──────── ⋉◈⋊ ────────
Встаю в половину девятого и просиживаю часов до трёх дня, не замечая, как быстро пролетает время. По окончании работы над картиной, прошуровав в кухню, открываю зубами пакетик растворимого кофе со вкусом карамели — да какая тут карамель, обычный ароматизатор, усилители вкуса, всё! — по линии надреза, бросаю в кружку с тёплой водой. Привычка, закрепившееся дорогой матерью: прекрасно зная, что мы с отцом ненавидим кипяток, она постоянно наливала нам крутой кипяток. Вдобавок кладу две — сбилась со счёта, может, три? — ложки сахара, болтаю по часовой стрелке и пробую. Если не близорукость и не больное сердце, с которым одной тахикардией не обходится, сведут меня в могилу, это сделает сахарный диабет. Но припоминаю, что от одного переедания сладкого он не возникает. Левую руку фантомно сводит не сколько от того, что утром я в одиночку тащила несколько довольно тяжёлых книг от пункта выдачи посылок домой — творчество Анджея Сапковского, Джека Лондона, Рика Янси и детища умельцев, успешно выпускающих новеллы по компьютерным играм, в скором добьют меня — сколько от окончания монотонной работы пером графического планшета за монитором ноутбука, но ничего не поделаешь, когда ты параллельно с учёбой подрабатываешь графическим художником-любителем за карманные гроши. В первую очередь потому, что никак не определишься, достойный ли поставила ценник и не решаешься ни повышать, ни уменьшать его. Неплохо довольствуюсь и тем, что получаю и так, несмотря на некоторую тщетность бытия. Небезызвестный факт — к монетизации творчества с одной стороны относятся скверно, по крайней мере многие мои знакомые лично встречали примеры скотского отношения к художникам, как традиционным в плане работы с классическими материалами, так и предпочитающих компьютерную графику. В частности, во время детального изучения чужих дневников, пабликов, как первоисточников, удобных для отслеживания прогресса, и в процессе изучения… действующего рынка. У западных художников с этим чутка получше, если не во сто горазд. Готовлю пару-тройку бутербродов с сыром, накладываю сверху по три кругляшка нарезки копчёной колбасы. К трапезе хочет присоединиться Салем — чёрный мейнкун, проявившийся у нас в доме, благодаря внезапному пожеланию отца. Негодник сию секунду получает нагоняй в форме недовольного окрика и, естественно, недовольно мяукает, не украв и кусочка. Сколько не пользуется своей говорливостью, она не работает, и как бы он не выпрашивал, меня не сломить: у него есть свой корм, у меня и отца есть наша вредная человеческая еда. Ладно, как минимум, колбаса не такая вредная, как чипсы, которыми я, признаться честно, тоже не брезгую, правда в какой-то момент они надоели так, что больше двух горстей с кулак в горло не лезет. В любом случае, не веду учёт употребляемых калорий, так незачем рассуждать о них и о похудении в целом. Нервотрёпка будних дней выпьет их без всяких усилий и студенческая голодовка такая вещь, о которой слышал каждый, классный каламбур, студент: либо ты не успеешь поесть утром из-за срочных досдач по заданиям, дел по дому, и, повинуясь окрикам внутреннего еврея, не тратишься в столовой на сэндвичи и живёшь на кофеине до домашнего ужина, либо не ешь целый день. Во время учёбы мой ужин, в лучшем случае, начинался в девять часов, поскольку я студент-вечерник со многими ненавистной второй сменой. Не от нелёгкой жизни, на кону стояло желаемое направление для поступления, ну и, само собой, увеличение шанса пройти по экзаменационным баллам. Пока дожевываю второй бутерброд и запиваю его кофе, второй раз доходит, что Ван Гог — товарищ и художник довольно специфичный. В свободное время просмотрю пару тестов из блока соционики и удостоверюсь, что я не Есенин, как он. Точно помню, что в большинстве случаев выпадал родимый Драйзер, причём не из-за намеренной подмены вариантов ответов после перепрохождения. Успокою бренную душу и наконец избавиться от прилипшей, как банный лист, шутки про то, что в будущем меня ждёт судьба, калькой снятая с измождённого и психически больного художника, схватившего пачку венерических от гаагской проститутки, заместо места психолога в тёплом кресле. Ирония в том, что эта шутка прилипла из-за меня самой. Слава Локи, при окончательном выборе предметов для сдачи выпускных экзаменов вовремя отказалась идти на клинического психолога и выбрала дорожку простого консультанта. Просто чудо какое-то. Запихиваю в себя последний, третий бутерброд, залпом допиваю остатки кофе и слышу, как в зале что-то валится. За стенкой в сей миг раздаётся кошачий вопль. Со стуком поставив кружку на стол, я подрываюсь со стула и, матерясь, неудачно спотыкаюсь об незамеченный удлинитель-тройник. Меня перемыкает, ругательство срывается на смеси румынского и английского языков. Кое как встав, прихрамывая, направляюсь в зал. Картина, предстающая перед глазами, если не поражает до глубины души, удивляет. Глаза едва не в буквальном смысле лезут на лоб. Пока пытаюсь отойти от потрясения, напуганный кот просится на руки, и я его, тяжёлого, снимаю с диванного подлокотника. Салем потихоньку начинает успокаиваться, являясь, между прочим, папиным любимчиком, а я так, ношу клеймо терпимого сожителя поневоле. Янтарно-жёлтые глаза смотрят на меня, секунду глядят на террариум — и снова первенство занимает инициатива отца, на этот раз готовились завести аргентинского тегу и, не мудрствуя лукаво, завели — Стивену в котором тоже стало неуютно. Я бы тоже выбежала из дома, упади около что-то тяжёлое. Проблема в куче книг, каким-то образом свалившейся с верхушки второго серванта, того, что ближе к балкону, на одно из кресел. И что было бы, пей чай я в нём, а не на кухне? Уж ничего хорошего, синяков и шишек заработала бы. Подозреваю, во всём виновата любовь Салема ходить по краю и мои подозрения подтверждаются его же воплем, разгадка недалека. Сквозняки по потолку не ходят, да и их недостаточно. Обычно кот забирается на верхушку серванта — там, где книг поменьше, чтобы его пушистая и безмерно королевская задница могла влезть — запрыгивая наверх со спинки кресла, и сидит, пока не надоест или я, взывая держаться рамок приличия, не сгоню. Не знаю, чего он мог испугаться, но, когда рванул, задел всё, что мог. Не считая, ставлю на десяток книг. Опускаю Салема на пол, принимаюсь перебирать книги, закрывая раскрывшиеся и аккуратно складывая их в две небольшие стопки. Бросаю взгляд на верхушку серванта и чувствую, как внутри скрипит зубами молодой книголюб. Когда-нибудь рискну попросить отца поставить в моей комнате хороший, вместительный книжный шкаф и очень постараюсь перенести добро, собиравшееся с бабушкиных времён, к себе. Радуюсь тому, что есть и большего не прошу. Отец много работает, чтобы, как он утверждает, я ни в чём не нуждалась, и просить у него лишнюю копейку, даже зная, что мы в достатке, душит невидимая верёвка, трижды обвившаяся вокруг шеи. Мы сами не свои после его развода с Анастасией, расколовшего нашу жизнь на два полюса. Не имею сил заставить себя назвать эту женщину матерью, и не нуждаюсь в этом, слишком много боли она принесла. Сколько мне было в год развода? Четырнадцать? Была ещё зелёным лицеистом, которому предстояло сдавать выпускные экзамены на базе девяти классов. На сегодняшний день, спустя, так называемый, «gap year», взятый с разрешения отца, я горжусь тем, что сдала проклятущие экзамены, поступила на факультет психологии и удержалась до первой сессии для первого курса, а дальше… как пойдёт. За всё спасибо отцу. За поддержку, за всё. Он не торопит меня жить, даже уступил в желании остаться в России. Я честно признавалась, что боюсь переезжать в Румынию навсегда, что боюсь Констанцы, и всё-таки обещала подумать над этим после окончания четырёх с половиной лет обучения. Уже двух с половиной. Не считаю, что Румыния ужасная страна — точно не в плане экономического благополучия, — а Констанца — ужасный город. И мне больно слышать, что родину отца некоторые сравнивают с грязным базаром. Русские города — из перечня исключить Москву, Санкт-Петербург, и другую парочку, и то сомнительно — тоже не шоколадные конфеты с коньяком. Всё же это странное чувство не поддаётся объяснению и проблема не только в моих близких друзьях, один из которых успел побыть моим тёзкой и молодым человеком. Недолго, правда. Через месяца три был проведён недолгий разбор полётов, мы разошлись и чудом остались лучшими друзьями. Оказывается, до момента моего признания, Евгений тоже думал, что какой-то не такой. Бракованный и неспособный на романтическую привязанность. Сергей, который, в свою очередь, нашёл свою пассию в лице давней общей знакомой — не ясно, закрутилось ли всё серьёзно, — какое-то время над нами подтрунивал, поколь не получил. Помню, он свалил под шумок, оставив нас одних на набережной. Что могу с уверенностью сказать, так это то, что единственный поцелуй, накрепко отпечатавшийся в памяти, не всегда может подтвердить истинные чувства. И как мы вообще до этого дошли? Скорее всего, оба просто запутались. Смеюсь, а как мы расстроили родителей? По крайней мере мать Евгения. Ей я всегда нравилась, меня всегда ставили в ему пример, мол, как нужно себя вести или что-то делать, не зная обо всей моей настоящей сущности? Не следует воспринимать меня как послушного белокрылого ангела. О, не то, плохое сравнение. Сняв православный крестик лет в шестнадцать, я придерживаюсь агностического атеизма, но, наверное, всё ещё обладаю правом рассуждать, что ангелы, существуй они на самом деле, не те, какими люди их себе напредставляли. Они определённо не белые, не невинные, и не с нимбами на голове, и пушистыми крыльями за спиной. Они бы не стали тратить на нас драгоценное время. Тогда никаких ангелов-хранителей за нами, людьми, нет. За мной, почти что ребёнком улиц, который проводил много времени на улице с друзьями, играл в футбол, любил лазать по гаражам, деревьям и заброшкам, с чьих верхушек можно было наблюдать прекрасный вид на закатное солнце, точно. Не тешу себя надеждами, что просто не чувствовала и не чувствую заботы извне. И, как кажется, меня мало кто выдержал бы. С тех пор, как родители зачастили скандалить, тринадцатилетняя я, успевая довольно быстро сделать домашнюю работу, предпочитала пропадать на улице с друзьями со двора или лицея до вечера. Не прилагала никаких усилий, чтобы как-то помирить мать с отцом. Не плакала, не давила на жалость, меня не гложили муки выбора между двумя родителями; словно всегда была на стороне отца, а он всегда был на моей стороне. В какой-то момент мы стали изгоями для родственников по матери. И, впоследствии, для неё самой. Причина, касающаяся меня, считаю, высосана из пальца: видите ли, я, зараза, пошла в отцовскую породу. Перемирие в семье было практически невозможным исходом, и я прекрасно это понимала. Вспоминать о тех временах желания нет, но иногда гниль вновь всплывает наружу. И, заимев в багаже неприятный опыт, с тех лет до глубины души ненавижу ссоры, ненавижу, когда вокруг собачатся, и не переношу быть персональным буфером-посредником, если исход конфликта очевиден и лежит как на ладони. Лучше дать ему денатурировать самостоятельно, а самой сбежать, забиться в угол, заткнув уши, и сделать вид, что он тебя не касается. Так проще. Гораздо проще. Успеваю сложить все книги на место и убраться на кухне до возвращения отца из бильярд-клуба. Он обещал когда-нибудь научить меня играть на том же любительском уровне, что и сам, если я изъявлю желание. Допущу, что в теории научиться играть в бильярд не так-то уж сложно, но к практике я не прикасалась — то времени нет, то лениво, то ещё какая профессиональная отговорка. В своё время хватило марафонов по шахматам, шашкам, нардам, картам в том числе, с дедом Грегори, когда тот приезжал к нам в гости со своего участка или меня привозили к нему. Щелбан за каждый проигрыш получать было больно, но научить обдумывать ходы меня можно только так и никак иначе. Нынче, когда мне бывает скучнее некуда, а на другое сил вот просто нет, играю с иностранцами по сети через мобильные приложения. Назвать настольные игры медитативным занятием не могу, как не могу назвать таковым рисование, служащее прибыльной самозанятостью, которой я обучалась с нуля. Нет, с минус одного. Любой зелёный самоучка поймёт меня. На деньги, которые часто называю грошами, жаловаться можно сколько угодно, но я понимаю, что ценник за рисунок упирается не только в общий рынок. Существуют понятия уровня умений художника, условия заказчика, потраченное время, штраф за выход из рамок сроков выполнения и количество правок, которые я вкладываю в стоимость. Упорным трудом я смогла заработать и вывести около пяти тысяч в рублях, а это где-то плюс-минус триста леев на руках. Неплохо с учётом того, что брать заказы начала только в прошлом году. До этого около трёх лет вела архивный паблик чисто для души и даже не мечтала о том, чтобы прибегнуть к продаже своего творчества. В этот архив иногда заглядывали люди, оставались, следили за прогрессом. Аудитория накапливалась, редкие предложения поступали внезапно, а я осознанно отказывала, потому что понимала груз ответственности. Потом в какой-то момент решилась, а именно из-за заказчика, чей питомец запал мне в душу. Кажется, это была чёрная борзая, как ни странно. Пришлось как-то организовывать работу, планировать, выстраивать очередь заказов, закрепляя максимум по одному на календарный месяц. Признаюсь, не краснея, я не слишком продуктивна, как художник. Не корю себя, конвейер со мной не канает, а лишь угнетает. Скорее выгорю, чем склепаю десяток работ. — Снова не вылезала из-за монитора и рисовала весь день? Зрение не жалко? — тихо спрашивает отец, приглаживая рукой густые волнистые волосы. Я, изучая румынское издание «Смерти на Ниле» Агаты Кристи, не замечаю, как он присаживается рядом со мной на диван, куда я перебралась. И не удивляюсь, что я всё это время смотрела в одну точку. — Да вот, собиралась доработать последний заказ и прикрыть лавочку на какое-то время, — так же тихо отвечаю я, делая вид, что второго вопроса не было. Знакомые сотню раз повторяли, что родство сняло точный слепок с отца и полностью перенесло его на меня, и всегда были правы: средний рост, крепкое телосложение, широкие плечи. Иногда кажется, что мы смотрим друг на друга, как в зеркало. Разница только в том, что жизнь сделала меня девушкой и дочерью своего отца, а не сыном. — На деле я хотела поговорить… Помнишь то кольцо из антикварной лавки, в которую ты недавно приводил меня? Хочу его забрать. Оно просто напрашивается на это. — Ты знаешь моё мнение насчёт него, но… будь, как пожелаешь. Нужны деньги? Сколько? — Нет, мне не нужно не копейки. Я надеюсь, что хватит моих честно заработанных карманных, — веду плечами я в ответ на хмыканье с примесью легкого презрения. Отец недовольно качает головой, считая, что не стоит тратиться на старьё, но позволяет решить вопрос самой. — Смотри, не потеряйся, гуляя по городу, — искренне беспокоится он. Я коротко киваю и скрываюсь у себя. Получив окончательный ответ, мотаюсь собираться. В прошлый раз отец бубнил по поводу старья, что-то про то, что лучше сходить в нормальный ювелирный. Спасибо, но не стоит оно того. Руководствуясь лишь личным мнением, никогда никому не навязываемым, терпеть не могу дорогие безвкусные украшения. Не привлекают меня золотые цепочки и кольца с бриллиантами. Вся шкатулка с драгоценностями состоит из старой отцовской цепочки, маленькой серьги-кольца, которую я ношу в левом ухе, и кварцевых наручных часов с металлическим браслетом, которые когда-то подарил мне дед и которые я холю и лелею по сей день. Час прогулочным шагом по зимнему городу пролетает пластично быстро, благодаря смешанному плейлисту из альтернативного, глэм и лёгкого фолк-рока. На самом деле, я не привередлива и частенько слушаю всё подряд: всё, что мне ново, что зацепит мою душу, что подстёгивает творить. Антикварная лавка «Tomis Antiques» и, по всей видимости, названа в честь самого Томиса — города времён античности. Потянув дверь на себя, вздрагиваю, услышав тихий звон колокольчика над входной дверью и духом чувствую себя слоном в посудной лавке. Спрятав наушники в левый глубокий карман пальто, прохожу дальше, внимательно осматриваясь. Под стать всем старым антикварным лавкам, намёка на порядок здесь примерно никакого. Книги — спрашивается, откуда, мы не в библиотеке? — сложены вразнобой по множественным полкам шкафов, которые, кажется, заполняют чуть ли не всё маленькое пространство, оставляя узкие коридоры для прохода в другое крыло помещения. В воздухе тянет травами, специями и какими-то приторными духами. Приторными? Нет, не такое уж плохое сочетание, но обоняние перебивает знатно. — Добро пожаловать, — звучит за спиной звучно-хриплый баритон, вынуждая рефлекторно обернуться кругом, как по команде. Антикварщик… другой, сменился. Говорит на ломаном румынском. Значит, не местный. Не проблема, сама не лучше буду. В нашем с отцом привычном обиходе используется как чуть прихрамывающий русский, так и румынский языки. Иногда примешивается английский, на который меня натаскивали с раннего возраста, а позже я сама вошла во вкус. Чем и отец, и я обременены, так периодическими скачками с одного языка на другой, словно мозги не выдерживают той информации, что в них продолжают грузить изо дня в день. — Что-нибудь понравилось? Ох не думал, что нынешняя молодёжь всерьёз интересуется антиквариатом. Незнакомец мирно сидит за стойкой, безвольно нагруженной старой литературой, а в дальнем углу помещения располагается, вальяжно развалившись, чёрный пёс, походящий на немецкую овчарку рабочего разведения в помеси с настоящим канадским волком. Вредить хозяину я точно не собираюсь, но это не мешает собаке внимательно следить за мной проницательными тёмно-карими глазами. Если помещение куплено, то правила устанавливает нынешний хозяин? Наверное, так? Потому не смею жаловаться на собаку. Умываю руки. — Хм… — прочищаю горло, прежде, чем с порога иду на попятную: — По правде говоря, я уже сто раз передумала… — Пришли ещё раз, чтобы просто осмотреться? Тоже неплохо. Прошу простить за наглость, но что зацепило ваш глаз больше всего? — мужчина поворачивает голову, смотря прямо на меня, и дарит возможность разглядеть себя получше. Его лицо оказывается едва ли не копиркой с актёра, игравшего Эркюля Пуаро в современной экранизации «Убийства в восточном экспрессе». Шикарные усы практически точь-в-точь походят на усы Кеннета Браны. Но взгляд привлекает другое: его глаза — два почти что целостных бельма. Он слеп на оба глаза. — Ох, да почему вы так нервничаете? — Я не нервничаю, всё в порядке, — говорю я, всё же стараясь не смотреть в бельма зрачков. Так. Быть покупке или не быть, вот в чём вопрос. Задаюсь им около пары минут, по несколько секунд упираясь взглядом в ближайшую стопку с книгами, затем вновь всматривалась в стеклянную витрину, нервно постукивая пальцами по правому карману пальто. По портмоне в нём. Ответ приходит, хоть, как всегда, спонтанный. Как бы не противился отец, возьму его. Желание вновь зайти в эту антикварную лавку перед отъездом появилось словно из ниоткуда. По щелчку чужих пальцев. Оно, конечно, не сравнится с порывом скупить всю линейку книг по вселенной «Ведьмака» Анджея Сапковского, полюбившейся сердцу за короткий промежуток времени, но та не лучше за счёт разницы в цене этих дорогих удовольствий. Не сказать, что вновь вызвавшее небывалый интерес кольцо, больше похожее на старый перстень, привлечёт любого другого покупателя, если я всё же откажусь. Окислившиеся, почерневшие рёбра. Крупный, как для обычного кольца, рисунок ровной шестиконечной звезды — символа из двух наложенных друг на друга равносторонних треугольников. Всё так и просит помощи с чисткой, благо на них изъяны заканчиваются. Ну, ничего такого страшного нет. В очищении серебра неплохо помогает сода. — Вижу, вы уже сделали свой выбор, Эуджения, — неожиданно выдаёт антикварщик. — Отку… — я отшатываюсь назад. — Откуда вы узнали?.. — Чужие голоса нашептали мне многое за мою недолгую жизнь, верите вы этому или нет, — он вздыхает и сцепляет кисти рук в крепкий замок, сложив их на коленях. Хмурится, между седых бровей пролегает складка. Меня передёргивает с пару раз. Говорить ему, что в целом не верю в сверхъестественное, духов, мистику и магию, не говорю; по крайней мере так советует нутро, а оно подводит редко. Как чувствуется, старик просто бредит. Подумаешь, угадал имя, мало ему было Эуджений? — Нашептали и то, как вас зовут, и то, что плохих умыслов у вас за спиной нет, но в грядущие августовские двадцать им и нет места быть… Если вы видели это кольцо не раз, и оно вам приглянулось, берите и не оглядывайтесь назад. — Так, хорошо… — подрагивающая рука тянется к портмоне в кармане. — Сколько вы хотите за это кольцо? — С любого другого покупателя я бы взял добрые пятьсот, но для вас сделаю щедрую скидку, — располагающе улыбаясь, он встаёт со стула. — С вас возьму двести пятьдесят. Как говорят эзотерики, их последователи, амулеты и украшения выбирают тебя, а не ты их. Иначе я бы не пришла сюда снова из-за одной только мысли. И почему становится так боязливо и неуютно, будто впервые сталкиваюсь с чудаками. Наверное, впервые, и если старик правда, что называется, поехал кукушкой, и низкую цену оправдать можно. Недовольно покачав головой, я достаю двести пятьдесят леев и кладу их на стойку, и уже через пару минут вылетаю за порог магазинчика с бархатной коробочкой в кармане. Плакали мои накопления. Плакали. Но можно назвать этот перстень частичкой Констанцы. Хоть я и чувствую себя здесь чужой, она — мой второй дом. С возвращением домой заканчивается работа над заказом и переходит к чистке кольца. Результат удовлетворяет, хоть отполировать изделие до яркого блеска не вышло. Не знаю, в какой момент, но в конце концов засыпаю прямо на балконе, где и засела на пару часов. Из-за вскочившего на колени мейнкуна, тут же свернувшегося калачиком, вынужденно просыпаюсь, почти полностью забывая об ушедшем идиотском сне, детали которого практически стираются из памяти. Салем — здоровенный лось. От отца слинял. Точно всю спину ему отдавил. Бездумно заглядываюсь на кольцо — безделушку подделанную — так и не поймав вконец утерянные мысли, а потом снимаю с себя крайне недовольного кота и встаю с кресла, чтобы размять затёкшие мышцы. — Из-за чего-то переживаешь, Жени́? Почему не у себя? — слышится тихий голос отца за спиной, опиравшегося на балконную дверь. Точнее, косяк балконной двери. Также шум работающего телевизора, по которому на повторе идёт знакомый «Ford против Ferrari». Вся квартира встала на уши. Даже Стивен в террариуме зашуршал. — Налить кофе? Ещё часа два минимум просидишь же. — Если тебе не трудно, — так же тихо отвечаю я на заботливость отца, приоткрывая окно и мельком уставившись в небо. На звёзды. Что-то внутри меня побуждает так сделать. И тенью следую за ним. — Пап… ты же знаешь, что я люблю тебя? — неожиданный вопрос ставит отца, только поставившего кофе на кухонный стол, врасплох. Удивление достигает своего пика, когда я решаюсь подойти обнять его. Неловко. Он и слова вставить не успевает. — Жени́, всё хорошо? — вопрос резонный, ведь я просто так обниматься не даюсь, и первая почти никогда не лезу. — Уже и родного отца без причины обнять нельзя? — еле слышно спрашиваю я и прикрываю слипающиеся глаза. Отец неуверенно прижимает меня, притеревшуюся лбом к плечу, к ткани рубашки, к себе. — Всё хорошо. Потайные и не совсем страхи, как всегда, так и остаются не озвученными, потонув в тяжёлом вздохе. И что-то мне подсказывает, что отец это знает. Или чувствует. — Иди спать. Я знаю, что тебе не нужно на учёбу, но утром не встанешь. Ничего не остаётся — слушаюсь. Сломанный режим за меня никто восстанавливать не будет, а свободных январских дней, позволяющих спокойно отсыпаться перед учебными буднями, всё меньше и меньше.──────── ⋉◈⋊ ────────