***
Светает. Тихие прохладные ветра накануне нового знойного дня облетают особняк и шелестят листьями перед его окнами, как бы мстя за недозволение оказаться по ту сторону стёкл. Огненный шар ещё не выкатил свою грузную тушу из-за горизонта, но уже успел омыть всё кругом белым светом в преддверии своего появления, посылая весть о наступлении раннего утра. Радостные птицы дружным хором голосов звонко разбивают тишину. Они, распушив свои пёрышки, восседают на ветвях деревьев, вытягивая шеи и отверзая свои маленькие клювики, передавая весть, посланную солнцем, дальше и сообщая шелестящим древам о происходящем вокруг, заставляя их кроны волноваться всё сильнее. В духоте своей запертой опочивальне, дыша через раз, Фёдор метается на постели. Уж и теплое одеяло из гагачьего пуха было скинуто на пол и ворот нижней рубахи был отверзнут настолько, на сколько возможно, обнажая, блестящую от капель пота, грудь. А живительная прохлада так и не посетила его изнемогающее тело. В этой беспокойной дрёме юноше кажется, что его бьёт дикая горячка. Он не может никак понять, что этот жар поражает не только его страждущее сознание и естество, а заполняет всю горницу, забираясь в каждый угол, обращая её в настоящую огромную печь, которая медленно томит его в себе. Всё как в тумане, он ощущает тяжесть своей головы, ворочая ею из стороны в сторону, как бы пытаясь отмахнуться от бреда, что полнил череп собой, заставляя его трещать по швам и гудеть, ударяя по ушам. Его кошмарные сны, наводняют тёмные, но знакомые до боли образы, которым не нужны уточнённые детали, чтобы он без труда мог различить их. Пред взором очей всплывалют вопросы. Ещё, ещё и ещё. Им ли испрошенные али кем другим. Они накладываются друг на друга, не оставляя его ни на миг. И царство Морфея не в силах уберечь, защитить Фёдора от них. Всё то, что он так старательно не замечает, от чего так настойчиво увиливает днём, в ночи наваливается на него с новой силой. Наконец, Басманов тяжело открывает свои подопухшие веки и вперивает взгляд в просторный потолок опочивальни. Ему думается, что по запылённым его углам непременно должны прятаться черти, глухо постукивая кривыми рогами по стенам, нагоняя на него это нестерпимое марево. Верно, именно бесы, звонко прицокивая своими копытами, душат его, покуда Тео не в силах разлепить очи и разогнать их. Да и если не лукавить, он и сейчас не в силах это сделать. Приходите, убийте, посланники адовы! Заберите его в потёмки пылающей прейсподнии, только перестаньте вершить этот адский суд на земле, мыслит про себя Фёдор, болезненно моргая красными сухими глазами, которые слезами ни за что не наполняться, не прольются и каплею. Пощадите. Смилуйтесь. Но они глухи... Время долгой, унизительно медленной чередой мгновений продолжает тянуться в даль. А сон никак не желает приходить, только боле дурманит его этот ядовитый воздух, отравляя сознания. Юноша старается пару раз сделать глубокий вздох ртом, но ощутив всю режущую его сухость, лишь хрипло закашливается. Быстро перебираясь к краю, он слезает с этого уж чуть ли не ненавистного, вовсе мокрого ложа и старается расправить плечи. Едва ли ему это может помочь. После смахнув выступившую влагу с очей, добирается к запертым ставням окна и, навалившись на них, разверзает полотна. Выставляется много вперёд, оперевшись животом об узкий подоконник и верно вовсе не думает о том, что может выпасть, прямо со своего третьего этажа. Прохлада окутывает его разгорячённое лицо, забирается в самую голову и трепит волосы, а он дышит. Дышит. Дышит. Восполняет эту необходимость. Дёргает ворот рубахи и подпускает свежий воздух ближе к телу. Окончательное пробуждение протягивает к нему свою длань и вносит ясность во взгляд, пусть всё равно уставших, понурых очей. Глава на плечах целеет, возносится на выпрямившейся вые*, устремляясь челом ввысь. Горизонт разливается алыми, подобными водам Эритра Таласса*, разводами, плещется золотыми бликами, что уже жаждут, перепрыгнув небосвод, запятнать собой мир, и побежать по серой земле, вновь окрашивая её разнымм красками, пробуждая всё живое на своем пути. Фёдор оставил эту красочную картину и вернулся к постели. Стянул с её изголовья штаны и нацепил на свои худые ноги, криво зашнуровав. Накинул лёгкое верхнее облачение и натянул сапоги. Просидит здесь ещё немного и, верно думал он, уже без раздумий сиганёт в это благословенное окно.***
Через распахнутые слугами оконные проёмы пробуждающийся особняк гоняет порывистый ветер туда-сюда, разбивая застоялый воздух. Огненной божество, обрамлённое малиновыми облаками, всё боле показывается, неся за собой новый знойный день. Оно обжигает мир своим появлением и чуть ли не трещит от собственного накала, воцаряясь на небосводе. Басманов бредёт без особой цели куда-то вдоль этажа, к главной лестнице, вниз по пролётам и далее, по пустующим сейчас залам. Проводя ладнонями по высоким стенам, он изредка заворачивает то вправо, то влево. Иногда останавливается и подолгу смотрит на то, как распростёртые десницы* двуликого бога тянутся по всем тем поверхностям, до которых только могут дотянуться. А потом снова принимается тихо идти, постукивая низкими каблуками сапог. Минуя очередной коридорный поворот, юноша выходит в сад и на сей раз сворачивает не по центральной мощённой дорожке, а по менее приметной тропинке, что в обрамлении густой травы, пролегает боле влево и ведёт в иную, неизвестную сторону. Мимо тонко ствольных ветвистых древ и пока спящих, самых разных цветов от ирисов и аквилегий до всякого укропа и чабреца, стелится это узкая тропка, покамест не приводит к маленькой деревянной лачужке, стоящей на небольшой расчищенной поляне. Федя берётся за ручку двери и отпирает её. Лёгкий аромат благовоний настигает его при входе. Несколько, когда-то уже зажигаемых свечей, одиноко покоятся под развешенными иконами. Домашняя церковь. Никакого иноверия здесь нет, всё те же знакомые христианские образа взирают на него множеством рисованных очей. Он смотрит на них в ответ и чувствует, как много раз за последнее время до этого, лишь притуплённое осязание веры где-то глубоко в своей душе. Никогда прежде за всю свою жизнь он не отдавал столько от самого себя богослужению, как за последние месяцы. Столько времени было проведено в бедных стенах монастыря, столько времени было проведено в молитвах и мыслях о Боге милосердном и всеобъемлющем. А какое количество прихожан были благословлены крёстным знаменем его рукой? Не упомнить. И, несмотря на это обстоятельство, юноше то и дело казалось, что ангел померк на его плече, а может и вовсе покинул, оставив Фёдора один на один с миром. Лишил своей защиты и покровительства, как маленькое дитё может лишиться матери и отца. Он правда желает наконец возрадоваться тем невероятным стечением обстоятельств, тем чудесам, что привели его сюда. Да не получается. Из под ног будто резко убрали опору и принудили замереть на месте. Не туда и не сюда. Где-то между, над бездной. Мальчишка чувствовал себя в конец разбитым. Хотя ведь... Именно в такие моменты и обращаются к прародителю? Наклонившись вперёд, он опускается перед иконами на колени и, прикрыв глаза, начинает тихо зачитывать ектения*. Руки сложенны в молитвенном жесте, голова смиренно опущена. Буква за буквой, слово за словом его бормочушие уста выговаривают вызубренные строки, которые, несмотря ни на что, юноша уже никогда не забудет, до последнего сохранит в закромах своего сердца. В продолжении своей сиротливой молитвы, он прильнул челом к холодному полу, прижимая сплочёные длани ближе к груди. Застыв в такой позе, он не осмеливается боле и шевельнутся. Эта едва ли не бездушная мантра всё тянется и тянется, а Басманов только сильнее вжимается в пол. Пред сонными очами плывут аккуратно сколоченные доски, уста продолжают подрагивать, смыкаясь и размыкаясь в пустом прошении. Невозможная для такого живого утра, тишина обосновалась в его ушах. Веки закрываются и жмурятся сильно-сильно, до серых мушек. Фёдор вновь подымается и, проморгавшись, обращается весь к главной здесь, самой большой иконе, что висит прямо пред его взором. Он заглядывает в тёмные глаза спасителя и угадывает, опосля надеясь найти в них... Что? Что же, Феденька? Может в этом исхудалом бородатом лике юродивого Иисуса надеешься найти его? Юноша собирает в своей голове по кусочкам новый образ для этой золочёной рамы, и жадно глотает устремлёнными горящими очами получившееся. Каждую, даже самую мелкую деталь старается не забыть. Воображает выражение лица. Как бы он смотрел на него сейчас? С иконостаса теперь на него взирает тот, чье имя он не произнесёт в этих святых стенах. Тот, чьё имя он даже про себя в полном одиночестве не решается вымолвить. Не мыслит, не чувствует, не созерцает больше этот далёкий образ. И правильно. Неча нож тащит из раны, коли кровью истечь не желаешь. А Федя, вроде как, и не желал. Солнечные лучи, проползая вдоль рамок, заполненных разными силуэтами, подошли к созерцаемой иконе и наполнили очи сына божьего светов, заставляя сверкнуть их, прямо в ответ на взор отрока. Басманов, ни мгновенья больше не медля, отворачивает голову. Подымается на затёкшие ноги и боле не оборачиваясь на священные образа, выходит вон. Во чреве бурчит. Если и с чем-то не очевидно сущим, с духовным всё сложно, то с необходимостями плоти просто всё. Возвращаясь обратно по этой же тропе, Фёдор наблюдает уже пышно распустившиеся, эти вездесущий цветы. Они поражают своей яркостью и источают целый букет таких ароматов, что хочется просто-напросто лечь и остаться здесь, не вдыхая до конца жизни боле ничего, окромя этих природных благовоний. Он, может быть, ещё поразмыслит над этим, но это будет потом. А сейчас, юноша медленно сворачивает под уже встречавшийся ветвистый свод древ и направляется к выходу из сада.***
Мечась по нижнему этажу особняка, Федька разыскивает поварню*. Входит в обеденную залу и углядев неприметную простенькую дверь в противоположном углу, выходит в то коридорное крыло, в котором, кажется, ещё не был. Пройдя немного вдоль него, появляется другая низенькая дверца. Из-за неё слышится стук посуды о посуду, громкий говор и какое-то шипение. Толстое гладкое полотно не вплотную прилегает к проёму, оставляя небольшую щель, позволяющую разглядеть то, что происходит внутри. Басманов подходит ближе и наблюдает помещение с невысокими потолками, прямо под которыми расположены широкие распахнутые настежь оконца, а также множество, мельтешащих от одного стола к другому, людей. Кто-то, спешно прихватив замызганное полотенце, достает что-то из печи, пока густой пар валит из неё прямо в лицо бедняге. Кто-то в стороне огромным тесаком рубит овощи и мясо, скидывая их в большую миску. Кто-то стоит над большими чанами и огромным половником помешивает их неизвестное содержимое, распространяющее дивный запах. Кто-то, выкатив тесто на стол, шустро месит его руками, а та самая, главная кухонная баба, которую он уж видел, постоянно прикрикивает на всех, руководя процессом. Проглотив набежавшие слюни, юноша ещё немного приоткрыл дверь и прошмыгнул внутрь. В поварне душно, из-за пара и дыма, что не успевали выветриваться и тут же оседали на коже, дышать было трудно. Тело под тканью одежды сразу намокает. Крупные капли тягучего пота струятся по коже. Ещё раз осмотревшись кругом, он обращает внимание на то нечто на квадратном чёрном подносе, которое только что достали на его глазах из печи. Это большой круглые пирог, чьи румяные бока так и притягивают к себе. Он ещё совсем горячий, остывать и остывать. Басманов обращается к главной бабе, что всё это время следила за ним. Смотря на её вопросительно скривленную гримасу, он замирает и, открыв рот, насильно пытается вспомнить одно единственное слово, которое так усердно крутится на языке, да никак не вспоминается. - Ab... Abre... Ge... Abgeschnitten*! - восклицает юноша через несколько мгновений, проведённых в раздумьях, и указывает на пирог. Баба берёт большой резак и грубыми движениями ровно рубит мякоть выпечки на крупные части, от которых начинает валить с новой силой пар, рассыпаясь в прекрасном аромате, прямо под носом Фёдора. Он осторожно отодвигает понравившийся кусок и, присев на корточки перед столом, начинает сдувать идущий от него жар. Садиться на горяченную печку или на заваленные столы он не очень жаждет, поэтому, подхватив пирог, устраивается прямо на полу. Здесь и прохлада была, из-за тянущегося от окон бодрящего воздуха, обзор был получше и вообще, на самом деле, какое это имело значение, когда идти куда-либо сил не было совсем, а во рту разливалась такая вкусная горячая начинка, заставляющая просто наслаждаться ею и, хотя бы отчасти, этим светлым днём. Лицо бабы вытягивается в ещё большем замешательстве и, уперев руки в боки, она смотрит на него, непонятливо моргая. А после, взяв деревянную кружку, отходит к, стоящей на дальнем столе бочке, и набирает в неё что-то. Вернувшись, протягивает Фёдору и, почти запихивая её, наполненную до краёв, юноше в руки, что-то с умным видом напутственно говорит. Басманов тупо смотрит на кружку своими раскрасневшимися очами и, забрает её из рук бабы, прильнув к краю устами, вкушая терпкое сладкое поило, кажись, медовуху. Весь раскрасневшись, сияет своими бледными до сего ланитами и обмякает, облокотившись назад. Чуть погодя, опрокидывает в себя остатки еды, поднимается с пола и, не обращая внимания на то, как любопытные взгляды устремиляются ему вслед, выходит прочь. Возвращаясь всё по тем же пролётам, он настигает дверь своей опочивальни и, зайдя внутрь, так и заваливается на развораченную постель не раздеваясь. По горнице, уж залитой светом, из угла в угол бегает чуть прогретый шустрый ветерок, тихо посвистывая и убаюкивая свинцовую голову. Слипающиеся веки прикрываются, а звуки окружающего мира притупляются, пока лёгкая рука Гипноса* вершит над ним сон.***
Резвая белобрысая лошадка рассекает заросшие поля, всё ближе и ближе приступаясь к резиденции Штаденов, что по-отшельнически стоит поодаль от всех жилых мест и этим заставляет помучиться в её поисках. Копыта кобылы отбивают скачущий ритм, подобный дорожке, по которой гонец с животиной движутся без остановок, что бы словить хотя бы самые редкие потоки не обжигающе жаркого воздуха и как можно скорее настичь свою цель. Пред ними вырастают широченные железные врата, что своими длинными чёрными штырями устремляются в небо и виднеются даже из далека. - Кто таков? Чёй-то надобно? - испрашивает гонца громкий голос мужика, сидящего подле ворот на страже. - К барону-с фон Штадену послан. Прямо от эрцгерцога N, - звучно в ответ парирует гонец, похлопав по сумке. Мужик прищурившись, на него недоверчиво косится, но всё же поднимается и с усилием раздвигает врата перед кобылёнкой и посланником, пропуская их вперёд, во двор особняка. Гонец, чуть проезжая, спешивается, слезая с покатой лошадиной спины, и отдаёт поводья в руки подбежавшему мальчонке. А после, в сопровождении того же сторожевого мужика, восходя по плоским ступеням, проходит внутрь дома. Там, на входе, сторож испрашивает у девки, что тащит корзину белья, о хозяине и они поднимаются выше, до второго этажа. Останавливаются около красной изящной двери и входят внутрь. - Кто? - не отрываясь от стопки бумаг, вопрошает Генрих, надвигая сползщую повязку обратно на пустую глазницу. - Дык вот, гонец, грит, что воно от самого-с эрцгерцога N. Штаден отрывается от работы и уж заинтересованно глядит на посланника, протягивая к нему руку, на которую тот час же опускается письмо, клеймённое именной, знакомой Генриху, сургучной печатью. Развернув его, Штаден, отойдя на свет, пробегается оком по строкам. Эрцерцог очень навязчиво приглашает его в гости и жалуется на какие-то, зачастившие в последнее время, волнующие его мелкие неприятности, а также обещает свою великую благодарность и приличное вознаграждение за их разрешение. "Что ж, заманчивое предложение", - заключает Генрих, улыбаясь и слегка обнажая клыки. - Добро! Садись, писать ответ будешь, - приказывает барон и начинает диктовать гонцу положительный ответ, пока тот быстро поскрябывает пером по желтоватой бумаге. Окончив, Генрих выпроваживает посланника вместе со стражником из покоев, и сам направляет ниже, к обеду.***
В общей тишине трапезы, супруги сидят рядом и, подавая между собой разные явства со стола, время от времени переговариваются о некоторых домашних делах, поглядывают друг на друга. - А где Тео? - через какое-то время восклицает Генрих, осмотревшись кругом. - Я ещё не видела его сегодня, - вторит Алёна, оборачиваясь на вход в обедную как раз в тот момент, когда дверные полотна раскрываются и пропускают в помещение Густава. Барон жестом подзывает его к себе и задаёт всё тот же, волнующий вопрос. - Как доложили с поварни-с, по утру на рассвете приезжий барон появился там и отзавтракав, по-видимому, вернулся в свои покои. Сейчас - спит. Желаете, чтобы его разбудили и оповестили о том, что вы ожидаете? - Нет-нет, пусть, - нахмурившись молвил Штаден и вернулся к еде, - Так вот, что я хотел сказать, поступило приятнейшее деловое предложение от эрцгерцога. Думаю, в ближайшее время отправиться в путь. Чем быстрее уеду, тем быстрее вернусь. - Это тот самый, чья резиденция отсюда недалеча, на северо-востоке? Мы недавно гостили у него. - Да, верно. Не будет меня недели три, но авось к концу сентября дома буду, - молвил он и, подняв взор своих очей, устремил его на жену - и ещё, пока меня я не будет, ты уж приглядывай за Федькой, а то он больно... Непостоянный. Мало ли. - Конечно, - молвила в ответ Генриху Алёна, понимающе заглядывая в светлые очи супруга.***
Остаток сего дня и весь последующий минуют в рутинных хлопотах и сборах в дорогу. Скудное количество самых нужных вещей отбирается, собирается и упаковывается по вьюкам*, что после вешаются на мускулистые спины лошадей, которые и повезут Генриха в сопровождении пары приближённых слуг. Всё, от запасных портков и маленьких карманных кинжалов, что будут лежать на всякий случай поверх поклажи. Ещё раз быстро пробегаясь взором по вещам, Генрих удовлетворительно кивает и, захлопывая кожаный клапан сумки, застёгивает её поплотнее. Что бы там ни было, а Тео так и не попадался ему на глаза за это время, и он сам вовсе забегался, думал про себя мужчина направляясь к выходу из покоев. "Ну, случись что серьёзное, небось, доложили бы", - успокаивал Генриха внутренний голос, отвлекая от волнений - "Совсем он, получается что-ли, засычевать решил в четырёх стенах али как?..". Покинув покои и выйдя в коридор, он застал горничную, что была приставленна к опочивальне Фёдора. Удачно-с. - Агнет! Как там Теодор, жив вообще? Чем занимается хоть? - Как не зайду, господина либо нет, либо он читает али спит. Всё понурый, злой ходит и ест больно худо. Вот те на, снова от обеда отказался, - тихо молвила в ответ девица, указывая на полный еды поднос, что она держала в руках. Посмотревши на него, Штаден прразмыслил о чём-то своём и взял поднос из рук девки. - Ладно, ты ступай, - и направился вдоль этажа, прямиком к покоям Фёдора.***
Из-за двери не доносится ни шороха. Сплошная тишина. Авось как спит аль вообще не здесь? Да не может быть! Агнет только вышла от него, никуда деться Тео не успел бы. Чушь. Занося руку, Генрих несколько раз звонко стучит костяшками по тёмному дереву двери. Тишь да гладь. Никакого отклика. Стучится ещё раз. И тогда, после выпущенной в пустоту брани, раздаётся явно раздражённый голос. - Я же сказал оставить меня! Не желаю я есть, что неясного?! - Как это не желаешь? Я отказы не приемлю! - выкрикивает ему Штаден, так громко, чтобы было слышно за дверью и уж не церемонясь, входит внутрь - Это что такое? Сидишь тут у себя, врос небось в эти стены, да в придачу не питаешься нормально - вовсе без укора в голосе, скорее в весёлости, бросил он с порога Басманову - Совсем как малое дитё ведёшь себя. Тяжело выпустив воздух через нос, Фёдор, заглядывая в лицо друга, выдавливает скромную улыбку и выражает некую виноватость на своём лице. На самом деле, где-то глубоко в душе, юношу очень трогает этот жест заботы. В сердце спокойным потоком разливается тепло, а глаза мягко лучатся изнутри, безмолвно выражая собой размышления. Он подходит к Генриху и забирает поднос, отставляя его на застеленную постель, и приземляется следом. Штаден усаживается на сундук, что стоит подле ложа и замечает лежащую на краю ту самую книгу. - Так вот куда она запропастилась, а я, между прочем, обыскался. На всех кого можно успел подумать, а оно вон что. Нравится? - Чудная книга, диковинная. Но, право, интересная. Где ж ты ее взял такую? - Да дело-то давнее. Приметил как-то у одних знакомых, выкупил, уж больно приглянулась, - вертя её в руках рассказывает Генрих, опосля поднимая голову и заговорщически смотря на друга - поговаривают, прошлый хозяин, какой-то знатный человек, сам написал эту книжонку и следом проклял. И пошла она по рукам проклиная всех своих последующих хозяев. Фёдор на это тихо прыснул и покачал главой, продолжая похлёбывать бульон. - Но всё это, конечно, просто-напросто байки. Очевидно, авторство этой книги относит к много более древним временам, - подытожил мужчина и, умолкнув задумался, пока Басманов доедал остатки обеда. - Федь, душно у тебя тут, просто невозможно. Хоть иногда надо выходит из этой пещеры. Сам-то выходил на улицу за эти два дня? - чуть погодя окликнул юношу Штаден и встал, дабы раскрыть оконные створки пошире. - Пару раз, когда спина ныла али не спалось вовсе. Только нощию, что толку прятаться от духоты на столь же знойной улице. - Так может, коли всё-таки выходил бы почаще, так перестал бы мучиться и тем, и другим. Заперся тут, сидишь, будто тебя вправду кто держит, - тихо ответил Басманову Генрих и вновь замолчал. Он выглянул в окно и, не найдя ничего интересного глазу, отвернулся лицом к комнате. Из окна федькиной опочивальни было не разглядеть, прилегающего к особняку, главного двора, в котором на скорую руку велись приготовления к отъезду барона. Эти покои были совсем иными до поселения здесь Тео. Такими пустыми и вовсе бездушными. Одними из пары десятков, что имеются в этом просторном жилище, подобными друг другу. Может и не точь в точь схожими, а всё же, в какие из них не зайди было всё одно-с - неотличимо, неизобличимо одиноко. Так сиротливо это горница стояла неподалёку от общей супружеской опочивальни и давила своим видом. Одного очень важного элемента жутко не доставало здесь и ощущать его отсутствие было вовсе нестерпимо. Последние несколько месяцев, после покупки особняка, Генрих, каждый раз проходя мимо этих покоев, с надеждой взирал и верил, что однажды они обязательно перестанут быть таковыми. И вот, наконец свершились его ожидания. После стольких приложенных усилий, его Тео снова рядом с ним. К великому сожалению, неможно сказать, что невредимый, но хотя бы, слава Всевышнему, живой. Он, как последний кусочек мозаики, завершил эту картину о счастливой жизни Штадена и успокоил его волнующуюся душа окончательно. В присутствии Басманова эта горница заиграла новыми красками, приобрела некий смысл, собственную душу. Он переворошил её по-своему, исправил и теперь всё как будто встало на свои места. Теперь, ноги сами ведут Генриха сюда. - Айда прогуляемся вместе, - предложил мужчина и, не давая выбора, подхватил юношу, доедающего пряник, под руку, потащив к выходу. По пути к лестнице Штаден уж в компании Фёдора ещё раз заглянул в покои, в которых оставил собранную сумку. Он перекинул её через плечо и вновь убедился, в том застёгнута ли она, опосля они вернулись к исходному направлению. - Это чёй-то? - любопытно покосовшись на сумку через плечо друга, незамедлительно стал испрашивать Тео. - А то это, что мне надо отлучится, Федь. На несколько недель, не более. Работа не ждёт, а жить на что-то надо. Не так ли, а? - И то верно, - как-то волнуясь, воззрился на Штадена Басманов и продолжил идти с ним шаг в шаг, не спешно продвигаясь к выходу из особняка.***
После тусклой опочивальни, что находилась не на солнечной стороне, окружающий мир, в полном своём рассвете, по полудню, оказался слишком ярок для не готового к этому Фёдора. Всё пестрело и столь дивно сияло, что, кажется, в происходящее были вложены души каждого зримого и незримого участника этой картины. И скудные, и широкие они были в этом природном пейзаже, ощутимо дополняя его. И в этот летний час можно было в полной мере наблюдать любовь и великую отраду творца по отношению ко всему живому. С чем же, ежели не с ласкою были вылепленны эти нежные хрупкие головки садовых цветов? А эти цветные прожилки на их лепестках? С чем же, ежели не с родительской заботою была дана этим крохотным птичкам, сидящим на ветвях, возможность летать, дабы спасти их от тех, кто не желает им добра? И чем, ежели не одним только чудом возможно это обозвать? Выйдя с Генрихом под руку на крыльцо, Теодор не выдерживает этой пестрящей нежности и сильно зажмуривает заслезившиеся глаза. Быстро-быстро проморгавшись, он смахивает влагу с ресниц и обращает всё своё внимание на запрягаемых, уж загруженных, лошадей. Покачиваясь на месте, они то и дело фыркают, отмахиваясь от насекомых, бодаются главами туда-сюда и размахивают хвостами, в преддверии дороги. Чуть пройдя дале, Штаден с Басмановым выходят за врата и поворачивают на узенкую тропку, что пролегает среди высоких покачивающихся зарослей. Они мерно и спокойно шелестят под ухом, иногда касаясь одежды прохожих, слегка царапая и шоркаясь об её. Где-то в этих реденьких дебрях и над ними, шустро треща своими тонкими крылышками, носятся большеглазые стрекозы. Сверчки изредка чирикают вроде бы и поблизости, а не ясно где, наигрывая свою звонкую мелодию, под которую мужчины медленно прогуливаются, постоянно петляя и проходя по нескольку раз мимо одних и тех же мест, если бы их вообще можно было отличить друг от друга. Генрих, засматриваясь то себе под ноги, то на всё вокруг, а иногда и в очи названного брата, и, отсвечивая своим ярким оскалом, сказывает юноше отрывки разных событий, что успели произойти до его приезда: и про того же эрцгерцога, и про их нелёгкий путь из Руси-Матушки до чуть ли не позабытых Штаденом родных краёв, об их обустройстве на новом месте и далее, далее, далее. - Мы обвенчались сразу по приезде, когда были ещё на севере страны, в первой же захолустной церквушке. Только я и она. Знаешь, мне правда жаль, что тебя с нами не было. Почётным гостем был бы! - посмеиваясь, хлопает Генрих Фёдора по плечу и оборачивается на окликнувший его голос. В их сторону движется один из слуг, который в числе остальных занимался приготовлениями к отъезду, и оповещает о полной готовности. Они завершают свой променад и возвращаются во двор. Малая делегация уж при полном параде ожидает только Генриха. Алёна спешно спускает по ступеням, подбирая подол платья, и подходит к мужу, припадая в его объятья. Супруги ранее уж распрощались и посему женщина, расцеловав его в последний раз пред отъездом, отходит в сторону, давая проститься и братьям. - Ну ты тут держись без меня. Скоро буду и не заметишь, - напутственно молвил Штаден и, взяв Басманова за плечо, крепко обнял, да расцеловал в обе щеки. Опосля оправил сумку на плече и вступил на стремя, усаживаясь в седло. Обернулся ещё раз на особняк, обвёл глазами жену да брата и, махнув рукой в воздухе, наконец отправился в путь. Ещё какое-то количество мгновений Теодор смотрел вслед скачущим коням, покуда они не выехали за врата и не стали лишь точками у самого горизонта. После, собираясь уходить, он обратил взор на Алёну, которая смотрела на него своими светлыми зеницами и, кажется, собиралась что-то сказать. Она всё смотрела и смотрела на него, не размыкая уста. Может женщина ожидала, будто бы он чего-то скажет? Но немного постояв на месте, так ничего не услышав и не сказав в ответ, юноша развернулся и пошёл прочь.***
Плешивый мрак окутывает собой окрестности, недвижимой стеной закрывая яблоко луны. Звёзды редкой россыпью блёкло сверкают то тут, то там, совсем не проливая своего белого света на тёмную землю. Округа во всеобщем молчании дремлет и, верно-с, любой даже самый тихий шёпот будет подобен грохоту. Зыбкая тишина стягивает углы видимого и невидимого, заставляя увязнуть в себе всё живое. И даже того, кому в очередной раз плохо спится, она накрывает пеленой и помогает наконец забыться. Если и есть в этой банке полной дёгтя хоть немного живого, не усыплённого, то это ветер, который стелится по самой земле, тихо крадётся, не попадается никому на глаза и продолжает свой длинный путь. Увёртывается от каждой лишней крошки, камня, одинокого листочка, что выбился из общей кроны древа, тем паче, даже от пылинки-с ему удается уйти не замеченным, с концами растворившись в далёких далях. Где-то в гостевой зале размеренно ходят напольные часы, отсчитая каждый, утёкший в глубокое небытие, момент. Своим ходом они подмечают каждый прошедший миг из жизни всех, ныне живущих, безвозвратно отдаляют или наоборот приближают жизни ещё не появившихся или уже ушедших, но, на удивление кажется, что и невозмутимого стража времени способна замедлить эта сладкая крепкая дрёма, утяжелившая его стрелки, вынуждающая замедлить скач. Сколь долог может быть подобный миг безмолвия и загустения, в вечно движущемся мире? Определённо, он до жути краток. И вот, по прошествии неопределенного количества времени, действительность, доселе будто опущенная в кружку вязкой медовухи, вынимается обратно. Часы по новой начинают наворачивать круги, природа выходит из забвения, а тишь да гладь особняка нарушается топотом слуг, что сегодня ещё до рассвета были подняты распоряжениями баронессы. Фёдор медленно отверзает свои веки, которые на сей раз менее отяжелены. Вся плоть его даже не ощущается опухшим ноющим нечтом, как было много раз до этого. Уже хороший знак. На улице ещё так темно, глубокая ночь, а сна у него уж ни в одном глазу. Не мудрено, лёг он очень рано, слава Богу и на этом. Ещё немного поворочавшись, юноша протирает глаза и садится, опираясь спиной об изголовье. Устремляет взор своих очей в окно, что будто занавешено серой тряпицой снаружи, и продолжает кутаться в тёплое одеяло, в сонном иступлении. В дверь стучатся. - Господин? - тихо вопрошая, зовёт служанка из-за двери. - Да, - прорезая голос, хрипло отзывается он. - Госпожа приглашает вас отпотчевать вместе с нею, - раскрывая дверь и освещая комнату слабым колеблющимся огоньком свечи, оповещает Агнет, смотря на юношу в ожидании ответа. Басманов хмурится. Как-то неладно и странно. К чему бы в такой ранний час Алёне звать его? Непонятно. - Передай, что я скоро спущусь. Горничная кивает и откланявшись выходит вон, захлопывая за собой дверь. Фёдор ещё какое-то время сидит на постели, переминая между пальцами край одеяла, гоняя набивку внутри него туда-сюда, а после неохотно выбирается из-под него и, свесив ноги с ложа, поднимается. Подходит к противоположной стене и снимает висящее на ней, небольшое круглое зеркало. Подходит к окну и в слабом свете мира сего, пытается разглядеть своё лицо в отражении. Покамест он прибывал в этом отвратительном состоянии перевёрнутого дня с ночию, совсем уж забылся и успел зарасти. Колючая чёрная щетина явственно усыпала собою всю челюсть, ланиты и пространство над верхней губой, что Фёдору было вовсе не по душе. Пока юноша продолжает вертеть головой пред зеркалом, осматривая себя со всех сторон, за его спиной, аки чёрт из табакерки, появляется Агнет с тазом воды в руках и перекинутым через плечо небольшим обрезом мягкой ткани, обработанным по краям. - Тьфу! Господи, ты Боже мой! - чертыхаясь, оборачивается к ней Басманов, после того как, неожиданно для себя, замечает тёмный силуэт позади, в отражении. - Кромешница, - сквозь зубы выдыхает Тео на её тихие извинения да причитания и забирает таз вместе с тряпицею, отставляя их назад, и махает рукой Агнет, мол, ненадобно ничего боле. Когда же дверь вновь запирается и он остаётся один, на сундуке нащупывает свечу, а подле неё, на самой тарелочке подсвечника, холщовый мешочек с огнивом. После пары глухих ударов металла о кремень, опочивальню наконец обливает скромный тёплый свет, отбрасывая на всё вокруг чёрные тени, делая черты фёдорова лица, ещё более резкими и судорожно впалыми. Поставив свечу на высокий комод, а зеркало вернув на место, юноша ополаскивает лицо прохладной водой, проглаживая перстами носогубные складки, нежно омывая веки, взьерошивая густые брови, натирая свой бледный лик докрасна. Опосля вооружается небольшим кинжалом. Прищуривая глаза, дабы видеть себя лучше, он подносит колыхающуюся руку к лицу и, слегка наклонив лезвие, проводит вниз. Ещё раз и ещё раз. Жёсткие волоски с таким характерным тонким звуком срезаются под напором ножа, а кожа тихо поскрипывает, кое-где расходясь мелкими ранками. Кисть, не имея опоры, изредка дёргается то в одну, то в другую сторону, скользя кончиками пальцев по рукоятке, чуть ли не роняя кинжал на пол. Ещё раз омыв лицо и утерев его, Теодор откладывает все инструменты и оглядывает плоды своих трудов. Лицо выглядит покоцанным, пусть не настолько, как в первые разы, но всё же руки его ещё слабы и не так послушны как хотелось бы. Басманов проводит дланью по голой коже ланит и, скривив недовольную гримасу, отворачивается от своего отражения, не желая больше созерцать это гиблое зрелище. Юноша облачается в одежды и перед выходом, схватив всё с того же комода деревянный гребень, старается расчесать распоясавшиеся волосы, что извиваются крупными лохматыми кудрями в разные стороны, создавая вовсе неопрятный вид. Широкие зубцы неохотно разбивают смольные пряди на отдельные волоски, которые тут же вновь оборачиваются кудлатыми волнами, свисающими вдоль шеи. Покончив с этим, Федька откидывает гребень обратно и, взяв свечу, покидает покои.***
На широком столе стоят множество зажённых свечей на пару с небольшим набором блюд. Алёна и Теодор сидят по разные стороны друг от друга. В такой ранний час они молча завтракают, почти не обращая внимания на присутствие кого бы то ни было ещё. В общей-с тишине залы разносится тихое потрескивание сгорающих фитилей и звон столовых приборов об остальную посуду. Опосля, отзавтракав и утерев рты, они бросают долгий взгляд друг на друга и женщина наконец порывается объяснить причину столь ранней трапезы. - Первый день осени. Знаменательный день. Скоро всё живое вновь начнёт уходить в забвение и к этому моменту нужно быть готовыми. Надобно бы набрать разных трав и корений, да побольше. Необходимо обязательно покончить с этим до восхода солнца. Абы кто не разберётся, но я-то знаю что к чему. И очень надеюсь на твоё согласие меня сопроводить, Тео, - молвит она, заглядывая ему в глаза с надеждой. - Хорошо, - кратко отвечает он ей, ибо большей причины ему не нужно чтобы согласиться, просьбы вполне достаточно. Юноша помнит наставления Генриха и осознаёт, что компанией окромя самого Штадена всё-таки стоит обзавестись, особенно сейчас, а не худший вариант в виде Алёны сам идёт навстречу. Всё просто и ясно, как никогда. Взявши глубокую сумку, женщина уже собирается перекинуть её через плечо, но Фёдор успевает её перехватить, накинув на себя. Они покидают особняк.***
Когда сад начинает переходить в лес, выложенная камнем дорожка под их ногами совсем дробится и рассыпается. Густые заросли начинают буйствовать ещё пуще, стелясь своими телесами по земле и заполняя собою всё вокруг. Деревья становятся плотнее друг другу, почти касаясь кронами, протягивая друг к другу свои ветвистые главы, а земля все чаще извиваться перепадами постоянно то взлетая ввысь, то вновь устремляясь вниз. Округа чуть сереет, но до восхода очень далеко. Даже первые огненные разливы ещё не зиждятся на горизонте. Времени предостаточно. Пару раз поприветствовав лесную чащобу, они тихо вышагивают вперёд, стараясь лишний раз не отклоняться и не поворачивать. Первым делом, растущей около грозных стволов, встречается, казалось бы, мало отличимая от общей массы трава. - Смотри, это Мария-магдалина, - полущепотом молвит женщина, указывая на разветвленные с двух сторон длинные стебли. - Названна в честь святой мироносицы. Отвар её выпитый, желательно на ночь, говорят, помогает от тоски. Алёна было хотела наклониться, да сорвать целебную траву, как только Фёдор, спохватившись, её опередил и, нарвав небольшой душистый пучок, что в обхват ладони, уложил его в сумку. Они двинулись далее. Перешагивая через то тут, то там встречающиеся камни и извилистые голые корни, выставляющиеся из-под земли, женщина с юношей подходят к очередному спуску, подле которого, чуть глубже в лес, раскидывается широкая поляна. Пока её худо видно, скрывают занавеси густой листы. И они, опираясь на древянные столбы, пробираются вперёд. Алёна подбирает подол платья, который касается её ног чуть ниже щиколоток, и всё равно по ходу спотыкается, опасно накреняясь вперёд всем телом. Она охает, покамест нога соскальзывает по влажной траве ниже, а колени подгибаются. Быть бы беде, но Федька поспевает и, спускаясь вслед за ней, подхватывает женщину под руку, как можно сильнее подтягивая к себе. Что-то бормоча под нос, он ставит Алёну на ноги и для верности, своей руки от её боле не отнимает. Кустистый маквис*, что своими колючими руками стремится зацепить одежду и скользкая длинная трава, обрамлённые мраком, остаются позади. Пройдя ещё пару стройных природных сводов, они выбираются на поляну, которая не кишит тёмными непроглядными участками и вся выглядит как блюдце, выделяясь из окружения. - А вот Анютины глазки, - направляя взор своих очей чуть далее, окликает юношу женщина, покуда тот поудобнее перехватывает руку, устраивая свою длань на её предплечье. - А это, чтобы дом украшать? - непонятливо взирая на них, предполагает Басманов. - И это можно, токмо вишь, больно малы они, чтобы на украшения растаскивать, а вот как оберег от сглаза вполне. Они следуют по поляне до самой середины, а там Тео присаживается и, поглазев на эти нежные крохотные цветочки, да слегка проведя по ним перстами, начинает собирать их в, такой же как они сами, маленький букет, силясь лишний раз не примянать. Цветы раздаются облаком резкого аромата и щекотят нос юноши изнутри. Ноздри вдруг вздрагивают. Ещё раз и ещё раз. Рот приоткрывается, беспомощно впуская воздух. И, тряхнув головой, да чуть не растеряв все своеобразный букет, он громко чихает, в раз нарушая всю устоявшуюся тишину. Пока они продолжают свой путь, повсюду пробуждается живность. То где-то сверху, прямо над их головами, пошуршав корой древ, пробежит белка, то в отдалении слева звучно хрустнет ветка, кажись, раздавленная кем. То стая птиц вспорхнёт крылами и наведёт шум, взмывая в небеса. В блужданиях, сопровождаемыет этими отзвуками леса, Алёна с Фёдором огибают боком глубокий овраг, где на самом краю, она усматривает богородскую траву и руками Теодора прибирает её. По объяснению от порчи да нападок домового в помощь будет. Спустя несколько десятков аршин взору ясных глаз чаровницы показываются белые точки ромашек, что только готовятся явить свой жёлтый лик сему свету. И они идут в сумку. С каждым их шагом небо всё боле отбеливается, открывая очам, доныне прибывающим в кромешной тьме, свет божий. Все отчётливее слышатся певучие голоса лесных птиц. Их одинокие, хриплые и стрекочущие, иль нежные да звонкие песни звучат то там, то тут, сливаясь в целостный хор, являя глубокий многогранный глас чащи, оповещающий мир о том, что день новый вступил в свою силу, светило посетило их вновь, а Господь Бог не оставил детей своих и на сей раз. Пред тем как завернуть назад, в сторону особняка, Алёна с Фёдором натыкаются на ещё одну поляну, что уж меньше той, но явно не менее красива. Золотой ковёр из созревших одуванчиков, что успели уже раскрыть свои цветки и направить их на встречу солнцу, усыпал лужайку от края до края. Стояла она здесь, посреди чащи, будто светилом поцелованная и радовала глаз. - Венки плести умеешь? - жмурясь от ярких лучей солнца и улыбаясь, взглянула на юношу женщина. - Ну... Могу, - недоумевая повернулся он к ней. - Так и сплети мне, Теодор. Аль откажешь? На это Басманов ничего не отвечает, но всё-таки безмолвно соглашается и помогает Алёне усесться на землю. Сам приземляется рядом и, уложив ноги по-турецки, принимается срывать те цветы, что выдаются длинными стеблями. Чуть подрагивающими перстами, юноша заплетает своеобразную косу, захлёстывая цветочные ножки то в одну, то в другую сторону и прислушивается к громкому дребезжанию на фоне. Тук-тук, тук-тук. Окончив работу, Федька, придерживая ладонями готовый венок, подносит его к голове женщины, что наклоняется к нему, и поаккуратнее укладывает, водружает словно корону на светлую, тугозаплетённую главу. Тук-тук, тук-тук. - Слышишь? То дятел - страж лесной, - оборачиваясь молвит Алёна. Фёдор поворачивает голову вслед за ней, заглядывая женщине за плечо и среди ветвей углядывает краснеющий хохолок названной птицы. Дятел стучит по могучему стволу дерева, поддевая кору острым клювом, покрепче перехватываясь когтистыми лапками. Но, будучи напуганным чужим вниманием, затихает. Опосля расправляет крылья и взмахнув ими пару раз, взмывает в небо, устремляясь на север.***