***
А что было за пределами черноты? Опосля темени накрывшей в приступе боли смертельной? Потом был он. Антихрист, сам дьявол в воплощении змея искусителя, который предлагал ему... Что? Продолжит это варварское, совершенно нечистивое грехопадение. Растоптать окончательно закон божий, предание, волю евоную. Возвратиться к тому, от чего Еремей так рьяно, столь мучительно бежал. Сломя голову, позабыв и отринув всё, что когда-либо было значимо, оставив себя наконец. И это была чушь, в особенности, так казалось поначалу. А потом прижало. Замаяло, задушило ещё пуще, чем прежде, ещё горше заело до самых костей, плоть продирая, за тлением которой таперича он был вынужден наблюдать. И ударила опала господня по мужику несчастному топором, аки по полену, со всей силы, закрыв навсегда пути к прощению. Ведь ушедшие не говорят, отмолить он себя боле никогда не сумеет, и никто другой того не совершит, с души евоной, навсегда прикованной к телу гниющему, оковы не снимет силушкой праведной. И, не издержав немилость, кары справедливой за слабость духа бывшего, предал Ерёмка устав создателя. Отдался на руки дьяволу, речам соблазнительным внял, хотя и не упиваяся сладостью при том, будучи изводимым самим собой. Однако, несмотря на печать бесовскую в договоре этом, несмотря и на все соображения, по ощущениям словно четвертующие душёнку и без того чахлую, свет сызнова заструился тогда под ногами из мёртвых восставшего, и дорога новая залегла, отнюдь не в адовы подземелья прямиком, и пошёл мужчина повинуясь по ней, пусть ведомый и чёрною рукой. Много воды с того времени утекло. С момента тогдашнего море забрало его с концами. В далёкие дали утащило, отрывая от жития прежнего навсегда. Век моряческий в еремеевой загробной жизни случился, со всеми этими кораблями, парусами раздатыми ихними, тросами бесконечными, гаванями, портами неисчесляемыми и землями иноземными, небом, десятки раз сменившимся над главою расколотой, ветром диким, что без устали шныряет в окияне безбрежном, да уж не змеюкою грозной, а капитаном евоным теперича, что мужиком вполне неплохим оказался, хотя, право слово, инаковым во многих проявлениях. Виды многообразные, просторы ранее неведанные, настоящим гвалтом пришлись для разума застоявшегося, застарелого. И, верно, именно в странствиях сих, только тогда заново кровь в его уже обескровленных телесах разогналась. И наконец тогда у него снова получилось вздохнуть полной грудью, когды, казалось бы, дышать ему уже и не надобно было. Экая насмешка судьбы. Изгладилось всё, камнем преткновения для будущего не став, по крайней мере, для не столь далёкого. Пылью времени покрылось, позабылось отчасти. И сожалеть стало просто не о чем. Как будто всё, что когда-то давно было его жизнию, стало сказанием. Печальным, да не родным, которое слышал он когда-то от кого-то, уж и не упомнить. И люди-то на пути этом вовсе иные окружили Еремея, тем паче отбивая его от брегов былых. Все они в немалости на корню отличными от тех, которых доселе знавал мужик, представились. Да вот хотя бы и тем, что от человечишного, как у него тоже впрочем, токмо начало и было, токмо душа и осталась. Все смертью более али менее подранные, а, чтоб их, всё-таки живые. Живее его самого при жизни, живее многих, по земле бренной скитающихся, особенно, ежели на некоторые вещи очи прикрыть. Не только росы, но ведь и черти всякыя иностранные средь них были и есть, что, дай Бог, пару слов свяжут не на своём непонятном, на котором ещё часто балакал с ними так умело, да вертляво капитан, словно отродясь токмо сей говор и знавал. И не понимал, не признавал мужик от слова совсем чужеродцев этих никогда. Однако, коли князь посчитал, что надобно так, то с волею сей Ерёма оставался и по сей день безропотно согласен. Отнюдь не глупца Михаил из себя представляет и в решениях, пускай и неясных, соответствующим образом поступает, а за ним лишь повиновение сей своеобразной мудрости и остаётся. Вот также, подчиняясь воле евоной, однажды отправляется по осени поздней моряк за мальчонкою каким-то. Значение он сам тому особо предавать не думал, но вот князь внушил, что дело сие надобно исполнить нисколь не спустя рукава. Полно и даже лелейно, к несколько настороженному замечанию, облик евоный обрисовал для понятливости, маршрут точный указал. Правда, что за человечишка так толком и не разъяснил, токмо имя-отчество для размышлений и предоставив. А юнец-то душка анафемского оказался. Право слово, измаял его всего по дороге обратной. Непокладистостью, видно, плешь Ерёмке целенаправленно выедал. Но оно и понятно, роду-то, очевидно, не крестьянского тот был. А у него что? Приказ прямой! От и мириться пришлось, что, греха таиться смыслу нет, было задачею не такой сложной, в особенности под конец пути, когды всё больше помалкивал Фёдор Алексеич, лишний раз с ним даже и об странствии ихнем разговора не заводя, по причине неясной. В случае любом, не привыкать ему. Да, по окончанию, выдохнуть с облегчением получилось наконец, ответственность с себя снявши, да переложив на Бориса Иваныча, который куда поболе его недовольством неустанным расходился. Однако капитан бесспорно рдел к этому неуёмному бесёнку особым отношением. Взять хоть случай, когдысь юноша спутал бизань с контр-бизанью*, раскрыв не тот парус. Тогды снесло их в порыве сильного ветра в сторону, и произошол уклон от курса, судно покренилось сильно. Ору стояло... Каким же буйным негодованием расходился старпом по сему поводу, как рьяно жаловался Михал Кузьмичу, и как же скандалил с нерадивым моряком, который, к слову, не отставал, а князь лишь, заливаясь, хохотал громко, не в силах поумерить веселья свого, да ничего, окромя пресекания ссоры, не сделал, пустив эту промашку на самотёк. В то время как на счёт кого другого отсчёта в делах подобных пред капитаном у Бориса Иваныча не требовалось, да и просто так вообще никогда не оставлялось, а тут... Невидальщина такая. Хотя в некоторых проявлениях отношение это особое вполне не лишено присущей капитану суровости, да строгости. Верно, именно поэтому до сих пор не разгорелся экипаж бунтом супротивным. Вспомнить хотя бы казус, совсем недавнего времени. Фёдор Алексеич забрался тогда на топ* самой высокой грот-мачты, сидел долго, кажется, высматривал что-то, одному ему ведомое, и, видно, вовсе не слышал оттуда как окрикивает его князь, желая чтоб, как выразился он, Ярила* снизошёл обратно на палубу. В конечный раз придупредив, что ежели тот не слезет сей же час, то Михаил сам его спустит, да не получив ответа вновь, капитан и вправду полез наверх и, схватив за ворот юношу, для которого бежать было уж поздно, швырнул его вниз. Не на саму палубу, конечно, а в воду, благо что солнце уж в пору ту по-летнему жарило, и окиян не был ледяной юдолью, способной судорогами утащить на дно и самого умелого плавца. Да и все эти, прости Господи, милования и речи замысловатые. Может Еремей и сдох, но никак не ослеп. И не им одним едино то. Всякие разговоры, перешёптывания ходили и ходят меж команды, да молвит что-либо не тайком большинство не осмеливалось и не осмеливается. Были те, кто порывался в бурлении ехидного интереса вякнуть по дурости что-нибудь, да на корню зарубились все эти порывы в назидание остальным, чтоб неповадно было, и усё на том. А сам мужик судит не желал и не брался, даже в думах глубоких. Ему ли свечу держать, ему ли рассуждать об любовиях, да благосклонностях змея великого, хозяина морского? Точно нет. А Фёдор Алексеич... Еремеевы уста на сей счёт будут чисты. А с недавнего времени, от как вернулся, чёй-то таскать его за собой начал юноша, коли это можно так обозвать. Приходит, говорит мол: "Пошли со мной", - а Ерёма и не прирекается, не отказывает, потому что нужным то не считает. Не по доске же его пригласили пройтись, в конце концов. Да и каким-то благожелательным отношением проникся, видно, к нему этот мальчишка, и теперича мужику уж точно не в тягость, даже наоборот, на просьбу сию отвечать всё с большей охотой. Однажды наконец происходит то, что, как думается крестьянину, давно должно было произойти. Сидят они с Фёдором Алексеичем, он сам накануне сеть оконченную размещает, а тот на мандолине поигрывает и между делом испрашивает его, как бы невзначай, об причине столь скоропостижной кончины, собственноручно исполненной. Но что ж ему молвить на вопрос сей? Не поймёт юноша этого, да и незачем забивать голову младую горестями подобными. Как никак, вся жизнь впереди. Оттого краток ответ еремеев, да туманен. - Жил безлико и печально, также и сгинул и даже не об чем говорить. Однако, оказывается надобно иногда умереть, чтобы жизнь подхватила новое начало¹. Да за сим и закрыли тему. На самом деле, Еремею тоже любопытно было бы испросить собеседника свого, да хотя бы об седине, которой в его волосах немало, поболе, чем у самого мужика, что ведь значительно старше. Только вот Фёдор Алексеич и без спросу о многом горазд глаголить, слова тянуть из него не приходится. Отчего, думается моряку, что коли тот желал бы, сам бы всё и выдал, а так и распрашивать не стоит.***
Лежит Федька, завёрнутый аки в свёрток в края гамака, да спустив ноги вниз по обе стороны болтает ими. Судно тихо качается туда-сюда, туда-сюда и его заодно качает из стороны в сторону, мотая ложе подвесное от стены к стене. Направленно он смотрит токмо в потолок, лишь изредка скашивая пытливый взор очей на окружающий его кавардак, в неудовольствии каждый раз подмечая, что тот никуда сам по себе не девается и даже мановение длинных ресниц не способно выскребсти грязь из углов, да меж половиц. На самом деле, юноше это ужасно не по нраву, а в последнее время докучать стало ещё более, чем прежде. Ведь пусть иуний* ещё и не настал, но маий* к окончанию своему, видно, притвориться им порешил, в летний месяц сыграть, да разжарил светило небесное так, что токмо порывы ветров переменные теперича в силах жару застоявшуюся разогнать. Однако не очень-то они захаживают в каюту евоную, отого днём, как нынче, здесь сдохнуть можно, пребывая в духоте, да клубах пыли горькой. И коли с первым он сделать ничегошеньки не может, то со вторым... "Ай! Даже думать не желается об том, что по собственному умыслу тряпку сызнова в руки я возьму!". Вот так и лежит, в думах сомнительных утопая, и никак не решается. Медлительно мгновения волочатся, перста рук обеих по локтям ритм напряжно отбивают, а уста всё сильнее поджимаются, в кривую гримасу изворачивая и всё лико. И всё-таки! Прорычав себе в нос что-то несуразное, махом спрыгивает Федька с места нагретого, да за ведром отправляется, прекращая сию бессмысленную борьбу. В конце концов, в его ведь интересах приборка! И покудово он не займётся ею, ничего не сменится, как бы не желалось верить в обратное. Притащившись уж с полной бадьёй в трюм, хорошенько ещё раз оглядывает Басманов объём работ, неутешительно прицокивая. Опосля этого в дальний угол переместившись, полоскать тряпицу немытую берётся, да космы пышные так и лезут в воду, наровя помешать, измочиться. Поначалу Федя за спину их откидывает и за уши старательно заправляет, однако худо это помогает и, бросив всё, он принимается за поиски чего-нибудь, чем можно было бы их подвязать. Длинные заразы отросли, срезать бы по-хорошему. А жалко ему. Жалко красу такую от и всё, но и подметать полы власами тоже не дело. Покамест роется юноша в мешках, к стене приставленных, да меж ними, слышит, как люк наружный приоткрывается и, прошуршав лестницей, на пол грузно кто-то спрыгивает. Ну это знамо кто, Ерёма, наверное. Да чобы без дела не стоял, раз уж пришёл, поручает ему Федька, поисков своих не прерывая. - Слухай, Ерём, ну-ка подсоби верёвку что ли какую подыскать, а то волосы связать нечем, - да продолжает вскрывать очередной мешок, меж тем как движения никакого позади так и не происходит. - Ну что ты встал аки истукан? Трудное что ли что-то прошу? - да наконец оборачивается к пришедшему, в лёгком изумлении заставая там вовсе не Еремея, а капитана, привалившегося плечём к стене, который, очевидно, доволен дюже тем, что врасплох застать юношу сумелося. На скорое приветствие тот только и успевает кивком поклон отдать, как в руки евоные вещичка прелюбопытная прилетает. Ленточка это бархатная, тесьмой серебристой по краям отделанная. Не шибко длинная и не короткая, аккурат на длину фёдоровых влас. Цвету она глубокого, морского, а концы еёные венчаются подвесками: чешуёю змеиной, да жемчугом диким. Ну точно как на той самой серьге княжеской, что как-то заприметил Басманов. Рассматривает её с довольством юноша пару мгновений, а после, натянув совершенно подлянское выражения, хотя и делая вид, что мол не при делах, твёрдо говорит. - Вы, кажется, не расслышали меня, ошиблись, Михал Козьмич. Я искал верёвку, - да кидает украшение обратно в руки теперича удивлённому напротив Луговскому. Зная, что в любом случае цацка сия будет дарованна во владение ему и никому другому. А после, выразив чуть вздымающимися плечами, да разведёнными в стороны руками что-то совершенно простецкое, отворачивается и как ни в чём не бывало продолжает поиски, едва ли не лопаясь от накала душевного, да сдавившего таперича лик в меру крайнюю того самого выражения плутоватого. Когда же шуршание и шаги позади стихают, Федька к суме своей обращается, да выуживает из неё косынку. И как это он запамятовал? Пряди под её широкие полы славно заправляются. И косу витиеватую пытается заплести он, дабы ещё более ладно шевелюра смотрелась в задумке сей. Даже что-то выходит, но дюже несподручным оказывается самого себя оплетать. Руки затекают, видно больно худо, а на ощупь мало ясно, что же там такое получается. Отчего Басманов, не долго думая, попросту посильнее под косынку подбирает своё творение. И, напоследок испустив тяжкий вздох, наконец принимается он за мытьё. Выгрести предстоит немало. И спину-то юноша гнёт, и по всячески изворачивается, подлезая тряпицею во все, даже и самые мелкие, щели. Ящики, да котомы ворочает, по-человечески всё составляя. Сор весь на середину трюма сгребает, опосля чего собирает, да выносит прочь с каюты в несколько раз, сызнова подтирая полы. Не так мало времени занимает это, как хотелось бы, однако не вечность и по итогу, когды труды евоные дают желаемое, Федька наконец распремляется, рамена широко расправляет, да, голову задрав, излучает своей позою чистой воды гедонию*, готовый уж аплодировать самому себе. Однако прерывают его шум, да крики, рвущиеся с палубы, вынуждая отвлечься и выглянуть наружу макушкою, дабы разведать, что происходит. А происходит там, наверху что-то и вправду занятное. Два мужика, яростно сцепившись, со всей мощью бьют друг другу морды, то вставая, то снова заваливаясь на доски, да притом притирки, которые, видно, и стали завязкою для драки, не оставляя, продолжая предъявлять их ором, да кидаться звучными оскорблениями. Вставши вкруг разворачивающегося действа, пара-тройка моряков посвистывает, да улюлюкает, подначивая ёрников, ставки попеременно выдвигая. Но большая часть команды всё же в стороне, поодаль стоит, уж менее бурно вовлечённость свою выражая, уж тише об чём-то переговариваясь. В кормой же части, на возвышении юта, наблюдая сию картину, бок бок капитан, да старпом стоят. Первый к парапету высокому склонившись, в непринуждении посмеиваясь иногда, вслед команде, а второй за штурвалом, напротив в хмурости. К ним-то и направляется Басманов, лавируя меж собравшейся толпы, да задерживается на трапе, поравнявшись с Еремеем. - А что это делается? На потеху сцепились али как? - испрашивает юноша у него, чрез рамо мужицкое выглядывая на баталию. - Воно, вишь такого тучного-с мужика? Вздорного нраву он. Уж не впервой-с что-то да не поделил с матросом очередным-с. Ой худо кончится. Худо-с, - протягивает моряк в ответ. А Федька, едва дослушав, пускается дальше, прибиваясь под бок Луговского, что на него внимания не обращает, всё также неотрывно глядя за буянами, в весёлости своеобразной. Тот самый зачинщик, на которого указал юноше Ерёма, куда крупнее молодца другого. И так, и сяк он его кидает, с грохотом об доски ударяя, однако, несмотря ни на что, тот не отстаёт, на право и на лево размахивает кулаками, нет-нет, да и попадая ощутимо в плоть супротивника. Но вовсе не долго разгулью сему дано было вершится изначально. Чуть погодя безмолвно обращается Михаил взглядом к Борису, который, опосля жеста этого, видно, понятного ему, штурвал оставляет, заменяя себя рядом стоящим матросом, да вниз отправляется, прямиком к бесчинствующим. А князь меж тем освистывает их так звонко, что не услышать попросту невозможно, и на звук сей останавливаются, самовольно разнимаются мужики. Да в то время как молодец знатно потрёпанный отползает в сторону, подуститель, только что ликовавший пред выигрышем своим, обмирает, так и замерев при взгляде в очи змеиные, с места никак не шелохнётся, будучи чарами скованный, да не двинится. Иваныч же, подозвав к себе пару человек, велит схватить по рукам и ногам пленённого, а затем, выудив из-за пояса кинжал длинный, лихо, одну за одной конечности берётся рубить. Однако, несмотря на, казалось бы, нахрапистость и зрелищность картины сей, она суха, совершенно бескровна и мертва, как тело, лезвием посечённое, бесцеремонна, да без лишнего чувства, лишь серостью окропившая лица экипажа остального. Кто-то, малость, конечно, шарахается в сторону, да норовит поскорее увильнуть от действа беспощадного, кто-то, в равнодушии полнейшем, к делам корабельным возвращается, а кто-то продолжает наблюдать, как уж обрубок телесный в конечном счёте со звуком чвакающим, склизким лишается и головы, да за борт поочерёдно выбрасывается, чрез ожидание некоторых промежутков. - Отчего именно четвертованием затяжным а, княже? Неужто помереть по-иному они не способны аль особое в том что есть? - поворачиваясь к Михаилу по окончанию судилища, испрашивает юноша. - Есть, Феденька, есть. В служение мне не входит наведение раздора, да отвлечение команды от труда возложенного, а это, значится, нарушение договорённости выходит. Цена на весы изначально поставленна не малая, тем паче и расправа. Пусть же, коли наперекор идти решил, душёнка его таперича меж этими обрубками и разрывается и за сим последняя моя воля, - служит ответом.***
Путаясь в кучерявых вихрах, непопутный, просвежевший к вечёру ветер врезается в образ уединённый, расположившийся в чаще обнесённого оградой топа верхнего, на самом конце стеньги. "Хорошо здесь очень", - искренне считает Фёдор. Однажды забравшись сюда и задержавшись на миг-другой, боле ни ему, да, верно, и никому другому не захотелось спускаться обратно. Ведь место поистине чудесное. Над бегущими волнами, над палубой, над всеми парусами вместе взятыми он словно парит, притворяяся птицею в небе широком, настоль высоко достаёт шпиль грот-мачты. И последние солнечные лучи в алом отблеске уловить отсюда лучше всего удаётся, подставляясь ликом томным под их тёплые прикосновения. Не возбранимо, несмотря на страх упустить из рук, утерять вещь ценную, было бы затащить сюда инструмент музыкальный, да, отстранившись от шуму общего, во всю мощь разыгрывать какую-нибудь балладу аль сопровождение песнопению, выдуманному на ходу или собранному из остатков других, что знавал он когда-то наизусть. И, без утайки, часто делал и делает так юноша, теша уши обитателей Змия корабельного задорным гласом своим, да мелодиями на все лады. Однако сегодня не один из тех разов. Долго так можно сидеть, набирая носом побольше воздуху прохладного, наслаждаясь уставшим летним днём, остывая телесами, разгорячёнными зноем, который наконец отступил. Облакачиваясь на крепкий парапет, вниз заглядывать, меж сплошными полотнами парусов, блюдя за тем, как фигурки поуменьшенные снуют по судну туда-сюда и то и дело тоже ввысь по вантам стремятся, забираясь на реи, да сворачивая полотна обширные. И хоть до посинения сидел бы Федька, право слово, только вот: "А вправду, чёй-то паруса-то сворачивать удумали?" - все разом причём, даже и до того, что прямо под ним, добираясь. Ведь штиль полный, ночь распогожая близится. Непонятно. Собрав вразвалку разложенные конечности, браво подпрыгивает Басманов с места свого, да струне уподобляясь, потягивается сильно-сильно телом залежавшимся, сладко дугою прогибаясь. Опосля того, высмотрев капитанскую треуголку, что размеренно плывёт вдоль палубы, отматывая свободный трос, берёт Федька курс на Луговского. Придерживаясь за верёвку, юноша залезает на парапет и, покрепче перехватившись, да заступив ступнями нагими на край бечёвки, махом одним ухает вниз, бесстрашно рассекая воздух резкий. В оконцове полёта свого, финт он этакий выкручивает лихо и аккурат рядом с плечём княжеским торчмя головою повисает, щиколотками завернувшись в трос по умению ловкому. А после, когдысь Михаил его замечает, раскачивается, да в сторону уходит проказливо. За натянутую сеть вантов хватается и, высвободившись из петли верёвки, на них перебирается, сощуренно воззряясь на мужчину сверху вниз. - Что ж мы это, Михал Кузьмич, на стоянку заходим? Прямо посреди окияновой пущи? - Именно так, матрос, именно так. Да что же тебя в этом удивляет? - испрашивает в ответ он, статно плечи голы расправляя, верно, и без того ведая причину опасения, присущего человеку исключительно, да потешаясь над тем. - Может быть неведомо мне что-то, но разве ж так можно? Не рисковостим ли мы, задерживаясь настоль далеко от суши? - ожидаемо для владыки морского лепечет вопрошающе юнец, но спешит княже тот же час упредить евоные домыслы. - Со мной не боись, никакая тварь глубинная не тронет, покудово я здесь али попросту рядом. Остерегаются они присутствия моего пуще всего прочего, и токмо мелкотня всякыя в одиночку кружит, по обделённости своей. Уж больно охота мне от мира отстраниться ныне. Погода столь хороша, не стоит упускать момент. Замереть на пару деньков надобно. - И не опоздаем мы никуды, с курсу не собьёмся, не затеряемся? - сызнова напирает Фёдор с вопросами, ну никак не веруя в то, что вот так запросто возможно от мира всего отрезаться по желанию мимолётному, да не напоровшись на последствия. Однако Михаил лишь тихо посмеивается на то и, покачав слегка выгоревшей на солнце головой, которая потому теперича рыжиной отблёскивает, расходится в речи, присекающей дальнейшие бессмысленные, по его разумению, распросы. - Ничего-то ты не понимаешь, Федь. Я, этот корабль, мы как пилигримы. Идя по бескрайней водной глади, синим солнцем палимые, мы узреем и пройдём ещё мимо стольких ристалищ и капищ, не сосчитать. Мимо наидревнейших храмов, да базаром, с погостами впридачу. Мимо величавой Меки, мимо самого, уж истлевшего Рима. И, обойдя все дороги, что ведут к нему, пройдём и стороной весь свет людской, что нам до Адама и Евы? До жизни всей прочей? До этого сущего пустяка?² И при словах сих столь чарующе, столь зазывающе взор зениц не зверский даже, а совершенно человеческий, наперекор сказанному, будучи обращённым к басмановым очам неотрывно, в душу самую смотрит, что в пору было бы и перестать дышать. Обмереть не токмо душой, но и телом, отдавшись всецело моменту, устам движимым, речам и рукам евоным наконец. Однако разве Федька - есть барышня малолетняя, чтоб глупости подобные в помутнении разума, в едином сердечном зове вершить? Точно нет. Оттого он слухает внимательно, да головы не теряет и вперёд к мужчине, который мало-помалу к нему движется, прежде всего не подаётся, обождать хоть чуть-чуть верным считает, на месте своём оставаясь. - Глазки, Федюш, выгорели у тебя что ли? - вдруг молвит Луговский что-то престранное, опосля тишины опустившейся. - Дай погляжу, - да, подойдя вплотную к вантам, заключает лик юношеский в длани и, как сам умеет завораживающе глядеть, точно также заглядывает в очи напротив и вправду видит различимый фиоловый отлив, прежде которого в них не замечал, хотя смотрел много и вдумчиво. - Чёй-то несуразное совсем глаголишь ты, княже. В зеркало я по-вашему что ли не смотрюсь? Чепуха какая-то... - Ну будь по-твоему, коли не веришь, - быстро соглашается мужчина, да, огладив напоследок евоные ланиты перстами, опускает руки, кажется, готовый уж покинуть юношу, но тот продолжает диалог. - А куда путь далее мы держим, опосля стоянки? - А хоть в Золотой град³, - туманно бросает князь. - Всё загадками, загадками говоришь, Михал Козьмич. Что за град-то такой? - в недовольстве, да не злобе, качает головой Басманов. - А предание есть такое, средь моряков ходит. Что ежели по звезде пойдёшь, то в оконцове к брегам земли крайней прибьёт тебя. На берегах тех далёких встретят тебя ворота прозрачные, а за ними сад чудесный, а за садом долина колдовская, где бродит зверьё, где летают птицы обуянные стихией в природе своей, и град там стоит сплош из злата выделанный, в награду тому, кто отыскать его сумеет. - И что же, видел ты край земельный? Неужто не бывал там? - Да, там не бывал. И без того золото в мире имеется, и на зрелища он пока не худ. Однако может когда-нибудь... - звучит вроде бы простой, а всё-таки разнозначительный ответ. Право слово, умаял его совсем капитан этой манерой ответов. Но тогда же, видно, смилостивясь, он замолкает, уводит взгляд от Фёдора, уходит. А, стоя на краю палубы, да стягивая кальсоны, бросает заманчивое предложение искупаться, сверкая в закатном солнце загоревшими крепкими телесами. Эти самые кальсоны чуть погодя прилетают во фёдоровы руки, а княже за бортом исчезает, не дожидаясь ответа. Совершенно не думает юноша об том, чтобы как-то откликнуться на сей выпад. "Надобно сначала вещь снести в каюту капитанскую", - рассуждает он. И кстати о звёздах, ещё ранее заприметить ему удалось, как Борис, кажется, по ним что-то высчитает. Уж дюже Федьке интересно прознать про то. "Надобно после, как вещь снесу, старпома достать с вопросом сим и ещё..." - рьвётся мысль длинная другою, что говорит: "К чёрту!". Тогды отбрасывает он всё это. И прямо так, как был, сигает с разбегу вниз.***