Храм

Пишу тебе из пасмурных краёв, Где дождь наполнил город до краёв Водой, в которой всё отражено И всё не превращается в вино. Сплин, Храм

Без Кроули становится слишком уж пусто. Долгие годы, все, о чем он мечтал, была земля. Земля и возможность самому принимать решения. Как же так вышло, что, получив, наконец, свою свободу, он понятия не имел, что именно с ней делать? С чего хотя бы начать? — Никакой любви, — сказал ему Кроули, — никогда больше. Но как может не любить тот, для кого любовь всегда была единственным смыслом? Единственным ориентиром? Ориентиров у него не осталось. Осталось полное непонимание: что дальше? Что теперь? Кроули всегда говорил: перед долгой дорогой неплохо бы сделать паузу. Сделать паузу. Осмотреться. Взглянуть на мир, который наверняка изменился спустя столько лет после его смерти. Что ж, это звучало, как план. Для начала он решает направиться в Рим. Ведь именно в Рим ведут все дороги? Кроме того, тогда, после его смерти, его жена направилась именно в Рим. Он точно знает, он следил за ней тогда. Не следил. Присматривал. Пусть это будет присматривал, звучит не так ужасно. Кроули был прав, слова играют огромную роль. Он думает было заглянуть сначала в их старый дом, посмотреть, осталось ли там хоть что-то, но быстро отбрасывает эту идею. Слишком рано. Может быть в самом конце, когда у него появится план? Обязательно. Он обязательно навестит то место. Просто немного позже. Она жила там, без него, в их старом доме. Два месяца ей потребовалось, чтобы обойти всех, кто лично и по слухам его знал, два месяца, куда как меньше, чем требовалось простому человеку. Он знает, это и сейчас списывают на чудо. Божественное чудо. Чудо никакого отношения к Богу не имело, если не считать того, что все они в какой-то мере были божьими детьми. Два месяца спустя она вернулась в их старый дом, и осталась там жить. Иногда ее навещала его мать, но по большей части никого там и близко не было. Иногда она даже говорила с ним, не зная даже, слышат ли ее, и это было практически молитвой. Он всегда ее слышал и слушал. Он никогда не отвечал. Он тогда еще не знал, что может ответить, не знал, что это допустимо. А потом пришла Чума, и ее не стало. Она пережила его всего лишь на четыре месяца (три месяца, три недели, пять дней и два часа). И да, он мог ее спасти, и да, он пытался. Он опоздал. Он даже не знал тогда, что ему позволено спуститься вниз! Это не оправдание, конечно. Он мог и проверить. Ведь в конечном итоге, это не помешало ему спуститься к ней. Не проверил. Опоздал. Он омыл ее тело, ее прекрасное тело, когда-то принадлежащее лишь ему, и похоронил ее рядом со своей собственной могилой. Это было немного странно (кому не странно будет увидеть собственную могилу?), но похоронить ее именно там, рядом, было правильным. А потом он вернулся на небо и просто ждал, когда на земле снова поселится демон. Он ждал год. И еще год. И еще. Она вернулась лишь спустя восемь долгих лет. И направилась в Рим. Нет, уже не она. Он. Кроули. С тех пор он ни разу не видел, чтобы Кроули смеялся. Рим. Что ж, пусть это будет Рим. Все дороги ведут в Рим. Все дороги куда как комфортнее, если ты можешь творить чудеса. Рим его не впечатляет. Люди опять воюют непонятно из-за чего, все вокруг говорит о скором крахе империи. Иешуа поднимается на стены Колизея, пешком, притворяясь обычным человеком. Ничего. Пустота. Рим… никакой. Серый. Несмотря на такое количество людей вокруг тут слишком… пусто. За всю свою земную жизнь он ни разу не ощущал такой пустоты вокруг. Такого всепоглощающего ничего. Почему его ничто не радует здесь? Мысль о том, что здесь не хватает присутствия одного демона, отбрасывается, как бесполезная и слишком уж очевидная. Он направляется дальше. Если Рим оказался недостаточно ярок, может быть достаточно яркой станет Индия? Новая, молодая новорожденная страна. Она также разочаровывает. Она пуста. В ней ничего нет для него. Иешуа опускается на берег широководного Ганга, смотрит на реку. Ганг ждет великое будущее. По нему будут ходить суда, на его берегах возведут множество городов. В нем будут хоронить умерших, их пепел и недогоревшие останки тоже. Его мутит. В воздухе резкий аромат специй и запах дыма от еще не возведенных погребальных костров. Он направляется к другой реке. Сене. Возведенный тут город, пока и городом назвать сложно. Но и его ждет великое будущее. Здесь выстроят прекраснейшие соборы и дворцы, город станет центром всей Европы. Сюда придут мор и чума, здесь нечем будет дышать от нечистот, тут будут кровавые революции, казни и войны. А еще тут все также пусто. Тот, кого он ищет столь отчаянно, сюда не придет. Он скрывается. И Иешуа сам обещал ему: не беспокоить. Не приближаться. Ему нужно направиться куда-то подальше от людей. Куда-то, где людей еще нет. Северное сияние разгорается в воздухе двумя зелеными полосами до самого горизонта. Затем, чуть ниже зеленого, загорается алый и голубой. Иешуа наблюдает завороженно. Это прекрасно. Он убеждает себя, что просто навёрстывает упущенное, смотрит на все, что не видел при жизни. Кроме конечно же, того, что когда-то показывал ему Кроули. Это было бы неправильно, быть там без него. Он смотрит на огни в небе семь дней, пока они не догорают окончательно. — Все однажды кончается, — говорил когда-то в другом времени, и на другом конце света, Кроули, — ничто не может длиться вечно. Однажды и этому миру, и тем, другим мирам, наступит конец. Я думаю, однажды, наступит конец и Богу. Все умрут. — Но не ты, — спорит с ним Иешуа, безмерно молодой и безнадежно влюбленный (тогда ему казалось — нет никакого шанса на взаимность), — ты не можешь умереть. Кроули пожимает плечами, улыбаясь мягко и легко. — Когда пройдут мириады и миллионы лет, когда звезды погаснут, догорев, а наше солнце остынет, я начну забывать. И постепенно забуду. И тогда, через бездну времен, тот, кто от меня останется — уже не будет мной. Пусть не физически, но я, сегодняшний, умру. И это будет окончательно и бесповоротно. — Но, если так рассудить, все мы… — Умираем понемногу каждый день, да. Все именно так. Ветер швыряет в лицо холодную снежную кашу. Снег тает и стекает вниз по лицу. — Ты думал, что знаешь, что делать, глупый человек? — спрашивает внутри голос Люцифера, — ты думал, тебе есть к кому возвращаться? Думал — тебя здесь ждут? Он не ждал тебя. Никогда. Ты ему не нужен. Возможно и правда, лучше бы ему вернуться на небо. И никогда больше не пытаться найти на земле то, что давным-давно утрачено. Утрачено по его вине. Что-то тычется в руку, на уровне запястья, и сперва Иешуа не обращает внимание, представляя, что это или снежинки, или рукав неудачно задрался. А потом, когда толчки становятся все настойчивее, опускает глаза. В груди холодеет, он осторожно перехватывает бумажную птичку. Разворачивает, ожидая всего: послания от Люцифера, требования Гавриила прекратить валять дурака и вернуться. Взгляд цепляется за обращение, знакомое, привычное. Слово звучит в голове, так, как когда-то говорил Кроули, насмешливо, с издевкой, без какого-либо почтения: Яхве. Яхве, Я подумал, что тебе может быть одиноко. Если ты хочешь с кем-то поговорить… Иешуа торопливо читает до конца, потом перечитывает, оберегая чернила от снежных хлопьев. Пустое — этим чернилам не страшен снег. Затем достает перо прямо из воздуха. И пишет ответ.