***
В разгаре сего поистине летнего дня в пору было бы уж задохнуться. Даже посреди моря, даже в потоке буйных ветров, что своим жаром токмо довершают духоту невыносимую, аки в печи разогретой. И Федька задыхался, ещё как. Но всё же боле не от зноя, не от лучей длинных, кожу румяняших, которые, нельзя не согласиться, многим лучше ощущаются, нежели дождей каскады али нападки суровой окиянской зимы. Не от палящего светила совсем он тухнет и не от редкости прохлады, а от давящего на горло воротника, от липнущей с завидный рвением к телу испревшему тряпицы, что из раза в раз юноша одёргивает, только затем, чтобы это бессмысленное действие повторилось вновь. Он сам это сознаёт и ему надоело, право слово, достала до глубины души сия тряска над этой... Дурственной мелочью? Ведь такое обозвание подойдёт всего больше, не так ли? "О, именно так!" - всё больше убеждался Басманов, когда сызнова руку, как по заказу, тянул к плечу, да краю рубахи, дабы сделать то, в чём надобности-то и не было. Однако всё это время понимания, очевидно, мало было. Он эту блажь чуть было до привычки не довёл! "Старался внимание не обращать, а по итогу получается только это и делал", - резанула дума кинжалом по горлу, когда перста взволнованно потянулись оправлять ткань, хотя в каюте своей юноша совершенно один-одинёшинек. От себя что ли скрывается? Дурак, какой же он дурак! И такая злоба пробирать его взялась, что не выдержал Фёдор и резко выдернул себя из блузы, обнажая тело, давно уж не дряблое и не слабое, как не посмотри. И ведь правда, чего тут стыдиться? Крепкая плоть, бравый стан. Разве что худощав немного, но тем паче перекаты мышц под кожею белоснежной проступают, выделяются, аки на образе, вписанном в совершенно прекрасное, пусть даже может и срамное полотно, дланями самого Асмодея*, чрез живописца поддавшегося. Да и кость, кажется, теперича столь сильно не выпирает из-под нежной кожи сбуровленного шрама. По крайней мере, так чувствуется, когда рукою Федька по плечу проводит, оглаживая его со всех сторон. За карманное зеркальце он не хватается, упреждая это желание всеми силами, а большого зеркалища в его личном трюме как не имелось, так и не имеется до сих пор. И таперича сему недостатку Басманов даже благодарен. Не высмотреть в полной красе увечие, не растроить, не скривить дух очередными глупыми домыслами. Так многим лучше, вернее во всех смыслах, спокойнее. И не болит, что главное самое давно уж не болит. А значит Бог с ним. "Тем более, как там пелося в частушке ребяческой... Шрам на роже, шрам на роже, мужику всего дороже!" - с забавою чистой вдруг припомнилось ему. Жаль, конечно, что не в бою ратном получено. Это всего печальней. Но ведь кто об этом здесь знает? Да никто! А значит, сколь всего можно наплести в извилистости мысли шальной. Свою фантазию Федька в этом ещё обязательно проявит. А покамест, утерев метания душевные с лика, что морщинами залегли по всему челу, остаётся токмо рамена пошире расправить. Присутствие незримого порока в его выдержке, облику точно не посопутствует.***
Выглядывая с топа первой грот-мачты, той, что поменьше её сестрицы одноимённой, второй по счёту, будет, юноша вертит головою по сторонам, да Борису на глаза силится не попадаться, иногда присаживаясь к парапету поближе. Старпом нынче явно встал не с той ноги и вгрызается во всех, кому не свезло, а у Басманова хотенье, задумка имеется, исполнения требующая, и браниться с Иванычем ему вовсе не впрок сейчас. Это они всегда успеют. Конечно с верха второй грот-мачты обзор лучший представляется, но куда уж успел метнуться, там и приходится сычевать. Зато первая поближе к носу стоит, а ему это и надобно. Там, внизу под раздутым туловом судна, под толщей воды пятно тёмное движется, мелькая из-под корабельного днища время от времени вьющимися боками, да характерно поблёскивая на свету чешуёю крупной, безошибочно давая угадать себя. И, дабы замысел идейный осуществить, перебраться нужно на самый край бака ему, да трос прихватить, который чуть позже Федька к носу примотает, чтобы на цепи скользкия не полагаться, от греха подальше. Верёвка надобная изначально найдена была в общем трюме, а потому, боле не мешкая в приливе своеобразного азарта, подхватывает её под подмышку юноша и, хватаясь за трос, исходящий от мачты, проворно перескакивает он на верхнюю рею фок-мачты, а там и чрез ограду бака перемахивает. Опосля того шустро до длинного носового штыря добираетесь и, уж крепко накрепко, теперь же умеючи завязав узел, оглядывается. Борис, стоя далеча, смотреть в его сторону и не думает, а вот, как ни странно, на еремеев чуткий взор он стремительно напарывается и тот, пусть и не выражает абсолютно ни малейшего понимания о происходящем, но молвит чётко и с расстановкой, что задумка в любом случае дерьмовая. Ага, конечно, ежели бы Федька его ещё слушал. Может быть в иной раз, но явно не в этот. И отворачивается юноша обратно к воде, возвращаясь к наблюдению. Быстро корабль плывёт, непрерывно, а всё потому что не ветра клубы тянут его, а сам капитан, ухватившись за те самые цепи, которые от корпуса по обе стороны идут. То ближе к поверхности тело змеиное заворачивает, то наоборот уходит вглубь. И, задвинув узел как можно дальше по носу, да поудобней перекрутив трос в ногах, соскакивает Басманов вниз, навстречу змию. Стопы его голые воды свежой касаются, когды повисает он над самой еёной поверхностью. Страшно это, конечно, чуть сплохует и утащит юнца в злостные объятья пучины, да так, что боле никто его не отыщет, но ведь Фёдор не хороняка*, в конце концов. Оттого он не размышляет о подобной возможности собственной участи, чего бы ему плоховать, и токмо восхищённо очами на всё вокруг с нового угла взирает. Прохлада солёная здесь с совершенно новою силой обдаёт. Набегающими потоками она бодро хлещет телеса пылкие и заставляет жмурится, ещё шире при том раздвигая уста развесёлые, напополам со смехом довольным, что рьвётся наружу. Таперича, когдысь он ближе, и силуэты рыбёшек блестящие, что ранее затмевала княжеская краса, удаётся углядеть. Они забавно хвостами мотают, а иногда и выскакивают над водой, кажа шкурку свою румяную, рыжую, да зеленушную. Так и тянется фёдорова рука их потрогать, обтискать. Однако нынче не до того. Уличает он момент, когда Луговский сызнова совсем близко оказывается, да, освободившись от верёвки, ему аккурат на спину запрыгивает, по пояс в воду погружаясь. Неописуемое ощущение захватывает тогды евоный дух. Доселе ведь касаться чудесного зверя не приходилось. Качко положение Басманова сейчас, но, несмотря на это, благоговение с лёгкостью переплёвывает все остальные чувства, загораясь в очах голубых, и тянется перстами ног, да рук отрогать юноша спину мозайчатую, прелестную в необычайности своей с охотою великой. Сначала просто поверху гладит, а после, заводя в обратном направлении, чешую поддевает, нечаянно, по правде говоря, и под неё залезает аккуратно, робко так, задевая кожу грубую, а к основанию наростов совершенно нежную, аки шёлк. Но моменту, уделённому млению всепоглощающему, отведён выходит совсем малый срок. Быстро, возможно даже сразу, замечает Михаил вояжёра незваного. А когда тот ещё и столь бесцеремонно под шкуру ему лезть начинает, пуская дрожь по всему телу длинному, да на дыбы её ставя, то решение спровадить этакого наглеца принимает князь незамедлительно. Выпустив цепи из хватки челюстной, он приостанавливает свой ход и, резко дугою изогнувшись, подбрасывает сего хлюста ввысь. Бултыхает Федька растерянно конечностями в воздухе часто-часто, не находя опоры. Однако сущим нелепицей оборачивается эта дилемма, когдысь из воды змей великий прямиком к нему навстречу выскакивает, да пасть широко развивает, хищно сверкая зеницами зверскими. Ужас неподдельный охватыет юношу при виде этой, отнюдь не потешной картины. "Неужто вправду сожрать решился?" - токмо и успевает молниеносной искрой пронестись в головушке ошалелой, пред тем как челюсти могучие со скрипом захлопываются у него за спиною. Придавливают нёба тельце скрюченные меж собою, запашок затхлый, да воздух, по малости своей, дышать не дают, в глотке застревая. А, видно, когды ныряет князь, совсем дурно Басманову делается. Слезятся очи закрытые, уши закладывает, мать честная не горюй. Но заживо съедать его никто не собирается. Ровный ряд клыков недвижим остаётся, а язык изворотливый дыру глотки прикрывает, не давая ему оказаться скоро во чреве бурлящем. Финт некоторый исполнив под водою, сызнова на поверхность выбирается Луговский и, уперевшись лапами крепко о борт судна, главу к палубе склоняет. Опосля чего со свистом на доски выплёвывает юнца, обеспечивая твёрдое, да не опасное приземление. Весь перепуганный, с ног до головы перемазанный слюною вязкой, судорожными вздохами разражается высвобожденный. А после, шустро подскочив, негодующе во всю мочь испрашивает махину пред собою. - Отчего ж не сожрал-то?! Неужель не по вкусу я вам, княже?! - Волош много. В горле застранешшш, - в едком, да смешливом изречении разносится глас пронзающий и, сверкнув оскалом, скрывается змеюка окиянская, возвращаясь к свому делу. С нажим утирая лик мокрый дланями, Федька язвительно расходится уж многим тише, да продолжает роптать. "Видите ли волош много! Ну-ну! Чтоб его, теперича ведь придётся мыться целиком".***
Оканчивая распределение на ночные посты, окидывает округу Михаил пристальным взором, меж тем выискивая по судну ясно кого. Хотя сие действо носит больше осведомительный характер, потому как знамо уж прекрасно, где повадился прятаться этот несносный стервец. Убедившись в правоте своих догадок, даже не силится мужчина окликнуть юношу, а сразу же на ванты взбирается, отправляясь навстречу к нему, на самый верх. Тот занят дюже чем-то, восседает, скрестя ноги, да то и дело мотает головой вверх-вниз, отмечая какие-то записи в тетради плетёной, которую на днях выпросил у Луговского, а самое главное опять не замечает его. Токмо когда ступает в чашу надстройки князь, спохватывается Басманов и как можно шустрее вопрошает, на самом деле вовсе не желая вновь полететь за борт корабля. - Звали, Михал Козьмич? - Да не звал. Сиди уж, - предваряет все юношеские порывы, да опасения он и в книжечку заглядывает, сквозь вечерние сумерки стараясь разглядеть написанное. - Вот, карту звёздную пытаюсь начертать для понятливости, - поясняет Фёдор, примечая проявленный интерес. - Выпытать из Бориса, как стороны света определять с трудом, конечно, получилось. Однако столь бегло он это пояснил, что разобрать хоть что-нибудь в этой россыпи сложно. От и силюсь размышлениями собственными разобрать хотя бы и на бумаге. Правда, ориентир всё время теряется, и я сбиваясь. Что с этим поделать... - А дело в том, что всё-таки не участками отдельными стоит смотреть, а в целом. Тогды и проще станется, - подаёт совет ладный Луговский и затем едва успевает подхватить за бока, влезшего на парапет Федьку, дабы тот тут же не грохнулся вниз, разметавшись по палубе. - Басманов! Что ж ты это делаешь. Не это я имел ввиду. До неба так всё равно дотянуться не выйдет, а вот расшибиться вполне. - Обождите гневиться, капитан. Ну вот! Снова она спряталась, звезда эта проклятая. И Кассиопея эта изломанная сызнова затерялась. Как иголка в сене! - А ты спробуй не чрез Кассиопею. И слазь давай, - молвит Михаил и стаскивает юношу с ограды, спину евоную ко груди своей нагой притирая, и длани в замок на фёдоровом поясе заключает, чобы не двинулся никуда ныне. - Отыщи созвездие Magnus ursus*, после две правые звезды, Дубхе и Мерак, а линия, проведённая от них прямо вверх, упрётся аккурат в Полярную звезду, - и, проследив изложенный путь, вправду чертовка небесная находится, из тени вылезая. Тогда успокаивается Басманов и, укрыв руки мужские своими, откидывается на княжеское плечё, воззряясь на лик евоный. Мгновение-другое смотрит, смакуя изгиб скул, опущенный от чела, челюсти, выи наконец и, развернувшись, устами к ней припадает, смыкая их на коже, да носом прижимается, вдыхая, чтобы затем отстраниться и заново, уж с новой силою, прильнуть. За его спиною грудь широкая чаще, сильнее вздыматься начинает. Вздохи шумные ясно над самою макушкой разносятся, покудово выше, вдоль шеи идёт Федька, в свободе предоставленной, а руки михайловы всё крепче на стёгнах* смыкаются, перстами промяная кожу поддатливую до болезненности. Уж встаёт на носки юноша, да вытягивается насколь возможно, а выше челюсти достать никак не может, утапливая нос в бороде густой. Однако ему и не приходится. Мужчина сам склоняет голову навстречу и соединяет уста в жарком поцелуе, в ответ на охотное желание проявляя ничуть не меньшую пылкость. Мнут они губы друг дружке, зубами от резвости сталкиваясь, языками ловко лобызаются, прерываясь на краткие вдохи. Разбивается ставшая затвором в ушах томная глушь, токмо тихими окликиваниями, приласкивающими слух, которые бросают они невзначай в порыве страсти друг к другу, не знаменуя очередное словцо, вылетевшее изо рта, продолжением внятным. Уж развернувшись не вполоборота, а лицом к лицу, содрагается и одновременно крепнет Федька в мощных руках. Дланями хаотично, с наслаждением по груди мясистой водит, обводя все рисунки, все извивы манительные, сжимая их грубо, резко, едва ли не до скрипа. Выю испревшую терзает, власы луговские на загривке ероша, и чувствует, как пыл в нём самом, да в человеке напротив токмо ярче расходится, огнём плотским кубырем раскатываясь по телесам. В противовес Фёдору, до сего момента уж прохладившемуся, Михаил же аки печка расстопленная пламенем его своим обдаёт. Невыносимо горячими руками обжимает и плечи, и бока, и спину, опускаясь всё ниже, жилистые, стянутые формы ухватывая, да всё боле склоняется вперёд, дугою вынуждая выгнуться юношу. Чуть погодя уста он оставляет, да, губами мокрющими по ланитам промазав, под челюсть забирается, принимаясь обсасывать кожу, прикусывая её то и дело. Тихим дребезжанием при том глас юношеский расходится, частыми-частыми вдохи, да выдохи делаются, и дрожью плоть Басманова идёт, в особенности, когды за плечи хватает его Луговский, бесцеремонно щипая шрамовые впадины. А корабль тем временем качка берёт и при очередном сотрясении, дабы в объятиях сплочённых не свалится за ограду топа, приставляет князь спиною к стеньге Федьку, чаясь найти в ней опору для тела, жаждою изводимого, и, подначиваемый вёрткими руками юнца, возвращается к деянию скабрёзному. Огонь чресел токмо пуще разгорается, давит, томит и уж мочи боле нету терпеть. Можно было бы и прямо здесь остаться, да вот разложиться как следует точно не выйдет. Шатко здесь очень положение ихнее и, откровенно говоря, места дюже мало. Отчего разрывают они образ единый и спускаются вниз, стремительно к капитанской каюте направляясь. Отпирая дверь еёную, затаскивает Михаил Фёдора за руки внутрь скорее, да засов с грохотом задвигает, наконец отрезая их и от окияна бурлящего, и от взора очей чужих, ненадобных. После сызнова кидается в разуздалые лобзания. И уж на пути к постели широкой разостланной портки, теперича лишние, на пол откидываются, аккурат пред тем как в негу покрывал мягких падают тела возбуждённые. Впервые тогда Басманов задумывается об том, что ежели наляжет на него Луговский во всю силушку, то, верно, на смерть раздавит матроса свого. Однако тот, видимо, делать этого пока что не собирается, и потому отрекается от всех домыслов юноша, заглушив свои опасения, да всецело отдавшись губам, которые продолжают снедать грудь евоную. Чуть позже, опосля всего последующего, он прийдёт к мыслии, что зубы княжеские в момент сей поминутно рвались клыками обернутся, да разодрать в порыве страстном плоть евоную, оттого как колятся они вовсе не в пример человеческим, хоть это и перекрывает сполна вожделение, берущее верх. Однако совсем в скором времени с небе на землю приходится спуститься, когда Михаил отнимается от него, да отыскать в сундуке, что стоит позади, бутылёк вытянутый наказывает и поживее. Изворачивается Федька на бок, ко краю ложа подползает и, отворяя крышку тяжёлую, рыскать в завале внутреннем берётся, во темени вовсе силуэта нужного не различая. Уж успевает он оскаблиться, что мол: "Нету здесь ни шиша", - но, как по заказу, тотчас же вещица находится. И как только матрос выуживает её, за ноги оттягивает его княже обратно, устраивая ноги длинные по обе стороны от себя, заводя колени согнутые под стёгна юношеские. Покамест возится мужчина с бутыльком, отворяя его, да растираяя масло густое меж перстов, а там и по чреслам, потупливает взгляд Басманов в потолок, пятна пёстрые обрисовывая, что пред очами плящут в хороводе неуёмном. И токмо когда стукает дно пузырька об половицы подле постели, оставляет он сие престранное занятие, возвращаясь к столь желанной близости, да боле не отвлекаясь от неё ни на миг. Чресла входят в промежность резче, чем хотелось бы, вынуждая плоть явственно содрогнуться и вырваться отрывистым звуком из плотно сомкнутых уст, а лик на мгновение исказиться в выражении едва-едва не болезном. Затем уж привыкается, движения кажутся куда более спокойными и размеренными, но всё также глубоко лоно горячее пронзается, в сопровождении острых чувст как одного, так и другого. Хватается за края подушки пышной остервенело Фёдор, хотя боле желается плечи широкие мять, до которых ему нынче никак не дотянуться. И за сим не упреждает слабых стенаний, льющихся с языка под руку с шуршами воздыханиями, которые от чувственных вспышек, разверзающихся в постыдных местам, так и просятся наружу. Луговский же в свою очередь не уступает. Сызнова глас евоный, как это часто бывает, с низкого гортанного звучания перескакивает на более приемлемые ноты, да изобличается в трещащих, ели слышимых стонах. Голову мужчина то назад запрокидывает, то подбородком ко грудям стремится, испарину тяжёлую смахивая. И в рдении нечеловеческом, которое по скраниям всё с новою силой ударяет с каждым кровным притоком, всё сильнее затаскивает на колени свои юношу, общупывая в полный размах дланей плоть разгорячённую. Да меж тем время от времени поглядывает в лицо истомленное, прислушивается к голосу и сейчас, в момент сей бесстыдный, мелодичному, отчего токмо больше распаляется. Однако затекать тело начинает, изнывать дюже, потому рывком грубым окончательно прижав к себе Феденьку, да тем самым стон звонкий вызывая у оного, князь к нему склоняет. В копну лохматую перста запускает и вцепляется подобрее в неё, оттягивая космы назад, да не прекращая соитие. Матрос тогда же выше ноги задирает, сцепляясь ими для удобства на спине мужской. А ногтями в рёбра михайловы с усладою впивается до борозд глубоких, опосля смещая длани пронырливые к грудям скульптурным, к ореолам ближе их сжимая хотя бы и затем, чтоб слышать, как мужчина живо на этакую простецкую выходку отзывается. Скользкие шлепки становятся всё чаще, а стенания разноголосые на порядок громче. Кровать им вторит не столь же выразительно, а всё-таки не безмолвствует, древянным каркасом сипя. Шорохом отзываются одеяла неравнодушные, принимающие в себя и пот, и семя, понемногу проступающее. И вот, ещё пару сладострастных движений туда-сюда, и перста на ногах поджимаются, что есть мочи, а телеса прошибает насквозь столь ломающая дрожь, что очи самовольно закатываются под веки, да наворачивается на них словно море, такое же в солёности, да мокрости своей влага, как остаток вожделения буйного. Конечности расплетаются, усталью сладостной наливаясь и, в конечный раз заполнив лоно, чресла обмякшие покидают тело фёдорово, оставляя белёсые следы на бёдрах изнутри. Опосля этого чуть к стене подталкивает князь мальчишку, а сам рядом на бок заваливается, космы его от рук своих освобождая, но не оставляя, едва ли не с головою утопая в них. Дыхание тяжёлое, спёртое в общей душноте тел в вихрах чернёхоньких поселяется, а нос волнистый до затылка мокрого достаёт, покудово рука вяло поясницу юношескую наглаживает, будто бы и вовсе не замечая семя, по ней размазанное, даже и сейчас, в состоянии таком не желая оставлять в покое Басманова, раз уж дорваться вышло. А Федька тому не противится, лежит ни живой, ни мёртвый, да ноги потихоньку друг о друга потирает, развезённую мокроту' меж ними растирая. Искры пыхнут и гаснут для него где-то под потолком, и токмо когда затихает это пальбище, прорезая глас хриплый, молвит он звучно сквозь тишь грузную, в нагой улыбке растекаясь, да веки прикрывая. - Хорошо как, - за тем ответа не следует, но всё-таки молчание чуть погодя прерывается, когда Луговский на постели усаживается и, длань об колено утерев, выдаёт. - Смыть бы это всё надобно, - да, шлёпнув его по боку, подымается окончательно и подгоняет. - Давай-давай, пошли омоемся, приободриться желаю. Однако юношу идея эта, право слово, нисколь не впечатляет. Только не нынче, когды он так разнежился, да обустроился. Отбрыкивается он как может, калачом свернувшись совсем близко к стене подлезает, в великом хотении укрыться от настырных нападков и, кто бы думал, всё тщетно. Рывком подхватив несогласного на руки, коли сам не идёт, довольный собою направляется Луговский к двери. - Ой худой ты, сухой, Федюш, аки рыбёшка. Не положено мужику такого, - удерживая изворотливое создание, смехом расходится капитан и, отодвинув засов, на палубу вываливается, к её краю подходя. - Ну что же это вы, милый княже, делаете? Ночь ведь, вода, верно, исстыла уж вся. Холодная, - тянет, за шею хватаяся евоную, Басманов. - Ничего не холодная! Как парное молоко, в самый раз, - убеждает его Михаил и прямо так, не выпуская из рук строптивца, ухает вниз, бамаламутя гладь покойную. "И всё-таки хладная, собака!" - тотчас же в возмущении превеликом разубеждается Фёдор, с головой уходя в студёную пропасть окияна. Дна тут и в помине не ощущается, а ежели оно и есть, то где-то очень глубоко, до кудова не достанет он и при всём желании. Оттого боязнь способна взять в лёгкую, но умением плавать матрос, к счастию, не обделён. Потому поначалу болтаться на поверхности просто и славно, руки в размахе без особого труда рассекают воду, а жар телесный на нет плавно сходит, просвежая разум. Но уже пару минутами спустя, тяжелеют телеса, притомляютя дюже и токмо раскинуться звездою на спине остаётся, сохраняя остатки живости. - Не могу боле, капитан. Сейчас ко дну пойду, - безотрадную весть сообщает он, когдысь Луговский выныривает наконец, прибиваясь к покатому борту судовому. - Ну вот, как раз потонешь, на дно опустишся и отдохнуть момент представится, а пока ничего, греби, да порезвее, - совершенно просто, да развесёло глаголит тот в ответ. А юноша и начинает грести, прямиком навстречу Михаилу, уж проваливаясь по самые уши в воду. За плечи княжеские цепляется и ко груди пристаёт, выдыхая тяжко. Лапищи тогда под рёбра его берут, стан михайлов отклоняется чуть назад, давая облокотиться на себя по милости, и разве что чистейшим чудом, по разумению юному, продолжают они даже и так держаться на плаву. Уста розовыя синевою наливаются, подрагивать челюсть начинает, склацивая зубы о зубы, а вода с вымокших насквозь влас стекает аккурат по спине, лишний раз заставляя цыпки пронестись до самой макушки и обратно. Отнимается Федька от мужчины, переставая льнуть, силясь сбросить сей озноб, но пред тем как молвить то, что уж говорено было им ранее, к губам тонким прижимается, чувствуя, как они ему навстречу любезно приоткрываются, ответ держа уж не такой пылкий, но более развязный, да не менее охотный. Однако зубы и тогда продолжают звонко трепещать, отчего не долго милование длится. - Экий ты недотыка. Холодно, Феденька, это за версту в глубь, а здесь... Что уж тут сказать, - молвит больно томно князь, на имени евоном особливо проседая гласом, да затем чешуёю скоро-скоро обрастать начинает. Уличив миг, покамест не выпустил Михаил его из хватки своей и не скрылся, запускает матрос перста в этот буйственный букет и, как уж делал, подлезает осторожно под чешуйки, ласкает, наблюдая, как от того ерошатся они, а ресницы михайловы трепетают, обрисовываясь, что ни на есть, млением настоящим в лике евоном. Потеревшись ещё совсем немного об длани подставленные, совсем теряет человеческое обличие капитан и в море исчезает, затем чтобы подхватить на свою крепкую черепушку юношу и на палубу его поднять, да обратно перекинуться. И не знает Федька остаться ему иль уйти в свою каюту лучше. У Луговского он об том не спрашивал и, право слово, думает, что не стоит и поднимать вопрос. Прекрасный вечер уж отбыл. А потому, вполне удоволенный, направляется он к себе, портки не прибрав, чай не единственные, но его, на удивление, останавливают. - Сбежать от меня решил, а? Нет, не теперича, - в манере играющей молвит княже и увлекает его за собою в покои, не принимая отказа, которого, впрочем, не следует. На постель разворошённую ухает Басманов, а там, где сел, и укладывается, стопы в одеяло заворачивая, и очи прикрывает, зарывшись руками под подушки, уж в который раз дивясь удобству кроватей самых обыкновенных. Рядом раскидывается мужчина и пред тем, как Морфею самозабвенному отдаться, подгребает к себе мальчишку, на грудь к себе его взваливая, да так и засыпают, не обмолвившись боле ни словом. В окно приоткрытое лунный блин закатывается, белым светом шлёпаясь на пол, слабый ветерок ползёт ему вслед, покачивая створки. Снаружи паруса развешенные шуршат полотнами, реи косые напрягая, а в вышине, под небосводом хрустальным, на мачтах поскрипывают тросы, в затяжном ожидании морского голоса, что чуть погодя подхватит этот старый моряческий мотив, потянув судно в новый день.***
Восседая на ещё тёплом ложе спутанные космы разбирает щепетильно на пряди Басманов сонно помаргивая над ними. Рано к чему-то поднялся капитан, прохлада полуночная осесть не успела, да небо не расцвело в меру полную ещё. И его заодно разбудил, не желая, чобы тот разлёживался, видите ли, да ушёл. Не в окиян так точно, но на палубу и отсюда, из каюты евоной, славно слышно как он что-то орёт нерасторопному экипажу, а после замолкает, верно, просто на более спокойные тона переходя. Опосля шаги раздаются, сначала в общем гаме неразличимые, однако уж у самой двери по ту сторону отличные грузной, живой поступью. Взор очей тогда Федька поднимает на открывающуюся створку и тотчас же облик излюбленный перед ним предстаёт, сверкая оскалом ярко. Запирает князь двери за собою, к сундуку проходит, а после рядом с ним усаживается, к перекату плеча нагого припадая устами крепко. И токмо собирается юноша впасть в объятья жарких рук, как гребень в них подмечает. Взять его хочет он, но не тут-то было. Луговский длани свои отнимает и сам принимается власы чесать, сквозь перста то и дело прогоняя с каким-то особым наслаждением. Мёдом ему будто там намазано, ей Богу. Ведь не только на воду, но и на него Басманов брешит, за этакий кавардак на голове. Переворошил их, а теперича наглаживает, чертяка. Но пусть, пусть наглаживает, коли любо сие занятие. И сидит юноша смирно, поглядывая в большое зеркалище напротив, наблюдая за Михаилом в отражении, да вовсе пропадает, видно, в само зазеркалье проваливаясь, покудово пребывает в наблюдении бездейственном. В лик свой вглядывается, теряя цель зримого, и выдаёт совершенно несвязную вещь. - Знаешь, а ведь совсем не припомню его лица. - Чьего? - отстранённо испрашивает в ответ Михаил, токмо за тем, чтобы поддержать диалог, но от кудлатой копны не отрывается, уж не просто причёсывая её, а что-то заплетая, будучи больно увлечённым этим. - Петрушки свого, - и, пускай даже и всего на один единственный миг, так жутко Фёдору делается, что в дрожь бросает. "Как же это... Был человек, был не последний по важности, а таперича и личика евоного не упомнить. Кошмар какой. Много позабыть хотелось, но не это, никак не это!" - замешательство разливается бурным потоком, пронзая хладом могильным всё тело насквозь. Тогда поднимает взгляд зениц своих княже, чрез зеркало на него воззряясь, чуть задирая брови кустистые, и, видимо, не найдя в отражении ничего интересного, тянется к чему-то рядом с собой. - Ну, коли столь яро ты уверен в том, что очи твои прежни, то что гадать? Просто смотри в зеркало, чай не ошибёшься, - безмятежный тоном рассудительно глаголет он и замолкает. А Федька всё глядит и глядит, перстами дотрагивается до лица, морщит его, кривит на разные лады, и тревога отступает, переставая давить его в своих тисках. А там же, в отражении, замечает юноша и вещицу, которую так старательно чрез косу продевает мужчина. Ленточка. Та самая. И улыбка лёгкая трогает его уста, в расслаблении нахлынувшем. Ещё чуть погодя оканчивает капитан и, покамест оставляет Басманова, гребень прибирая, тот довольно вертится пред зеркалом, стараясь разглядеть художество на своей голове, что тесьмою драгоценной поблёскивает в разуздалых кудрях. У него самого столь аккуратно не выходило ещё, а вот у князя вышло. Нонсенс, можно сказать, ежели на англицкий манер выражаться. - Так, коли не тайна, куда же мы всё-таки нынче идём? - испрашивает Федька, когда снова Луговский к нему вниманием обращается и, стоя рядом, лик юношеский к себе возводит, за подбородок задирая его вверх. - К Курбскому надо бы заглянуть. К нему и идём, - отзывается он, на что озадачивает видимо вопрошающий. Но вскоре стирается сие недоразумение, когда, будучи привлечённым ближе, расцеловаться наконец случается, да отпустить и Курбкого помянутого, и дорогу дальнюю, и матроса, что так целенаправленно долбится в запертую дверь нынче, верно, капитана желая видеть.***
Скачет лоцман вдоль портовых помостов, лавируя судном могучим издалека, крикливо ориентируя токмо прибывшего к брегам Змея. Носится экипаж вправо-влево, вверх-вниз, отданные поручения исполняя, и Фёдор средь них крутится, ибо людей сейчас ой как не хватает. По мачтам летает, даже на палубу не спускаясь, да паруса собирает в несколько пар рук с другими матросами заодно. Якорь тяжеленный опускают наконец, едва удерживая этакую-то махину. Проще говоря, на стоянку долгожданную заходят. Несмотря ни на что, аки шёлковым платом по ушам проходится и скрежет, и клёкот громкий, и стук множества ног, и ржание лошадиное, на пару с птичьим криком гортанным, опосля странствия долгого-то, хотя, казалось бы, послушай чуть дольше и оглохнуть пожелаешь. И вид домов живых, и горячные, совсем не могильные людские облики, и гласы незнакомые очи ласкают, греют в чувстве неизъяснимом. Встаёт корабль на место уготованое, чуть покачиваясь под гнётом волн набегающих. Тросами прочными швартуется к мосткам широким. Тянут верёвки руки крепкие бравые, да, едва-едва не надрываясь, справляются с божьей помощью, опосля пуская трап ребристый от палубы, для спуску добра всякого командою подхватной, а затем уж и самого капитана, бок о бок со старпомом. - Нукось, Борька, вишь его? - окидывая очами зоркими всю округу, справляется у Иваныча капитан. - Нет, Михал Козьмич, ни одним оком, - отзывается тот, и в помине князя нужоного не наблюдая. - Ну сходи, поищи его что ли. А коли по окрестностям ближним не найдёшь, так прямиком к резиденции евоной направляйся. Помнишь куда. - Да что же мне ему сказать, без тебя ежели заявлюсь? - недоумевает поистине поручению сему старпом. - А что? Передай, что от меня лично послан, и, коли есть, что передать, пускай тебе поведает. Не собираюсь я таскаться за ним. Вот ещё, - да оставляет Луговский Бориса, боле не желая распинаться по этому пустяковому поводу. Федька тем временем на одном из ящиков выгруженных восседает совсем недалеча от говорящих и уши греет над разговором, помыслы разные в голове ворочая. Можно было бы напроситься в город. Однако вместе с Борисом, это решение спорное. А возможность повстречаться лицом к лицу с Курбский отчего-то ещё боле не прельщает юношу, и всё хотение отбивает напрочь. - Что, Федюш, как насчёт прогуляться с Борькою, а? - и ведь знамо князю, что не согласиться он, верно, оттого и спрашивает. А если бы и дал в порыве соглашение своё Басманов, то всё равно не пустил бы. Да ведь значение это никакого не несёт, потому как порыву наивно места почти не оставленно пред этим невозможным человеком. - Нет, княже, я, пожалуй, отказаться изволю. Луговский на то токмо хмыкает и задерживает на лице неопределённое выражение, а после отходит, разговор заводя с господином, чьи люди товар забирают. Басманов же на край помоста медленно проходит и, свесив ноги к воде, да надвинув косынку на веки прикрытые, укладывается на спину. Надолго они здесь задержаться не должны, сегодня же сызнова в море. И делать нечего, окромя как лечь и насладиться твердью покойной под собою, пока таковая возможность имеется. Покамест дрёма его совсем под лучами прямыми разбирает, раскидавшись с бумагами и уплатой должной, запрокидывает Михаил треуголку на затылок и, затянувшись духом портовым, дланью обмахиваться принимается. А после, вертанувшись на пятках, направляется за Фёдором, вдоль мостка прошагивая. Тот развалился, аки кот, голым брюхом вверх и посапывает, покуда другие работают, между прочим. Присевши рядом, хлопает княже звонко по коже, и тот вскакивает, резко садясь, да с очей сдирает косынку, жмурясь от свету. А после, похлопав ресницами в ответ на молчание, да бездействие, обратно укладывается, за руку утягивая и капитана за собой. Мужчина в целом не противится, но мысля об том, что вовсе распустил он этого безалаберника, однако, проскакивает. Хотя и не в худом ключе. Перси* мальчишеские теплы, руки легки, по-другому мыслить нынче и не получается. Купол лазурный над головой развесёло зубоскалит, отыгрывая то ли пейзаж летний, то ли обрисовку исполняя свету известную, а может из разума нерадивого взятую, знать не дано. Облачные фигуры, слепленный на подобие лицедеев, приодеты в простецкие, на первый взгляд, одёжи. Рассажены образы безликие за, кажется, столом, по скамьям сплошным всё, и токмо одна возвышается над ним, восседая на отдельном ложе во главе. Ветрищем к сцене сей, едва различимой, прибиваются другие фигурки, да за стол не садятся, всё кружат вкруг него, хороводы заводят. И случается тогдысь образу одному, отбиться, выйти, встав из-за скамьи, да пуститься в пляс под руку со скоморохами, ежели можно их так обозвать. В довольстве носится образ воздушный, да и от потешником сих отбивается он, за ложе возвышенное в разумении неясном упрятываясь. И тотчас же картина воссозданная разлетается сызнова на клоки облаков рваных, пристыженная ветренным порывом за действо раскинутое. И лишь столь же ветренное поминание оставляет опосля себя обрисовка, растворяя последнии штрихи еёные в глади небесной на века. Не скоро возвращается старпом. Видать, сыскать в порту князя не случилось, отчего дальше пришлось прошествовать, за неимением иного пути. Полдень уж подходит, когды тот обратной дорогой к набке* выходит. И, завидев Луговского, к неудовольствию не одного, помост пересекает. Поклон отдаёт, да письмецо припечатанное передаёт аккурат адресату на руки с кратким: "Вот". Раскрывает его шустро капитан, по строкам взором очей бежит, сменяясь в лице ощутимо и по окончанию раскрытой ладонью чуть приударяят по бумаге и сардоническим смешком расходится, обращаясь к прибывшему, что заинтересованно заглядывал всё это время чрез плечо. - Раскрой ухо, вестей нынче много, - с довольством отмечает он и заново к грамоте обращается. - Может кривотолки, конечно, всё, но звучит право занятно! Ох чёрт Андрейка, ведает, что мне рассказать. Об Руси-матушке пишет, что мол царёк наш опричнину-то упразднил. Слыш, Федь? - окликивает Михаил юношу, который уши уж навострил, да, ежели не таить, взволновался немало. - И ещё вот. Свадьбу в третий раз сыграл. С некой Марфой Собакиной. Слыхал про такую? - Нет, не слыхал, Михал Кузьмич. Собакины... Впервой слышу. Дале Басманов из диалога выпадает, всё боле к себе прислушиваясь, будучи обступаемый безволвием со всех сторон. Сердце горячее на сию неожиданность лишь единственный разочек дрожь пропускает и давай дальше биться, как ни в чём не бывало. И дышится всё также легко, и плоть не ломает в надрывных порывах души. Упокоение и порядок. Неужели..? И тогда, подобрее встряхнув головой, сбивает он шум крови в ушах. Звуки оживают, голоса проясняются. И вправду, будто бы никогда ничего и не было. Тем временем спор об том, кто же всё-таки такие эти Собакины никак не прекращается. - А ты, Федюш, в курсе них? - обращается князь и к нему, в охапку одной рукой сгребая. - Нет, нисколь, - чуть растерянно, да бегло отвечает он. После долго ещё разговор ведётся в основном об остальном, уж не столь примечательном, содержании письма, да отчасти об самом Курбском, но это больше вкратце. И снова в тягучую дрёму впадает Фёдор, откинувшись назад, не поминая ни добро, ни лихо, ни ушедшее, ни себя.***
Снова вокруг море. Не именно то, что часто с недавнего времени удавалось лицезреть ему, но то, что он когда-то определённо уже видел. Не упомнить где и когда, но... Да нет же! Нет никакого моря. Это он. Всё он. Опять. Нет пучины бескрайней, нет глади покойной, только он сам. Пред всё ещё такими же чернёхонькими небесами, как и тогда. Миг словно бы и не замирал. Шелковая ткань неба не виднеется. Потонула теперича. И, ежели бы юноша даже и вспомнил об солнце утонувшем и обратился бы вглубь, во тьму, не отыскал бы его. Почти всё оно разнеслось пеплом, разметалось по дну окиянскому, позабылось. Разве что последними уцелевшими остатками в тальвеге глубоком припечься лавою сумела, рубцом залегло, в котором опознать светило великое мало кто сможет нынче. Багровина евоная, что воды пурпуром окрасила, тоже унесена без остатка. Царствует славная тьма. Птицы. Они вернулись, сызнова замаячив в вышине. На сей раз многим больше их, не просто пышная стая затмевает небосвод, ныне их десятки, сотни, коли не поболе. И все до единой молчат, клювов не разивая, не тревожа, не отвлекая от ясной звезды севера, что, как и прежде, на небосводе парит, таперича то ли притягивая его к себе, то ли навстречу движась. Это как посмотреть. Распятием святым она доселе представала. Однако, по приближению утратила сей образ, с треском рокочущим раскололась прямо вдоль с боковым сколом крупным, что тут же полетел вниз, пропадая в окияне навсегда. По серёдке самой параллелей крестовых, нить пробежала. Опосля ощетинилась и восстала, распахивая створки ока прозорливого, исполинского в размерах своих. Зелено оно. Малахитным кладезем, слюдою тонкой, изумрудами, да медью красной составленно вкруг остёрого зрачка. И блюдит взор змеиный неотрывно за ним, несмотря на нынешнюю обширность фёдорову, точно зная, куды глядеть. И испужаться бы должно, что иисусово место так бесцеремонно занимает змий, дьявол кромешный небось. Но умиротворения всепоглощающего взгляд этот нарушить не способен, да и, кажется, не спешит он напирать на мальчишечью душу, ограничиваясь лишь воззрением и только. И уносит Басманова море дальше, за горизонт. Оборачивается он иногда на око и думами, которые в воде хладной тонут, заключает, что обязательно ещё повстречается с демоном ночи сей. Свидятся они ещё непременно. Ведь, коли чернота опустившаяся не сумела его пожрать, пусть и отвратила от лика божьего, значится и он не пожрёт, не сумеет попросту.***
- Вот вишь, Федька, казалось бы, всё переменилось, а на самом деле ни-че-го, - громко обращается к юноше Луговский, тем самым из лап Гипноса забирая его. - Ну всё, давай, Борька, собирай всю мертвечину, да готовте корабль к отправке, - тут же распоряжение отдаёт он. - Забыл спросить, куды путь держим-то? - дознаётся, прежде чем покинуть помосты старпом. - А к Штаденам, крестника повидать желаю. Слышь, Федь? - отвечает мужчина и юноша слышит, ещё как. "К Штаденам... Это хорошо".***