***
Я злой человек. Я твой человек. Смотри на меня. ©
***
Ни спать. Ни жрать. Ни думать. Кажется, даже нормально дышать. Не может. Уже вторые ебучие сутки. Потому что равновесие внутри нарушено. Потому что она снова столкнула его с высоты. Две папки — синяя и красная. Как в блядской Матрице. И это могло бы быть даже смешным, если бы не удушающая волна ледяного бешенства и обжигающей, скручивающей внутренние органы в тугой узел ревности. Поэтому Кадзу не смеётся. Кадзу почти задыхается. Привычным резким движением сдёргивает с шеи галстук, эту чёртову удавку, и буквально уговаривает себя не выходить из берегов. Потому что если поводок, которым он удерживает вот это озверевшее, беснующееся внутри себя, лопнет, это отбросит его на сотни световых лет назад. Перечеркнёт каждый осторожный, наполненный безысходностью, болью и виной шаг к ней. Наломает кучу дров выше хреновых небес. — Здесь всё? — лёгкий кивок головы на стол, где синее и красное продолжает слепить бешеное животное в груди. Рвать его с поводка. Драть грудную клетку. Как же это, мать твою, сложно — держать себя в руках, когда дело касается Мэй. Его любимой девочки с этими бездонными, как кромешная бездна, глазами. Как же невыносимо, мучительно, до напряжённой, херачащей болью в виски пульсации тяжело. — В синей папке отчёт о том, что делала мисс Хаттори сегодня, в красной — всё, что мне удалось найти про её парня, — сухо докладывает начальник службы безопасности. И смотрит этим своим ровным ничего не выражающим взглядом. Внешне Кадзу тоже выглядит ровно и спокойно. Ещё бы. Ведь он просто мастер натягивать поводок до хрипа в собственной глотке. Вот только внутри бесится и клокочет, потому что: Её парня. Вот так просто. Как раз и два. Как выстрел и следом контрольный. Её парня. Её. Господи. Парня. Кадзу стискивает зубы, прикрывая глаза, с нажимом проходится ладонями по лицу. Окей. Как с этим справиться? Как с этим справляются-то вообще, блять? Кадзу не знает. Он почти дезориентирован в этом чёртовом пространстве. Потому что тогда, два года назад, всё было по-другому. А до Мэй, как выяснилось, и не было у него ничего, чтобы переломало вот настолько же. Нужно успокоиться. Протолкнуть в себя воздух, вытащить его из лёгких. Вдохи и выдохи, механика действий. Чтобы унять это внутреннее яростное дрожание. Чтобы не разъебать всё к хуям. Не здесь и не сейчас как минимум. Не при подчинённом. Хонг, безусловно, хорошо выдрессирован, знает свою работу и сомнений не вызывает, но тем не менее. Один вопрос. С чего начать — с яда или с противоядия? Обычно Кадзу не играет в игры с оттягиванием неизбежного, предпочитая сразу смотреть проблеме в лицо, но сейчас рефлекторно, потому что Мэй и есть его рефлекс, тянется к папке с противоядием — в ней ежедневный отчёт о том что, где, как, с кем. Он знает о Мэй всё. Буквально. Каждую незначительную мелочь, каждую самую крохотную деталь её жизни. Он знает о ней даже то, чего она сама про себя не знает. Потому что следит за ней как больной. Как маньяк. Как съехавший с катушек извращенец. Не сам, конечно — следят по приказу его люди. Сам только моментами, только тогда, когда под кожей начинает нестерпимо набухать и зудеть нужда увидеть её, заставляя сесть за руль и припарковаться где-нибудь поблизости, чтобы хотя бы вот так, на расстоянии, побыть рядом. Необходимость — вот, кто она для него. Ядовитая. Чёрная. Разрушающая. Разъедающая до самых костей. Здесь всё, как обычно, как многие и многие дни до этого: два десятка фотографий, на которых Мэй смеётся, ест, разговаривает, молчит, грустит, смотрит в никуда, задумавшись над чем-то — в общем, живёт. Без него. Без малейшего намёка на него. Два десятка фотографий как два десятка тонн боли и глухой, раздирающей внутренности тоски по ней. Той самой, которая бывает у пса по своему хозяину. Той самой, которая воет в груди по ночам. И всего один лист формата А4, где все его смыслы умещаются в несколько абзацев обобщающей сухой информации. Со всеми данными и контактами. На случай, если он решит убрать кого-то из её окружения, посчитав мусором. И эта беззаботно улыбающаяся с одной из фотографий в его руках девочка даже не подозревает о том, что в этих руках не только её фотография, но и, в общем-то, она сама со всей своей жизнью. Даже не догадывается, насколько он контролирует всё, что с ней связано. По шкале от одного до десяти, во сколько тысяч раз больше она стала бы его ненавидеть, если бы узнала? Кадзу не хочет даже думать об этом. Рука с чёрными, как и его поехавшие мозги, массивными часами на запястье тянется к красной папке. Оттягивай не оттягивай, а разворотить душу придётся. И первая же их совместная фотография взрывается в груди ядерной боеголовкой чего-то, от чего немеет даже в кишках. Это, блять, нестерпимо — смотреть, как она улыбается, как обнимает. Целует. Этого мудака. Так, как никогда больше не смотрит, не улыбается, не обнимает его. Кадзу сглатывает что-то горчащее, забившее комом клотку. Наверное, своё ноющее, ненормальное в своих размерах, чудовищное, извращённое чувство. Щелчок зажигалки, глубокая затяжка выхваченной из пачки губами сигареты в попытке успокоиться. Нихрена это на самом деле не помогает. Потому что желание собственными руками оторвать ублюдку голову никуда не девается. Наоборот, ещё яростнее долбит в рёбра, ещё сильнее толкает по венам кровь. Серьёзно, почему нельзя просто взять и размазать этого щенка? Боже, да ему даже не пришлось бы напрягаться — слишком разные «весовые» категории. Однако размазать не получится. Потому что Мэй. Потому что такого она ему точно не простит. Он не может позволить себе ни одного неверного шага, ни одной ошибки. Значит, придётся вмешиваться как-то по-другому, решать проблему иначе — не банальным физическим и материальным воздействием. Но в целом как такое вообще возможно? Где вот это и где она? Кадзу не понимает. Отказывается принимать. Это как две разные галактики. Она умница, красавица, правильное до невозможности, чудесное, любимое создание. И эта дворняга рядом с ней. Просто как? Максимально нереальное сочетание. Максимально выводящая из себя ситуация. Откинувшись на спинку офисного кресла и зажав сигарету губами, Кадзу снова и снова просматривает те несколько листов, подготовленных службой безопасности, с базовой информацией про нового парня Мэй. Про этого непонятно откуда взявшегося уёбка с идиотским именем Таидзо Хори, которого он уже, конечно, видел в её компании, но чтобы парень? Ну вот что не так с этим ребёнком, почему её вечно несёт в какие-то мутные воды? Хотя в общем-то глобально докопаться не к чему — с наркотой не замечен, приводов не было, да и в остальном всё чисто. Красная папка небрежно откидывается на стол, взгляд скользит по циферблату часов. Мэй уже должна быть там, в этом отвратительном совершенно не подходящем ей клубе с не менее отвратительным тупым названием «Содом», уже должна праздновать этот день. День, которого Кадзу ждал, кажется, миллионы лет. Её совершеннолетие. Ждал по многим причинам, но главная — это идеальная возможность увидеть Мэй не только со стороны, не с этого ненавистного ёбаного расстояния. Возможность не прятаться. Сказать ей хотя бы несколько слов. Просто побыть рядом. Просто подышать рядом. Возможность, за которую он готов жрать землю. — Скрипка? — уточняет у Хонга, выпрямляясь в кресле. Тушит окурок, вдавливая его в пепельницу намного сильнее, чем требуется. И это не очень хорошо, потому что его козырь — хладнокровие и умение держать себя в руках. Потому что только так, только затягивая поводок на горле и сдерживая рвущегося к ней монстра, он сможет идти по этой дороге. — В вашем багажнике. — Хорошо, свободен. Пять минут, чтобы побыть наедине с самим собой. Чтобы собрать себя в более-менее целостную кучу, способную выдержать это беспощадное испытание с таким нежным, держащим за самое сердце именем — Мэй. Он знает, что она не будет рада ему от слова совсем. Знает, что своим появлением только испортит ей праздник. Понимает, что она будет наглухо закрыта от него на все свои замки и даже больше. Что выжжет ему внутренности арктическими льдами в своих глазах и, если повезёт поговорить, в словах. Но просто не может. Не может удержаться от этого нежного, держащего за самое сердце имени — Мэй. Сколько потребовалось времени, чтобы доехать до нужного места? С его абсолютно чёрным, напоминающим посланца ада, спорткаром по ночным улицам города — очень мало. Сколько потребовалось времени, чтобы найти глазами внушительных размеров внедорожник, на котором приехали его люди, охраняющие её 24/7, потому что ему 24/7 нужно быть уверенным в её безопасности? Ещё меньше. Тогда почему палец нерешительно замирает над семью буквами, складывающимися в простое и болюче родное «Лисёнок» на экране телефона? Почему он сидит, пытаясь унять своё грохочущее, бахающее, кажется, во всём теле разом сердце, и не решается позвонить ей уже целое, господи, блять, тысячелетие? Потому что понимает, уверен на эти девяносто девять ебучих процентов, что услышит отказ. Жестокий и закономерный. Заслуженный. Разве ты ещё не понял, что она не желает видеть тебя в своей жизни? Ну тогда на, давись сгустками из крови и боли. Выблёвывай сердце. И только один процент. Один этот жалкий оставшийся процент буквально умоляет Мэй согласиться. Разрешить ему короткое, хватит и нескольких минут, присутствие рядом. Эту настолько необходимую точку пересечения их жизней. Кадзу не хочет заставлять. Только не её. Однако уже знает, что заставит. Заставит Мэй увидеть его. Банально не сможет переломать себя. Не после того, как месяцами жил ожиданием этого дня. Поэтому, пожалуйста. Пожалуйста, блять. Пусть она согласится. И тогда ему не придётся. Протяжные телефонные гудки отбивают мозги. Больной идиот. Наверняка, она даже не возьмёт трубку. На что он вообще надеется. И тут неожиданно, даже если бы Кадзу готовился к этому всю свою жизнь: — Алло? Что это, если не сокрушительный удар по рёбрам? Он слышит их хруст. Чувствует, как что-то горячее падает из подскочившего до самого горла сердца, выжигает себе путь на дно желудка. Это одновременно и больно, и хорошо. Как если бы выбили весь воздух из лёгких, так, что абсолютно нечем дышать, и сразу же сделали укол удовольствия в солнечное сплетение. С ней всегда вот так. Мэй всегда — как благословение и проклятие, как дар и испытание для него. — Здравствуй, — хочется добавить «Лисёнок», лопающее от всей той необъятной нежности, которую он неизменно вкладывает в это слово. Конечно, Кадзу не добавляет. Потому что всё, что ему дозволено — обычное «Здравствуй». В то время как грудь буквально ломит от всего того, что горит для неё у него внутри. От всего того, что Кадзу хочет, но не имеет права ей сказать. И сразу же, пока Мэй не успела ничего ответить, не успела послать его к дьяволу: — Разреши мне поздравить тебя. Я не займу много времени. Несколько минут. Пожалуйста, — глубокий как перед прыжком с высоты вдох и на выдохе, потому что: — Мэй. И это имя, наконец вымученное вслух, ежедневно звучащее в мыслях, отдаётся в душе смесью дикой вины и тоски. Глухой, ставшей привычной за эти два года, вросшей в нутро болью. — Хорошо, я скину адрес, — произносит она чуть дрогнувшим, никто бы, кроме него, и не заметил, голосом. И, больше ничего не говоря, кладёт трубку. Но Кадзу более чем достаточно. Это намного больше, чем он мог мечтать. Намного больше, чем смел просить. Эта девочка. Его любимая девочка. Его Лисёнок. Она так легко умеет менять ему органы местами. Так просто умеет наполнять всего до краёв вот этим оглушающим ликованием. В руке входящим сообщением вибрирует телефон. От неё — с адресом, как и обещала. Кадзу улыбается. Ему бы только выждать немного, только бы удержать себя на цепи, когда всё тело изнывает и рвётся к ней. Только бы пересидеть эти десять-пятнадцать минут длиною в десять-пятнадцать столетий. Чтобы не вызвать подозрений. Мэй ведь не знает, не может даже предположить, что этот адрес появился у него ещё в тот самый день, когда она окончательно определилась с выбором места празднования. В её голове нет даже мыслей о том, что в тот же день он забронировал всю vip-террасу на втором этаже, чтобы никто не смог, не посмел помешать им. Она — маленькая наивная принцесса, живущая в своём наивном беззаботном Королевстве. Вот только Кадзу далеко не принц. Он — паук. Который с изобретательностью маньяка вьёт вокруг неё свою паутину.***
Два года назад.
— Завтра? — коротко интересуется Кадзу, выходя из конференц-зала, в котором только что окончилось очередное совещание по вопросам планирования, бегло просматривает пропущенные звонки и сообщения. Сатоши предлагает выпить. Было бы неплохо на самом деле. — Завтра в 11:00 собрание акционеров, в 13:30 обед с господином Савада, вам нужно обсудить вопросы финансирования медицинского центра. И госпожа Азуми Сато, — Кадзу вопросительно приподнимает бровь, — госпожа Сато занимается благотворительным фондом, который с прошлого месяца курирует наш банк, — тут же поясняет бодро шагающая рядом Тиаки, его секретарь. — Она просила личной встречи с вами. — Хорошо. Поставь на 17:00. Стол в итальянском ресторане. Всё? — Не совсем. Через, — девушка сверяется с часами, — восемнадцать минут вы должны быть на неофициальной встрече с новыми партнёрами дома у господина Хаттори. Вы опаздываете. Блять. Вылетело из головы. — Отменить? — Боюсь, что нет, — Тиаки отрицательно качает головой. Кадзу и сам знает, что нет. Новые партнёры, парочка политиков, несколько представителей международных компаний — такое лучше не пропускать. Ему придётся поприсутствовать. Нет, конечно, он мог бы сейчас послать всё к чёрту и надраться с Сатоши, обсуждая очередную любовную неудачу лучшего друга, вот только встреча действительно может быть полезной. Поэтому к чёрту сегодня придётся отправиться только Сатоши. Водитель паркует автомобиль рядом с двухэтажным особняком Кина Хаттори, отвлекая Кадзу от изучения документов. Этот застройщик — один из самых жирных уловов за последние пару месяцев. Взгляд мажет по циферблату часов — 17:35. Он опаздывает уже как минимум на полчаса. Хотя в целом не страшно. Его статус и положение позволяют опоздать на столько, на сколько Кадзу захочется. В дом проводит вышколенная пожилая женщина. Обстановка кажется Кадзу немного слишком. Он предпочитает минимализм и сдержанность как в интерьере, так и в цветовых решениях. Всё происходит, когда они проходят мимо лестницы на второй этаж, волею дизайнерского замысла расположенной сразу за очередным поворотом. Он даже запоминает время, случайно кинув ещё один взгляд на часы. Пять часов тридцать восемь минут. Было именно столько времени, когда она случается с ним. Пять часов тридцать восемь минут, когда кто-то с визгом прыгает на спину и повисает на нём, обнимая, кажется, всем своим телом. Россыпь быстрых слепых поцелуев в шею и один в щёку. Спина рефлекторно покрывается мурашками. Кадзу не успевает ничего сказать, не успевает ничего сделать. Как минимум отлепить эту девчонку, а это девчонка, от себя. Потому что всё ещё отходит от шока. Не то чтобы когда-либо он позволял такое по отношению к себе. Никто и не рискнул бы, на самом деле. Она сама понимает ошибку. Сама отлепляется от него, отходит на несколько шагов. И смотрит. Этими своими дикими испуганными глазищами. Как будто случилась по меньшей мере катастрофа. Совсем как зверёныш, которого вот-вот собьёт поезд. Тогда он ещё не понимает, что катастрофа всё же случилась. Что сбили не её, а его. Тогда он просто чувствует, как что-то внутри вдруг будто падает с высоты, но это ощущение длится буквально пару секунд. Он даже не заостряет внимания. Его отвлекает шокированное выражение лица прислуги, которая, судя по этому самому выражению, находится где-то на грани инфаркта. Их реакция абсурдна. Ведь в сущности не случилось ничего страшного. Очевидно, что девочка всего лишь перепутала его с кем-то, и, конечно, не на него распространялся этот влюблённый порыв. — Простите, пожалуйста, простите меня, — «зверёныш» внезапно отмирает, начинает тараторить свои извинения, заламывая в смущении руки. Кажется, пожилая прислуга тоже что-то говорит. Но Кадзу не слушает ни одну, ни вторую. Потому что маленькая тёмная родинка на шее. И ещё одна чуть ниже, прямо по центру яремной впадины. Потому что разлёт острых выпирающих ключиц. Потому что алые от смущения щёки. Потому что короткие, едва достающие до плеч тёмные волосы. Кадзу не понимает, самому себе не может объяснить, почему это — всё, о чём он думает. И это всё, о чём он продолжает думать, когда девочка, заверенная им в том, что: «Всё в порядке», уходит. Когда женщина в сотый раз извиняется, объясняя, что дочка господина Хаттори не ожидала встретить гостя отца в этой части дома в это время, что она ждала своего парня, и именно с ним по чудовищной ошибке перепутала Кадзу. Когда узнаёт её имя — Мэй — и отстранённо решает, что Мэй ей очень подходит. Когда обсуждает политику и бизнес, расположившись в одном из кресел во внутренней части двора. Когда пожимает отцу Мэй руку в конце вечера. Кадзу продолжает думать об этих её родинках и ключицах, даже сидя на диване в своей квартире и держа в руках две папки — с информацией о Мэй и её парне. И ещё чувствовать. Вдруг. Почему-то. Это поджимающее мышцы живота ощущение, какое бывает, когда падаешь с высоты.