***
-Проиграешь, - улыбнулся Михаил и его губы подлянски разъехались, - присягаешь мне. Князь протянул стакан с деревянными кубиками юноше, и прежде, чем он принял пари, Луговский подал руку к себе, отстранившись от Басманова. -Присягнёшь, Федь, и сделаешься моим, - предостерёг Михаил. Но Фёдор, не размышляя боле ни мгновенья, насильно ухватил огромную князьевскую лапищу и пожал её. После взял стакан и, кинув в него кости, от души потряс в воздухе. Тяжело вздохнул, поджал крепко губы и, была не была, выкинул их на стол. Юноша упёр свой взгляд в очи Михаила, ему даже не надо было оборачиваться, дабы разглядеть выпавшее на костях. И так всё понятно. В позиции он не выйгрышной. - Три? - лукаво протянул Луговский и медленно сгрёб кости к себе, - ну в крайней мере, только представь, мой дорогой, сколько всего ты ещё не видывал на свете, а тут такая возможность. - Боюсь с тобой, чудеса я не только этого света повидаю, - сухо ответил Басманов, а Михаил, тихо посмеиваясь молвленому, наконец встряхнул стакан с костями. Чертыхаясь, Фёдор неотрывно следил за всеми движениями князя. За уверенными взмахами руки вверх и вниз, до того самого момента, пока выброшенные кости с тихим стуком не прокатились по хорошо отёсаннному дереву стола, переваливаясь своими гранями из стороны в сторону и не останавились, давая узреть выпавшее. Четыре. Сердце пропустило удар, почти... Всего одна единственная точка, выгравированная на этом жалком кубике, так чётко определила его судьбу, как и он сам не смог бы. Разграничила на до и после. От своих слов он уже точно не отмахнётся, не откажется. Такой дурак! И чего только ожидал? Риторический вопрос, прошенный в пустоту, на который юноша и сам бы не дал конечного ответа. Михаил вперился в него своими сверкающими глазами. Его хищный дикий взгляд полнился удовлетворением. Мужчина жаждал как можно детальнее рассмотреть посеревшее лицо Басманова, он, будто бы, пожирал душу отрока через его лазурные потемневшие очи и до упоения наслаждался мигом своей победы. Князь был до очевидной крайности доволен случившимся и увиденным. Всё улыбался, кажа свой желтоватые оскал свету. И упорно молчал. А Феде и молвить то нечего было. Тишина собственной души и так угнетала его достаточно. Но вот, Луговский грузно уложил свою увесистую лалонь на плечо юноши и сжал его. - Жди, я весточку перешлю тебе, как только в путь-дорогу соберусь, - так угрожающе тихо прозвучало над самым ухом Басманова. Ему думалось, точно кандалы должны были обуять его сей же час, грубо сковывая по рукам и ногам. Обхватывая грудную клетку и обязательно шею, заставляя дышать отрывисто, перекрывая такие живительные пути дыхания. А на самом сердце, испещряя его нежную поверхность, должен был быть варварски выжженн порядковый номер, как у нового подчинённого, что заставлял бы его орать до одури, отплёвываясь кровью. Но этого не происходило. Все только в его бедной смольной головушке. Юноше только кажется, чур его, кажется. Князь встаёт, похлопав его на последок по спине, и подхватив кости со стола, а после и свой кафтан, выходит из праздничной залы. Внутри беснует пустота. Кидается из стороны в сторону и глушит все чувства. Приостанавливает мысли, не даёт думать. Но право, проблемы в этом нет никакой. Умение мыслить пригодится могло бы ему чуть раньше, а теперь... Что уж тут. Может быть Луговский и прав. Кто знает, возможно, так будет лучше. И для него и для Генриха, которому он свалился на голову. Пристроится, думал Федька, поплывет в новом стремлении своей жизни, авось найдёт себя. Но более ему верилось, что дорога та в один конец. Ступит на неё, провалится и поминай как звали. Повяжет она его по рукам и ногам, затянет в свой омут и сломает окончательно. Канет он в Лету и всё! Как-будто и не было никогда на этом божьем свете такого молодого бедного мальчишки - Федьки Басманова. Есть ему таперича совершенно не можилось. Ни капли на язык не лезло. Пускай едкий самогон и продолжал проедать глотку юноши, а всяко даже мыслить о еде сделалось невозможным. В противном иступлении он оттолкнул от себя близь стоящую полупустую тарелку и, раздражённо выдохнув, спешно покинул эти душные каменные стены.***
Август доживал свои последние деньки, испепеляя все живое отвратительной жарой. Резкие солнечные лучи пронизывали всё кругом от мелких травинок до могучих стройных дубов, прибирая к своим рукам живую влагу. Заставляя всю зелень раньше времени пожелтеть и свернуться на манер пугливых ежей, прижимаясь ближе к своим черенкам и стеблям. Каменные поверхности до ужасного раскалялись и, казалось, вот-вот должны начать коптиться, как от открытого огня, заполняя черной гарью все кругом. Закрывая обзор и оседая пеплом на витиеватых красотах сада, отравляя их. Изъедая нежные краски цветов, оставляя на обозрение чернильную, по-монашески смиренную, картину. Духота стояла, неимоверная, ещё хуже чем в особняке, но Фёдор уже взял курс и возвращаться желания не было никакого. Он брёл по узко протоптанной, обложенной грубо обтёсанными булыжниками, тропе, вглубь прилегающего к особняку диковатого сада, переходящего в густые лесные чащобы. Проходя, юноша касался шершавой коры возвышающихся древ, в попытках спустить себя с небес на землю и не растянуться плашмя на этих самых камнях, распарывая себе что-нибудь. Его грудная клетка горит изнутри, изнемогая сохнет, уподобляясь природному состоянию. Басманов уже как наяву видел, пророчил: этот коршун утащит его в своё тёмное гнездо, вопьётся своими огромными, по подобию рук, когтями и унесёт далеко-далеко от сюда. И закатится его солнце, не сможет он больше наблюдать свет этот белый. И течение жизни боле не узреет юноша, зачахнет, пропадёт. Дойдя до грубой скамьи, выделанной из огромнейшей глыбы, что находилась в редкой тени, Федя тяжело опустился на неё. Упёр руки в неровную шероховатую поверхность и гипнотизировал носки своих сапог. Мельтешащая истерия билась о стенки худой души, пробивая в её прозрачности бреши, кидала под дых мятежные соображения и упорно, до больной сухости, скребла глазницы. Перед очами все разъезжалось в разные стороны, обращаясь цветными пятнами. Скамья, несмотря на падающую от кроны древа тень, раскаляется под ним, казалось, что плавилась и проваливалась, лишая тело юноши опоры. Ладони в детском беспомощном страхе отрываются от нагретой поверхности и обхватывают тонкое тело поперёк. Пальцы мнительно перебирают длинную ткань рукавов, собирая её в неаккуратные складки, дёргая выбивающиеся нитки и волокна. Проварившись в этом бурлящем котле ещё немного, Фёдор вскочил на ватные ноги, которые понесли его прочь. Не куда-то конкретно, а просто-напросто вон, из этого бесовского места, что томило и закатывало его прохудившуюся душеньку в тесный спёртый сосуд, состоящий из собственных сожалений и страшащих чувств. Он снова шёл по той же тропе обратно, направляясь... Куда? Снова под тяжёлые своды особняка? А может в открытые поля, что находятся чуть далее, перед въездом в город? Да с каковой целью? Беспокойно размышлял юноша, остановившись около ажурной арки, которой кончался сад. От мысленных скитаний Федю отвлекли пара громких крехтящих голосов, что громко и быстро перебрасывались иностранными выражениями на мало понятном ему наречии. Чуть поодаль от главных ворот замка двумя крестьянскими мужиками запрягалась небольшая телега. Верно, думал Басманов, на базар собираются. А то куда ж ещё, с такой меньшой калымагой, запряжённой одной единственной лошадкой, ехать. Покуда одна из кухонных баб и те два прислужных грузились с нужными пожитками, юноша наблюдал за приставленной к телеге кобыленкой, осторожно подошёл к ней с боку и пару раз причмокнул, подзывая к себе. Короткая угольная шерсть плавно переливалась на солнце, пока мышцы стройными волнами перекатывались под шкурой, кажа свой рельеф. Густой длиннющий хвост мотался из стороны в сторону, слегка похлопывая лошадь по бёдрам, пока та нетерпеливо топталась на одном месте. Чёрнющие глазища, почти Данкины, уставились внимательно на него. И грива точно как у его родной, в порыве хозяйки, заструилась по мускулистой изогнутой шее. Федька протянул ладонь навстречу морде блаженной скотины и погладил её. А опосля, кажется совсем выбившись из колеи, решил зачем-то уточнить куда направляются прислужные крестьяне. Баба в ответ всё трещала: "...Штаден, Штаден...", - и ещё большое множество невразумительные слов, размахивая руками, видимо, стараясь так объяснить ему что-то. Но Басманов, даже не пытаясь разобрать этот словесный гул, обошёл телегу и запрыгнул на реденько постеленное сено, а после махнул держащему поводья, мол, поехали уж.***
До мощённой камнями городской дороги было ещё далеко. И потому большие колёса воза не бились звонко, отплясывая не чёткий такт, отправляя с искристым звуком маленькие камешки, что попадались по пути, в разные стороны. Врозь всей этой городской суматохе, телега аккуратно катилась по промятой, раздающейся в ширь дорожке, что иногда медленно воздавалась вверх и опосля вновь сбегала вниз, ускоряя ход впряжённой кобылы. Даже ветер не шелестел в редких зарослях, что отдельными стайками росли на полях. Юноша безмолвствовал и другие люди в телеге вместе с ним не осмеливались нарушить эту покойную тишину. Фёдор неотрывно следил своими понурыми очами за оставленной позади дорогой, которая убегала все дальше и дальше, не прибирая за собой почему-то его дикое желание скрыться, сделаться невидимым и вовсе раствориться. Если бы он не был так углублён в себя, то обязательно бы ощутил натянутое как тетева лука напряжение, что тяжёлой ношей нависло над возом. Но Басманов всё продолжал блуждать в горячем омуте своих помышлений, натягивая это самое лыко только сильнее, опасно шатаясь на нём, в одном полушаге от бездны, раскачиваясь над ней всё сильнее. Юноша отрывисто озирался вокруг и, к сожалению, столь дивный окружающий пейзаж его вовсе не занимал. В оборот, был как бельмо на глазу и даже тихое стрекотание в зарослях ужасно бередило его. Феде виделось, что кто-то стоит над ним и тот час должен схватить его за горло и безвозвратно удушить. Но этот укрытый образ отчего то так безбожно медлил, принуждая Басманова убиваться в зыбком ожидании, что от отчаяния он уже сам был готов свернуть себе голову. Его сознание до отказной крайности полнилось подобными мыслями, до того самого момента, пока вставшую жидкую тишь не разбавил шум города. Телега встала на въезде, и кобылица заржав резко рванула вверх, закатывая воз на камни городской дороги. Фёдор слетел бы под колёса за милую душу, но знать Господь Бог его всё-таки бережёт. "А к чему бережёт-то?" - задавался отрок волнующим вопросом, прислушиваясь теперь к галдящим голосам горожан. Для земного покарания, не иначе. Тяжкий пыльный воздух заполняет широкое уличное раздолье и наровит забить лёгкие до кашля. А людям все одно и мимо. Крики летят в разные стороны, жизнь пылает, работа кипит. Весь народ от купцов и до самых последних крестьян бодрствует. Свежие вести и последние мелкие сплетни ходят по устам. А Фёдор прислушивается и сознаёт как же отвык от такого яркого течения жизни. Совсем уж он позабыл, какого это. Все последние месяцы, юноша был будто в воду опушенный, а сейчас ему чувствовалось, что его резко выдернули из этих застоялых вод и насильно пытаются впихнуть в привычный уклад, подогнать, чтобы Басманов снова мог поспеть за беглым ходом времени, влить его воды в новое быстротечное русло. Но давался сей ход пока ему с большим трудом. Тонкий Федькин слух выхватывает из общего шума разговор двух ремесленников. Он пытается выловить каждое из ускользающих слов, разобрать их и наконец понять о чём же идёт такой громкий диалог. Спокойному басистому голосу одного рабочего, вторит другой - хрипящий и крикливый. Тона разговора повышаются и снова понижаются, это не перепалка, нет. Скорее договоренность о сделке, хотя, верно, Федя всё-таки что-то перепутал при переводе. Коли почему же ему слышится, что один из этих мужиков пытается втюхать другому четырех упитанных дитя на забой в харчевню? В конце концов, это ведь не страшно мятежная Матушка Русь, для таких деяний. Но опускать не стоит, они ведь всё ещё на окраине города. Мало ли, авось он и не ошибся. Они протреслись ещё немного в вознице, пару раз сворачивая по угловатым улицам, которые юноша видел впервые. С Генрихом по приезде они тут не были, про себя подмечал он. И в окончательный раз обогнув впередистоящий дом, выехали на рынок. Телега затормозила у начала ряда деревянных покрытых лотков, набитых всем, что можно вообразить и нельзя. Вот справа, поодаль, в соседнем ряду, пекарь звучно зазывает купить свежую выпечку, чей ароматный шлейф разносится по округе. А вместе с тем где-то, видимо совсем протухли какие-то плоды, смрадным запахом стелясь по земле и нещадно перебивая другие. Аромат сушёной рыбы любовно смешивался с запахом спелых ягод и вонью грязной шерсти, озирающихся тут и там бездомных псин, рождая неповторимый броманс. Фёдор чувствовал, что его сейчас вывернет. Спешно спрыгнув с возницы, он размял ноги и ринулся в неизвестном направлении, куда-то вдоль базарного ряда, сквозь кучную плотную толпу, которая занимала места между торговыми лотками. Шёл, рассталкивая люд и безучастно засматриваясь на окружение. Бестолку прыгая взглядом с места на место. Перед очами все беспорядочно пестрело, и юноша все боле обращался ими то под ноги, то к небу. Его полотно было таким ясным чистым, совершенно девственным и от того, казалось, таким высоким. Будто именно там в закромах этих далёких высот спрятано его спасение и упокоение. Но увы и ах, как бы не была прекрасна летняя Поднебесная, не в её силах было укрыть этого мальчишку от собственных терзаний. Сломя голову, он нёсся вперёд угнетаемый роком жестокой судьбы, которая в этот раз не подкинула ему золотую монетку в ответ на отчаянно совершённую глупость. Знаменитая его удача истощилась, иссохлась под серпенскин* иноземным светилом и покинула Басманова. Изменила дура брехливая! Волнующее мельтешило перед глазами как множество мелких противных мушек и гнало все дальше прочь, заставляя желать укрытия, опоры хоть в чем-то. Фёдор влетел в кого-то и чуть не повалился на землю. Подпрыгнув на месте, он ещё быстрее двинулся вперёд, слыша как брань того незнакомца немедленно нагоняет его. О, ругань он хорошо понимал, Генрих расстарался, этот мужик от всей души слал юношу нахуй, тем паче, что с кулаками не бросался. И тем не менее, пусть брань и была понятной она, наверно, была самой странной частью пребывания здесь, такой на вид простой, но на деле сложной для осознания и принятия вещью. Русский мат совсем иной, здесь его было не услышать, только эти заморские бездушные словечки, откликающиеся то тут, то там. Слишком явственно они давали понять, что это точно уже не Русь. И точно уже не его родная Московия. Ещё немного-с покрутившись по рыночным рядами, Фёдор наконец выбрался из этого душного людского столпотворения. Чуть дале, на угле переулка, показалась неприметная таверна, с овальной зашарпанной вывеской, что на железных проржавевших штырях выставлялась далеча в бок, оповещая о чём-то прохожих. Фёдор дошёл до неё и спустился чуть вниз по крутым громоздким ступеням. Опосля отпер тяжёлую деревянную дверь и прошмыгнул внутрь.***
В меньшое квадратное помещение, свет еле-еле проникал через небольшие полукруглые оконца, расположенные ближе к увесистым древянным балкам, держащим потолок. Воздух стоял затхлый, сырой, даже мутный, от начала и до конца пропахший кислой дешёвой выпивкой и какой-то уж больно приправленной закуской. Маленькие столы и скамеечки стояли плотно друг к другу. И, на удивление, даже яблоку здесь некуда было упасть. Огромное, для этой лачужки, количество людей скопилось у длинной стойки, что находилась в дальнем углу. Почти все стулья и скамьи были забиты до отказа. Но от каменных стен, которые в половину были погружены под землю, исходила такая живительная прохлада, что юноша преминул сей убогой смрадной обстановкой, и осторожно пристроился сбоку крайней к выходу скамьи, спокойно выдыхая. Ни есть, ни пить ему вовсе не хотелось. Да и откуда бы на то деньги? Ведь Луговский прав, теперь он не более, чем пустой нахлебник, повисший грузом на шее старого друга. И не зачах-то он именно по его же великой милости, если б не Генрих и страшно подумать чтобы с ним сталось. Может и не щеголял бы уже по этому белому свету, сложись всё иначе. Помер бы, как всеми забытая и никому не нужная бездомная шавка или, на крайний случай, просто сошел бы с ума, окончательно отрекаясь от всего святого, всё глубже погружаясь в бесконечную мглу своего тронувшегося разума. Свободно болтающаяся федькина нога время от времени вздрагивает и ежесекундно качается из стороны в сторону, задевая одну из толстых ножек стола. Беспокойная рука самовольно отбивает ей одной известный мотив по неаккуратно сколоченному дереву скамьи. Он точно насадит себе премного заноз в свои ослабшие тоненькие пальцы. Не дай бог, ещё и под ногти загонит их, тогда точно не до потехи будет. А ему и сейчас не до неё. Басманов все ждёт чего-то, о чём сам не разумеет. Шепот над ухом подбрасывает коварные мудрёные вопросы. Он теребит свои распущенные космы, закручивая пряди в жгуты. Туда-сюда, туда и обратно. Блюдит за тем как люд входит и выходит, непрерывно хлопая дверью и впуская игривые солнечные лучи внутрь. Слушает как звонко бьётся друг о друга железная тара в руках посетителей, как несмолкающе грохочут их голоса, запевают на все лады незнакомые юноше песни, затевают перепалки или приглушённо бормочат что-то в стол. Кричат, смеются, умолкают и снова кричат, верно, спеша посильнее задеть его слух. Отсутствующим взглядом он уткнулся в дальний тёмный угол где, наверное, будь народ потише, можно было бы услышать скрежетание и писк подпольных крыс. Что же он скажет Генриху? Возможно ли подобрать слова, чтобы объясниться оправдаться в такой ситуации? И ведь точно! Он ждёт ответов, не иначе. Все сидит себе и думает в томительном предчувствии. На которое, к сожалению, почему-то откликается только девочка крестьянка лет десяти от роду, что работает здесь трактирной прислужкой. Она как серый лебедь, в своём замызганном платьице, умело лавирует по всей таверне, огибая пьяные тела и наконец добирается до Фёдора. - Не желаете ли чего, сударь? - спрросила она по иноземному, сверкая своими зелёными глазищами в полутьме. Басманов отмер и перевел на неё взгляд своих очей. И тут, смотря прямо-с в глазки этой прислужки, ему показалось, что вся она обратилась в какой-то до боли знакомый образ, расплылась по контурам своих узких плечиков, пускаясь столбом кромешной тьмы под самый потолок, перекрывая обзор к чему-либо сущему и живому. Вид её очей как-бы поплыл волнами вниз и уже вытянутый бездонный зрачок, смотрел куда-то вглубь него, будто стараясь уцепить все его мысли и с треском вытянуть наружу, высосать. Рот девчонки широко растянулся в таком неестественном для ее маленького личика желтоватом оскале. - Сударь? - переспросила она, еле размыкая натянутые губы, готовые тот час же лопнуть. Федька ничего не ответил, а его сердце зашлось в таком бешеном ритме, что чуть не полезло через горло. Он вскочил как ошпаренный с нагретого места и вылетел за дверь, оглушительно хлопая ею. Этот страшный рок предвосхитил все его ожидания, что недолго и всею головою посидеть. Ну и полно терзаний.***
Юноша облокотился на дверь таверны и пару раз встряхнул своей головой. Опосля отпрял и двинулся в обратный путь, чуть не врезаясь челом в вывеску. Что бы там ни было, а своими силами искать дорогу и добираться до особняка ему было вовсе не охота. Довольно скитаний по грязным подпольным заведениям, нечего ему тут боле делать. Сердце продолжало быстро-быстро стучать в грудную клетку и ухать куда-то в пятки, заставляя Фёдора вздрагивать и скорее перебирать слабыми ногами, чаще вдыхать знойный воздух и всего устремлятся дале, за базарные ряды. Впереди ярким красным пятном вспыхнул лоток полный спелой мясистой клубники, что по бокам алела из-за разлившегося под её тонкой шкуркой сладкого перезрелого нектара. Он, кажется, проходил здесь. Встав на носки и покачавшись то вправо, то влево, Фёдор постарался заглянуть поверх голов, увидеть, что находиться за стройной колонной из торговцев. На соседнем ряду его внимание привлекли такие же алые помидоры. Может он проходил именно там и просто спутал их с викторией? Но тут, женщина с ребёнком под руку отошла чуть дальше, и обозрению юноши открылся свободный проход между цепочками из торговых тележек, гружёных товаром. Верно, здесь он и свернул. Спустя ещё пару поворотов, Басманов наконец-то обнаружил тот самый въезд к базару, а там же недалеча и знакомую тележку. Кухонная баба спорила с мужиками, оглядываясь кругом. Ругань шла о том, искать ли этого полоумного родственника хозяина-барона или же ехать. Накупленное уж было снесено и погруженно на возницу, не хватало только его. Федя махнул высоко поднятой вверх рукой, привлекая к себе внимание, прекращая все прерикания и, пройдя к телеге, забрался на неё, подобрав к себе ноги. Телега тронулась. Ехали в тишине.***
Высокие сводчатые потолки узких коридоров особняка поражают своим таинством. Они, на подобии змеиного тела, тянутся по всем трём этажам, огибая имеющиеся покои и обширные залы. Их ходы ведут к чердачному этажу, укрытому покатой крышей, хранящему в своих закромах огромное множество позабытых бесхозных вещей: старую, обитую изодранным бархатом мебель, впитавщую в себя столько пыли, что и тронуть боязно, ломанные закоптившиеся подсвечники, изъеденные молью ковры, какие-то детские ажурные погремушки и многое многое другое. Извилистые коридорные лазы спускаются и в холодные подвалы к сухим тёмным помещениям, скрывающим залежи разнообразных явств и питья. Коридоры воззрятся на окружающий мир длинными узкими окнами, что в узорном обрамлении ставней выходят из массивных стен особняка и впускают свет божий в эти бездушные стены. Лучи пробиваются сквозь очи замка внутрь и прыгают на стены, забиваются под потолок, заливают собой пол. Освещают и греют эти чахлые помещения, вдыхая в них толику жизнь. Мелкие пылинки, обдаваемые жарким небесным светилом, почти искрятся в сжиженном воздухе и, подхватываемые неведанными тихими порывами, как по волшебству парят ввысь. Фёдор медленно прогуливается по этим ещё совсем неизведанным для него проходам и дивится такой новой невообразимой картине настоящего. Ничего-с подобного за свою короткую жизнь он пока не видивал. Так мало живого дерева в этих величественных постройках и так много бесстрастного камня, который не отшлифован да окончательной гладкости, но в своей лёгкой небрежности не менее очарователен и прекрасен. Чуть далее на своем пути юноша встречает вытянутую резную дверь с железными вставками, которая ранее не встречалась ему. Она легко поддаётся и распахивается перед ним, давая узреть просторную светлую горницу, заполненную в основном высокими длинными стеллажами с книгами, что выставляются своими обрезами и корешками из неё. Федя прикрывает за собой дверь и проходит внутрь, очень заинтересованный увиденным. Басманов обходит книжные многоярусные полки этой домашней библиотеки, что стоят друг за другом цепочкой в несколько рядов. Самые разные переплёты предстают перед ним: и совсем обветшалые, заметно потасканные временем, и новые свежие, в аромате которых ещё не чувствуется старина. Название рукописей написанны на самых разных языках, во многом на тех, из которых Фёдор бы и слова не перевёл. И тем паче. Он проводит ладонью по книгам, вытаскивая некоторые из них, листает. В редкий раз попадаются все слошь расписанные, что поражает его как маньшого мальчишку и заставляет подмечать про себя: "Какая красота...". Бегло рассмотрев с низу до верху последний стеллаж, который был как бы закреплён в самой стене, юноша вновь вышел к просторному читательскому месту, что располагалось близь входа. По середине стоял низенький круглый стол с одной единственной витиеватой ножкой, похожей на лозы всяких ползучих растений. А по обе стороны от него расположились два широких кресла, застеленные бурыми шкурами, свисающими аж до самого полу, который был устелен такой же, но поболе. На столике красуется такая большая по сравнению с ним книга в чёрном кожаном переплёте. Выбитые прямо по нему буквы, подкрашенные блестящей краской, отражают идущий от окон свет, являя юноше обособленные слова. "Magna aqua monstrorum"*. Что-то про воду и... Чудищ, с усилием переводит он, всё думая о том, как странно составленно этакое нескладное предложение. Он заваливается в одно из кресел и берёт эту чудную книгу в руки. Пока листает её порядком обветшавшие страницы, силится разобрать написанное, что сплошным текстом проносится перед его взором. Но понять удаётся лишь толику от всей рукописи, а сложить её в полностью осмысленное разумение о книге не получается вовсе. Он, кажется, теряет весь свой интерес и, спихнув тяжёлый том обратно на стол, с новым настроем уплетается в книжные ряды. Но опосля некоторое время возвращается ни с чем иным как со словарём-с. Вновь занимает кресло и с куда большим усердием и надеждой берёт на колени эту загадочную рукопись. Корпеет над ней. Слово за словом, строчка за строчкой, а там и страница за страницей. Рьяно рыщет вдоль и поперёк словаря, жадно глотает информацию, дочитывая вступление, в котором всё боле в общем и ничего особо точного. А воно уже в самом названии первой главы, написано что-то про змиев, что уже много интересней. Да не о простых, а морских. "Ну раз такое дело", - думает про себя Фёдор: "Значит и про князя здесь что-то должно быть", - и нервно посмеивается своим мыслям, возвращаясь к чтению. Это чтиво не было похоже на росказни для детей, написанные дабы запугивать и приструнивать оных, скорее претензия на какой-то научный труд. Исследования, сложные понятия, предположения. В целом всё ясно давало понять, что автора этих рукописей, наверняка, сожгли на праведном костре за такие вещи. Складные строки, заполненные стройными заморскими буквами, всё тянулись в даль. И по мере прокладывания этой длинной тернистой дороги вглубь окиянов, о которых писатель непомерно распинался и рассыпался в их сторону огромными восхвалительными тирадами, глаза Феди смыкались всё настойчивее и настойчивее. Пояснения словаря расплывались в разные стороны и уже совсем не воспринимались юношей. Голова улепётывала от него далеко-далеко, оставляя все попытки продолжить работу бузуспешными. Наконец сдавшись, Басманов отложил глоссарий* на стол, а увесистую тушу книги про бескрайние воды оставил покоится на своих коленях. Облокотился на мягко застеленную спинку кресла и сладко прикрыл глаза, погружаясь в сон.***
Кругом него плещутся лазурные каскады волн. Их вспененные головы бьются о водную гладь, разбиваясь, дабы вновь собраться и с новой силой побежать дальше. Чернота морских глубин проглядывается сквозь танец этих кудлатых морских жеребцов, кажа свои неизведанные холодные просторы, которые, кажется, вот-вот готовы выплеснуться и захлестнуть собой небо. Перечеркнуть его и тогда, тот час час же, как песочные часы, действительное перевернётся и море зальёт собой небесную гладь до краёв, стирая линию горизонта. Федьке думается, что он стоит прямо по середине этого буйства и море вправду ему по колено. Но, честно сказать, это только кажется. Ног своих он не чувствует, не видит, и руки свои он не замечает. То всё от лукавого, блажь. Но Господи, как же может быть столь красивым бесовское видение? Столь манящим и удивительным? Верно в этом и кроется смысл. Так захватывающе и в тоже время безмятежно ощущает себя юноша в этом ранее не виданном, вовсе не знакомом месте. Он сливается с этой великолепной бескрайней стихией в одно целое. Обращается в одну из этих кучерявых волн или... Нет, становится самим окияном, растворяется в нём без остатка, уподобляется ему в каждом своём вздохе до того момента, пока за ненадобностью не перестает дышать совсем. Высоко-высоко над ним кричат пышные стаи чаек, что пролетают мимо, издалека заглядываясь на него. Ему слышится их неразборчивый говор и отдалённый гогот, который никак не выходит разобрать. Птицы всё продолжают что-то несвязно бормотать, более не оглядываясь на Фёдора, а потом и вовсе затихают, переставая беспокоить его и отправляясь дальше, восвояси. Огненное зарево освещает чистое небо. Все облака стыдливо кучками скрываются от солнца в своём скромном оплоте, не смея марать своим присутствием и клочок величественного алого рассвета, что золотыми вспышками простирается дале, доставая ими до самой воды. Всё вокруг разгорается разнообразными тонами рыжего в стремительном возвышении светила. Оно поднимается в зенит и замирает. Наливается все новыми красками, полнится, рдеет, раздувается в ширь всё боле и боле. Пока не лопается и с грохочущим лязгом не начинает идти трещинами, крощась тяжёлыми шипящими кусками вниз. Горизонт, вслед за Солнце-шаром, лопается и рвётся, открывая обзор на густой иссиня чёрный мрак, который скрывало за собой безмятежное Поднебесье и продолжает расходиться, как шелковая ткань, соскальзывать, будучи крепко натянутым на небосвод. Кажется будто ниточка, держащая светило до этого, обрывается, и оно, не поддерживаемое больше ничем, ухает в воду. Изливается через собственные расселины жирной кипящей лавой и пускает клоки пара в воздух. Краснеет и отравляет лазурные воды окияна, словно, заливая их своей кровью, которая вмешивается в эти морские просторы и пурпурным потоком течёт к нему навстречу. Небесная оболочка совсем сползает на нет, раскрывая разгулявшийся ночной вид, что кромешной мглой обволакивает его от края до края, пускай оных и не узреть в полной мере-с. Укатившийся под воду солнечный шар, даёт разгадать таинство своей обратной стороны. В укрывшей полотном тьме, воссияла огромная белая звезда о четырёх концах и своим ярчайшим светом рассеяла черноту вставшей ночи. Она праведным крестом воспарила над водой-с и как бы умиротворённо воззрилась со стороны на окружающий мир, явя себя во всей красе. Солнце-шар, продолжая пульсировать своим в край изнемождённым изуродованным телом, всё ниже и ниже опускался в далёкую, покрытую глубинной мглой пучину. Бывшее светило тухло и слабло, омываемое холодными морскими потоками, покамест не столкнулось лицом к лицу с тальвегом*, издавая глухой стук, всколыхнувший воды, и замирая на совсем. С севера, сквозь распростёртые руки звёзды, понеслись мягкие прохладные порывы ветра, подмывающие волны устремится вверх и разгоняющие пурпурные кровяные пятна дальше по морю. Больше ничего не нарушало устоявшуюся тишину-с. Миг замер.***
Кто-то очень настойчиво звал его. Говорил, обращаясь к нему, делая долгие паузы. А через несколько приглушённых шагов взял его за плечо и аккуратно потряс. Федька вздрогнул и, резко отнимаясь от спинки кресла, нечаянно спихнул книгу с коленей. Та тихо хлопнулась о палас, прошелестев своими дряблыми страницами. А юноша нелепо продирая глаза после сна, недовольно воззрился на пришедшего. Это был коридорный Густав, он вопросительно взирал на него в ответ и, верно, чего-то ждал. Он вновь проговорил что-то своим раскатистым голосом, насколько понял Басманов, приглашая его на ужин. Юноша заторможено кивнул и, с трудом согнувшись, водрузил книгу на стол, обещая себе ещё вернуться к ней. Опосля поднялся с нагретого места и отправился на трапезу, ведомый коридорным. Покуда они неспеша идут по коридорам и спускаются вниз по спиральной широкой лестнице, добираясь до столовой залы, Фёдор старается размять свое затёкшее тело, хрустит своими костями чуть ли не выворачивая себе руки и все больше вновь разгорается в тревожных помыслах. Но в конце концов приходит к заключению, что не только он отличился в происходящем, Генриху тоже придётся ответить ему на некоторые вопросы. И покамест юноша не добьется этих ответов, он уж спуску ему точно не даст. Вот, перед ними вырастает огромная дверь украшенная рельефной витиеватой аркой. Густав с усилием отпирает ее и пропускает внутрь Фёдора, заходя за ним и снова плотно смыкая дверные полотна.***
Просторная обеденная зала упирается вверх высокими потолками, от которых до самого полу свисают бархатные тяжёлые шторы, собранные ближе к основанию расшитыми подхватами. Темноту, которую нагнал поздний вечер, разгоняют выставленные на столе громоздкие тройные подсвечники, что изгибаясь своим ажурным блестящим телом выносят ввысь подтаявщие свечи, и растопленный камин, что звонко потрескивает поленьями в такт шагам слуг, которые кружат вокруг стола, готовя его к ужину. Происходящим руководит Алёна, стоя к Фёдору спиной и опираясь на стол, она отдает распоряжения. Никого из пришлых гостей на прежних местах уже не было. Видать, всех спровадили. - Теодор! - обернувшись к нему, воскликлицает Алёна, - И где ж ты весь день пропадал? Чуть на все стороны света за тобой не послали, ей богу. Присаживаясь, Генрих сейчас будет, - и указала на обитый тканью, расписанный стул, стоящий по одну из узких сторон стола. В домашнем, очень простом, а всё же пышном в рукавах, платье, покрытом лёгким верхнем облачением, девушка, придерживая поясницу, парила вокруг стола, контролируя подачу блюд. С их конечной встречи ещё на Руси-Матушке, она кажется и не заметно, но ощутимо изменилась. Расцвела новой статью что-ли, рассматривая её, пытался понять юноша. Всё лицо налилось розовым румянцем, худые тоненькие запястья боле распухли, скрывая кости, являя уже совсем иную, полную жизни девушку. Пальцы перестали-с постоянно стираться в мозолях, теперь же они, верно, были белы и нежны. Густая копна волос, сейчас скрытая чепчиком, он знал, стала пуще блестеть. И всё в ней, каждая мелочь говорила о том, что боле не бедная крестьянка стоит здесь, а уж обеспеченная женщина. Баронесса! Фёдор, заняв своё место, охотно зачерпывает наваристое пшено и, усердно дуя на него, дабы остудить, уплетает кашу за милую душу. Он и не заметил, как сильно проголодался. Ну оно и не мудрено, не положить ни крошки в рот за весь день это ещё надо постараться. Чуть погодя дверь вновь распахивается, впуская внутрь Генриха и тогда, они уже в полном составе занимают стол. Супруги испрашивают друг друга о минувшем дне, продолжая поддерживать совместно с трапезой непринуждённый разговор о всяких неважных мелочах. Басманов молча ест и вполуха слушает, всё больше обращая своё внимание на теснящую стол снедь. После пододвигает к себе похлёбку и, берясь наливать её, громко, как бы между делом, заводит диалог. - Вы знаете, а я сегодня с Луговским свидился, с утра, в этой же зале, - юноша подставляет наполненную чуть ли не до краёв тарелку к себе и, мимолётно теряя к ней интерес, откидывается на спинку стула, опираясь рукой на подлокотник. - Он поведал мне столь интересные вещи, я даже не поверил. И вот, решил дознаться у тебя лично, Генрих. Это ж как же, неужто, Варвара с Петькой живы, а? Штаден медлит, смотрит прямо в наполненные решимостью глаза Фёдора и молчит, не находясь в словах. - Тео... - Что Тео? Как это получается, что я об том ни сном ни духом?! Об собственной семье узнаю с третьих рук, пока мой возлюбленный братец, лжет глядя мне в глаза и не стыдится того? - Басманов вскочил со стула, резко отодвигая его назад, он так зол и, кажется ему, совершенно покинут, в море этой расплескавшейся горькой лжи. - Тео, послушай, когда я возвращался, у меня была лишь одна единственная цель - спасти твою жизнь. И я исполнил её! До остального мне право, дела нет. От чего не ведаю, но этот душегуб проклятый до самого конца, несмотря ни на что, был милосерден и к твоей жизни, и жизни семьи твоей. Доколе, не изжил со свету ранее, то, даст Бог, и позже не тронет, - с еле уловимой обидой в голосе, кинул другу Штаден, крепко хватая края стола и сжимая ткань скатерти, - Да и разве ты собираешься... - Нет, уже нет. Ты знай, мы с Луговским пари заключили, - Басманов натянуто улыбнулся, скаля зубы и прищуривая очи - Я проиграл, - и приземлился обратно на стул, возвращаясь к оставленной похлёбке. - Господь милостивый, Федя... - смотря на него во весь глаз охнул Генрих и замолчал, потирая чело. А через некоторое время вновь разбавил вставшую тишину вопросом - Что хоть ставил? - Судьбинушку свою! Князь сказывал, проиграю дескать, его буду. От и почитай, что дале будет. Когда, куда, чёрт его знает, ничего не разъяснил, испарился. Только добавил, что прихватит, как в путь-дорогу соберётся, - наигранно весело да дерзко ответил юноша и принялся с новой силою за еду. - Полно, мои родные, полно, - спокойной произнесла Алёна, упреждая дальнейшую тираду Генриха и примеряя их диалог, ходящий на грани ссоры. Дальше ели в тишине. Мерно постукивая столовыми приборами о посуду, каждый мыслил о своём. В великой жажде быстрее добраться до постели, Фёдор заглотил остатки супа и вышел прочь. Алёна с Генрихом переглянулись, но так ничего и не сказали Басманову вслед.***
Дверь горницы резко распахнулась, едва ли не ударяясь о стену. Служанка, подметавшая пол, от неожиданности подпрыгнула на месте и обернулась к источнику звука, что-то быстро лепеча себе по нос. - Убирайся прочь, ничего не надобно, - махнув рукой на её щебетание раздражённо молвил Фёдор, проходя к своей постели и сымая сапоги. Горничная, всё ещё что-то бормоча, видно, смекнула, что от нее хотят и, раскланявшись, спиной вперёд вылетела из покоев. А юноша, стянув с себя все одежды до самой нижней рубахи, не расстилая ложе так и завалился лицом в пуховые подушки. Уже окутанный мутной пеленой сна, он всё терзался: "Как там Варька с сыном поживают? В достатке ли, в покое? Здоровы иль нет? Не обижает их кто? Есть ли кому лелеять, защищать его кровинушку?", - если бы он только мог знать ответы на эти бесконечные вопросы, тогда, верно, сердце его встало бы тот час на место, но доколе не случится этого-с, покоя ему не будет. Да так и не вынырнув из этого чёрного омута, забылся Фёдор беспокойным сном.***
Бесцельно, из одного угла тёмной опочивальни в другой, Штаден слонялся, непрерывно поглаживая бородку. Наворачивал круг за кругом, тупо уставившись себе в ноги и про себя гадал на будущее. - Ну что ты, Генрих, успокойся, сядь уже, - наставительным тоном одёрнула мужчину Алёна, что наблюдала эту неутешительную картину и протянула к нему руки. - Да как тут успокоится, милая, этот чёрт меня, не иначе как, в могилу раньше времени свести хочет, - заглядывая женщине в лицо и садясь подле неё на ложе, озабоченно ответил мужчина. - Теодор вправду, вовсе себя не бережёт, - спокойно в ответ молвила Алёна, начиная расстёгивать верхние одежды мужа, - Но его возможно понять, да и к тому же помни, мой дорогой, именно он привёл нас к Луговскому, ты же видел. Какое бы впечатление не производил князь, а с Теодором, насколько могу разуметь, у них нет вражды аль злобы друг на друга. Всё не так плачевно, аки ты мыслишь. И тем паче, такой поворот событий, воздержит его от возвращения на Родину, а это уж и так славно. Выслушав, Генрих грузно вздохнул, отчётливо понимая, что Алёна права. Он скинул уж растёгнутое верхнее облачение и, отложив все волнения в дальний ящик, потушил лампаду, погружая горницу в окончательный мрак. Опосля поцеловал жену и, устроился с нею на постели, спокойно отдаваясь в руки Морфею. Каменный особняк, вслед за своими хозяевами, тоже погрузился в дремоту, прикрывая свои окна-очи. И только полноликая луна, оставшись в тихом одиночестве, продолжала бодрствовать, мягко освещая бренную землю.***