Небо выжигало глаза мрачно-серым пятном, которое комом оседало в горле. Ветер дул могильной прохладой, которая выбивала из тела всякое тепло.
— Ненавижу.
Голубые глаза, такие добрые когда-то, тускло глядели в темноту. Пытались найти под ногами хоть что-то, что могло бы помочь Такемичи не думать о ситуации. Черная рубашка противно липла к спине, гоняя дрожь от копчика до шеи и ещё сильнее раздражая юного мужчину.
Рука сжимала чертов букет гвоздик. Он долго искал те самые, бледно-белые цветы, которые так нравились Сенджу. Ей вообще нравились неброские, но острые вещицы. Как и она сама — милая внешность, но столько силы и воли внутри.
Кажется, Такемичи пора принять неопровержимую истину — в который раз он оказался бесполезным куском дерьма, потому что…год назад уже стоял под дождем около могилы.
Тогда он плакал перед каменной плитой, на которой красовалось «Ханагаки Хината». Любимые женщиной ромашки тускло и жалко лежали около надгробия, звук собственного сердца бил по мозгам, а уровень ненависти к себе рос с немыслимой скоростью.
Наото даже не поговорил с ним на похоронах. Ни слова, ни взгляда. Ни Наото, ни Чифую, которые знали о нём больше других.
Это обожгло особенно сильно. Стало противно. Такемичи, в конце концов, смог понять, что попытались донести до него эти люди.
«Ты не виноват, прекрати это.»
Ха, да они издеваются. Это как раз его вина. Он все время возвращался, чтобы потом в будущем быть на их похоронах? Черт возьми, он хотел избежать смертей.
А их, сука, с каждым разом все больше.
Дождь стих, отрывая внимание поникшего парня от сырой земли. Солнце, как посчитал Такемичи, бесстыдно вышло из-за туч, освещая черную землю огромного кладбища.
— …думай, я не собирался приходить. — Голос врезался в уши моветоном, превращая итак расхераченные нервы в фарш. Тембр, тональность и приобретенную кислотность голоса он не мог не узнать.
Хозяин этого голоса был виновником смерти Сенджу.
И по гребанной иронии судьбы он же был её старшим братом. Тем, кто обязан был защищать сестру, а не отправлять на тот свет.
Может, у него неправильные представления об этом мире? Может в этом всё дело? Он всегда слишком верит в людей, верит в то, чем они все обделены. Нельзя верить свету, погружаясь в смог отчаяния и смерти.
Такемичи вдруг стало интересно. Ему стало любопытно. Неужели… Сенджу и впрямь была ненавидима братом? Была жгучая ненависть? Чтобы убивать родную кровь? Или…это очередной бросок верного пса Манджиро Сано?
— Забавно видеть здесь такого как ты.
Температура рухнула на самый ад, окутывая кладбище морозом.
— …Что спизданул? — Голос у Акаши злой и ядовитый. Ещё противно бьет по перепонкам перебежками агрессии.
Такемичи подходить к могиле своего друга и отличного человека — Сенджу Акаши. Кладет букетик с цветами, вытирая капли дождя с каменной плиты.
— Что слышал, уебище обдолбанное. — Он уселся на мокрую землю около могилы, не обращая внимания на пачкающиеся черные брюки. — Если в тебе есть хоть что-то, что не призвано вылизывать Сано, не смей больше приходить к ней. Имей уважение не осквернять жертву твоей одержимости всемогущим Майки.
Кажется, хотя маловероятно, эти слова задели подозрительно тихого мужчину, потому что нос Ханагаки резко зажгло. Санзу впечатал кулак прямо в лицо противнику, сжимая руку на шее брюнета.
— Ушел отсюда, выблядок Мичи. Я убью тебя и прикопаю тут же. Ты этого хочешь?
Щелк. Сталь дула обожгла висок бледной кожи. Такемичи щелкнул, снимая оружие с предохранителя. Рука, слава богу, не дрожала, но стрелять бы он не решился. Каким бы выродком не был его враг, он все ещё ценил всякую жизнь.
— Я успею выстрелить прежде, чем ты меня удушишь. Думай мозгом. Ну, или той частью, которая осталась нетронута опиумными веществами. Если, конечно, осталась.
Пальцы разжались и лед кожи отступил, позволяя Такемичи вдохнуть дозу строго кислорода. Тянуло блевать от ядреного запаха крови, которой несло от брата Сенджу.
— Так и быть, я отпущу тебя. Свали с глаз подальше, ничтожество.
Такемичи усмехнулся, ядовито улыбаясь. Его это доконало. Брату недостаточно просто убить сестру? Надо плюнуть в неё и после смерти?
— Серьезно? Жри свои таблетки или что ты там употребляешь, но как же жаль Сенджу. Надо же как ей не повезло с братом. А брат ли ты после такого? А, верный пес?
Санзу замирает, дёргано оборачиваясь к невольному собеседнику дикими глазами.
— Сдохнуть хочешь?
— О, так тебя Майки прислал? — Кажется, у Ханагаки нервный срыв и нездоровая тяга к смерти. Это очевидно. — Так ты, псина, передай-ка своему божеству, чтобы он не парился обо мне так яро. Сдохну я. Пусть и дальше гниет в своем одиночестве, я сдаюсь.
— Да что ты знаешь, сука, — Санзу высокомерно пилит его взглядом ледышек, бросая быстрый взгляд на холодную, проклятую могильную плиту.
Чтоб её. И впрямь сдохла. Где их чертов старший братец был? Какого хера вообще выпустил эту дуру на драку? С какого перепугу сама Сенджу решила, что выйдет из стычки без ранений?
И самое главное…почему? Почему она, черт возьми, сдохла? Все же было нормально…обычно все было нормально…
— О, так я прав. Неужто Майки решил, что теперь надо мстить даже мертвым? А ты… Мда. И почему Сенджу и Такеоми делят свою кровь с такой падалью как ты. Тебе же доза и Майки, да и всё.
— Ты нихера не знаешь, уйми свои нервы.
— Пф, как скажешь, псина. — Он не поднимается с мокрой земли, позволяя грязи липнуть к спине. Так нормально. И правильно. Грязь с грязью. — Передай хозяину, чтобы он и не думал приходить на мои похороны. И всей вашей шайке это передай.
Ему не ответили. В довесок пнули в ребро со всей дури и ушли подальше от него, от могилы и от гребанных светло-голубых гвоздик, которые уже стояли в мраморной вазочке и тоскливо наблюдали за человеческими разборками.
— Пх, надо же, Джу, а твой брат-… — Голос замер, натягиваясь подобно струне.
Сил не хватило договорить фразу, потому что…кое-что зацепило взгляд черно-голубых глаз.
Сука, как же его задолбало узнавать что-то новое о людях. Это потом только мешает. Мешает считать законченных мразей таковыми.
Около портрета Сенджу Акаши стояли чертовы цветы прямо в цвет её волос — бледно-голубые. Это не те цветы, которые принес Ханагаки.
Это то, зачем здесь был пес Майки.
Сука, как вовремя решил вспомнить о том, что есть сестра. Надо же.
Только вот поздно.
— Я ошибся… — руки уперлись в мокрую почву, впиваясь пальцами в грязь кладбища. — Пора заканчивать это дерьмо.
Такемичи поднялся с земли, отряхивая колени от грязи, которая, казалось, уже стала второй кожей. пальцы рук жгло от нестерпимого и бессильного холода, который бросал в дрожь остальное тело, заставляя вздрагивать каждый раз, как капли дождя падали на него.
— Джу, я ухожу. — Брюнет уселся на корточки вблизи плиты могилы — Теперь точно, представляешь? А ведь нельзя. Но я не могу. Зае-ба-ло.
Могила молчала, как бы ни печально, но Ханагаки бы хотел услышать в ответ привычное «Не грузи себя, мы справимся», но теперь этого никогда не будет.
— Наверное, ты злится будешь сильно, да? — Такемичи легко похлопал по надгробной плите, оставляя свои цветы около портрета. — Уверен, что да. Молчишь. Злишься сейчас. А я знаю, что ты против всего этого. И Хина тоже. Я у неё тоже спрашивал. Она тоже разозлилась.
Такемичи выпрямился, развязывая удавку-галстук на шее. К черту его.
— Ну, мне пора уходить. — Плита проклинала холодом и злилась на него. Это было очевидно, по крайней мере для Ханагаки. — Скоро встретимся.
И…уходя с кладбища он чувствовал дикое чувство вины. Вины перед двумя могильными плитами и теми, кто лежат там, в земле. Ещё жаль Чифую с Наото — им будет неприятно.
Но, в конце концов, «все мы там будем», да?
* * *
— Дом, милый дом. Как давно утеряно значение этого слова для меня…
Потертое кресло проминается под тяжестью тела, принимая усталость человека и отчаяние героя. Хотя…героем таких людей не зовут — скорее, сломанный, переломанный человек, отчаявшийся в жизни.
— Хм, гадость. — Глотку обжигает терпкое красное вино, от которого блевать тянет. Или блевать его тянет от успокоительного, которое он запил таблетками — не ясно. Он давно сам себя не знает.
За окном уже смеркается, солнце уходит в землю, оставляя отчаяние и преступность гулять на свободе, как им вздумается.
В дверь позвонили.
— Я не открою. — Тихо, чтобы, ни дай боже, не поняли, что в темной, отрубленной от света квартире есть кто-то.
— Я не хочу видеть. — А в руках дрожит старая, потертая фотография. Порванная по левому краю, со следами капель слез и даже один краюшек испачкан губной помадой персикового цвета. А на фото — его друзья. Все его друзья: живые, молодые, не сломленные и…сам Мичи, счастливо улыбающийся в фокус камеры. Все живы и это…в прошлом.
Такого не будет. Больше никогда.
Пальцы трепетно провели по фотографии, успевшей растерять ядерные краски фотопринтер за прошедшие лет десять, осторожно отложили фотографию назад, на столик, где лежал пистолет.
Наверное, странно убивать себя так? Убивать себя громко, заметно и с размазанным мозговым веществом на бетоне? Но… Ханагаки хочет так.
Чтобы хотя бы смерть была громкой и запоминающейся призракам, живущим у него в голове и везде, где бы он не был.
Сталь пистолета обожгла пальцы, но не отпугнула, ему чудилось, что впервые в гребанной жизни он поступает чертовски верно. Пора уже сдаться. Кому нужно его сострадание и помощь?
Помощь нужна ему. Ещё психиатр и литры спирта. Может удасться вымыть из себя это больное стремление помочь всем.
Он даже себе не помог — поэтому друзья мертвы, а те, кто были для него словно часть сердца и души…либо мертвы, либо Майки.
Слух уловил тихий щелчок и звук вскрытого замка. Надо же, кому же так захотелось стать зрителем столь драматичного финала жизни Ханагаки Такемичи? А впрочем…какая разница.
— Здесь…живет Ханагаки Такемичи? Здесь, ау? — Голос женский…надо сказать удивил парня. И самое забавное — словно обладательницу голоса заботило состояние человека под именем «Ханагаки Такемичи».
— Надо же. — Голос свой он сам не узнал. Хриплый, ломанный и мертвый. — Я настолько раздражаю тебя, что ты приказал девушке убить меня, а, Майки?
Он откидывает голову назад, ударяясь об бирку кресла затылком.
— Такемичи? — девушка показывается на глаза, позволяя расфокусированным глазам-сапфирам разглядеть чужачку.
Иссиня-черные волосы, подстриженные под каре. Глаза, отливающиеся сапфировой волной. Кожа бледная и…это странное выражение лица. Испуг или тревога, он не знает. Такемичи слишком давно свои эмоции не хочет определять, а что до чужих…
— Ты кто?
— Д-давай поговорим? — А нет, она боится. Её трясет от страха.
Аааа… Кажется, её глаза увидели в темноте ствол пистолета, который он приставил к виску.
— Это ошибка, давай поговорим? — она плавно двигалась вперед, думая, унять нервного парня.
— Я ушел, пока. — палец с упором нажал на крючок спуска и раздался выстрел. Голову обожгло болью, но сил кричать не было. Перед глазами вырубили свет и чувства наконец ушли от него.
1 марта 2022г, 23:59.
Такемичи Ханагаки умер в возрасте 31 года в результате выстрела в висок.
* * *
В чертовом аду тоже громко. Орут и кричат что-то.
— Эй, парень! Эй, парень, очнись! — удар по лицу показался Ханагаки слишком настоящим. Светлые глаза с трудом разлепились, тут же сталкиваясь с кислотно-яркими лучами солнца.
— Что…
Молодой мужчина, кажется, это врач, если судить по его одежде, радостно улыбнулся, тут же фиксируя руки и ноги Ханагаки на носилке, пока ещё один, наверное, его напарник, что-то говорил, но блондин не мог разобрать слова. В голове стоял сильный шум.
— Тебе повезло, ты мог тут коньки и отбросить. Счастливчик. — врач махнул рукой и Такемичи ощутил, как носилки подняли вместе с ним.
— Что… — В голове больной и красной сиреной мигала мысль, которую он не хотел принимать за реальность.
— Ты чего? Голова сильно болит? — Мужчина добро улыбнулся, похлопывая по спинке сиденья напарника — Скоро будем в больничке тебя починят и поскачешь дальше на свиданки. Тебе сколько? Лет пятнадцать не больше…
А нет. Это не кажется бредом. Скорее, садистской пыткой от имени судьбы.
— Какой сейчас год?
— А? — медбрат усмехнулся, прикладывая руку ко лбу паренька. — что, сильно тебя впечатало? На дворе 2003.
— А… — Голубые глаза в ужасе взглянули на настенный маленький календарик около руля водителя. — Сейчас…2003 год…
— Какой-то ты странный, поспи лучше.
Ханагаки оторванно глядел в потолок — он не принадлежит себе. Это не его жизнь — он не решает, как прожить собственную жизнь. Потому что…
После смерти его вернули обратно — туда, откуда он почти сбежал.
Итак, на дворе 2003 год, а ему точно не 31 год.
