы уже ничего не измените. Поэтому да. Они ещё более тупые ущербы, раз надеются, что вы меня как-то измените. Это их отчаянные попытки хоть что-то изменить. И сейчас им осталось лишь понять, что они бессильны в этом плане, раз бессильны вы. — Считаешь, что ты уже безнадёжен? Что мне тебе не помочь? — Да. Потому что я не хочу этого. Серьёзно. Давайте подведём итог вашей работы со мной. — Нет. Итог подвожу я. — Я тоже хочу. — Я сказал, нет. Всё. И… И вообще… Я хочу есть. До встречи, — нервно сказал Иван Львович, встал и пошёл к двери, ожидая, когда её откроют. — Видали? Он нервно уходит и ему нечем ответить, — сказал Ник, смотря на камеру, а психолог обернулся и стал внимательно слушать. — То, о чём я говорил. Он не знает, что сказать. Это доказывает, что он мало чем может мне помочь и тем более помочь вам. Я загнал нас обоих в тупик, из которого он не может выйти, а это значит, что вы тем более ничего не измените, — продолжал говорить Ник и смотреть на камеру и психолога, который уже с небольшим страхом слушал Ника, а дверь медленно открывалась. — Спорим, что они снова прикажут вам работать со мной, несмотря ни на что, но при этом прикрываясь безопасностью страны? — спросил Ник, с улыбкой смотря на Ивана Львовича, а тот быстро скрылся и ушёл в комнату наблюдения к маршалу. — Это что такое было? Почему вы ушли? — Мне… Мне надо всё обдумать. — Что? Вы уже подумываете уйти по указке этого психа? — А… Нет. Что вы… Мне просто надо всё обдумать и подготовиться к новой встрече. — А в чём проблема сейчас? — Мне сложно это объяснить. Это сложно и тонко. Мне надо всё обдумать. Разрешите? — Ладно. Свободны, — ответил маршал и продолжил смотреть на Ника, тот также смотрел в камеру, а Иван Львович ушёл к себе. — Шэф. Если вы там. Отпустите этого бедолагу. Ладно вам всем на меня насрать, но отпустите Ивана Львовича. Признайте, что я прав. Что в ситуации со мной уже даже он ничего не изменит. М? — спросил Ник, а маршал разозлился, поскольку понял, что Ник прав, потому что они сами впадают в отчаяние из-за отсутствия вообще каких-либо результатов, однако он промолчал, скопировал запись разговора и отправил её президенту, чтобы тот обдумал всю эту ситуацию и принял окончательное решение по Нику, которое они всё оттягивают в надежде на получение любых нужных результатов.