Двенадцать коронованных теней

      «Существа сии, имраитами именуемыми, обыкновенно незримы, покуда не пожелают сами вступить в контакт. Обиталище их — та реальность, что существует меж сном и явью. Тот, кто желает увидеть ту изнанку мироздания, к коей принадлежат нечестивые демоны, должен более обычного удержаться на тонкой грани и молча наблюдать, скованный неподвижностью физического тела. Истинные формы их, тронутые Хаосом и оттого искажённые, внушают ужас: они есть ничто иное, как монструозное подобие человека, сотворённое…»       Придворный философ и профессор сегорского университета Родрик Ариззо отложил на резной столик старинный фолиант, критически сравнивая гостя в кругу призыва с описанием, над которым в своё время так корпел его предок и вдохновитель. Гость покачивался на тонких, длинных ножках, готовых сломаться под тяжестью клонящейся к земле звериной головы. Куда больше, чем на грозного имраита, походил он на диковинную зверушку. Что за разочарование! Разве такой демон сгодится святейшему королю для торжественного изгнания? — Эй, демон! Скажи: можешь ли ты принять иное обличье?       Существо в кругу встрепенулось и даже подпрыгнуло: две лишние короткие ножки, не достававшие до пола, мотались как тряпичные. Родрик скривился от отвращения. Чтобы ему, уважаемому философу, на чьи университетские лекции является вольными слушателями вся валонская аристократия, заниматься призывами, как местечковому чародею! Существо подскочило ещё дважды, прежде чем с оглушительным грохотом шмякнулось об пол и смялось, как мягкая глина. Из «глины», ходившей ходуном, но не покидавшей границ круга, постепенно проступили новые черты. — Быть может, такой вид более поспособствует продуктивному общению? — голос у имраита оказался низкий, хорошо поставленный. Он мог бы принадлежать учёному мужу и едва ли вязался с неказистым, одутловатым лицом. Ни мантия верховного жреца, ни золочёный доспех прямо поверх не изменяли впечатления: святейший король, чей облик вздумалось позаимствовать демону, не мог похвастаться ни статью, ни красотой. Родрик усмехнулся и отошёл к письменному столу: — К чему мне общение с тобой, демон? Ты интересуешь меня не более, чем вон тот шкаф: шкаф будет даже ценнее тебя, ведь в нём хранятся мои зелья. — Откуда ты знаешь?       Призыватель погрозил ему пальцем: — Я тебе не деревенский дурень, вздумавший просить у демонов признания, богатства и почёта. Или что там просят? Вечную жизнь? — Родрик расхохотался: сейчас, когда демон смотрел так затравленно и зло, он начинал находить в затее с прилюдным доказательством королевской святости свой интерес. Когда ещё доведётся посмеяться в лицо существу, что привыкло приходить на зов глупцов? — Какой ещё демон? — голос будто бы съёжился, в нём прорезались знакомые капризные нотки. — В своём ли ты уме, колдун? Ты хоть знаешь, что будет со всей твоей породой, если узнают, что ты держишь в плену собственного короля?       Что книги, что ходящие в народе слухи предупреждали, что бесед с демонами стоит избегать, что все они, особенно порождённые Имрой, мастера обмана. Сколько ходило баек, как ловко они дурманят и юных героев, и седых стариков, запуская когти в самые глубины их сути! Но то, что кричало и пыжилось в кругу, было не умнее богатенького студентишки, вздумавшего, что на отцовское золото купит хоть каплю здравого смысла. Родрик сморщился и отправил том «О происхождении коронованных теней» в позорное изгнание на задворки книжной полки. Его глодало разочарование. Демон же продолжал верещать, от имени короля обещая ему всевозможные кары, срываясь на визг и мешая вести записи. Когда третий по счёту набросок для торжественной королевской речи отправился в камин, Родрик не выдержал и рявкнул: — Помолчи! Существуют высшие сферы, за пределами понимания, но такие мелочи к ним не относятся: я прекрасно знаю, что ты — демон. — Откуда? — фальшивый король напоказ захлопал ресницами. — Ты всерьёз? Я сам вычертил круг и сам сотворил ритуал.       С какими же глупцами до сих пор призванной твари приходилось иметь дело! Если уж он желал обмануть, сделать вид, что в ритуале совершена ошибка, так отчего сперва явился в истинном облике? Уверенность, что после всего могут сработать грозные вопли, не берётся из ниоткуда. Перо в руке дрожало, оставляя на бумаге кляксу за кляксой. И ведь глупец, доверившийся поганому имраиту, был не один и не два: вон, проступает на «королевском» лице искреннее недоумение. Родрик бы даже загордился, если бы вот уже двадцать лет не полагал, что в сравнении со средним обывателем интеллектом блещет даже куча навоза.       Пока он, на время отложив записи, взялся за наведение порядка в шкафу с зельями — монотонное занятие, требующее больше времени, чем умственной работы — примолкший демон напряжённо раздумывал. А как старается! Ровно студент, явившийся на экзамен с пустой головой и теперь на ходу выдумывающий имена древних мудрецов и их теории. — А откуда ты знаешь, что ритуал призывает демонов, а? — наконец, пискнул он: низкого внушительного тона как ни бывало. — Может, он призывает заколдованных королей, или вовсе жареных цыплят? — Жаль, что ты — не жареный цыплёнок: я бы с удовольствием тобой поужинал, чтобы больше не слушать этот вздор. — А откуда ты знаешь? — не унимался имраит. — Вычитал в своих умных книжках?       Родрик пристроил последний флакон на законное место, а заодно рассыпал на полке чесоточный порошок: сойдёт как защита от несносной прислуги, так и норовящей всё расставить сообразно собственным представлениям о порядке. И с этой рутиной было покончено. Закрыв шкаф на ключ, он обернулся к раскрасневшему демону: — Книги не бывают умными, да будет тебе известно. Умны бывают лишь те, кто их читает.       На время наступила блаженная тишина. Родрик разложил письменные принадлежности и, совершенно забыв о назойливом госте, начал речь с чистого листа. Итак: «Я, Его Святейшество Карлесс Лайом Третий, король Валоны, первосвященник Сегоры и хранитель покоя, благословляю те благочестивые души, что явились узреть истинное чудо. Свет Латериса в моей крови, и ныне явится он воочию, дабы изгнать в ничто сие нечестивое отродье Королевы…» — Я не понял!       Дёрнувшийся от неожиданности Родрик смазал последнюю букву собственным рукавом. Вот почему он в своё время отказался от репетиторства, каких бы денег ни сулил граф за обучение своего тугодумного наследничка! — Ты говоришь, что в книгах нет ума, а ум лишь в тех, кто их читает. А разве не за то тебя, мудрый Ариззо, считают умным, что ты прочёл много книг? — Умным не стать, если думать лишь о количестве, — Родрик смирился, что работа над речью сегодня не пойдёт, и с сожалением посмотрел на испорченную белую манжету. — Сколько студентов глотали книги, как дешёвое пойло, и ни один не достиг того уровня, чтобы я сумел по праву им гордиться! Я и сам остался бы глупцом, если бы не выучился здраво рассуждать. — Значит, всё дело в тебе одном? — плаксиво завёл имраит. — В твоей голове, и только? Но откуда тебе знать, правда ли твоя голова так светла, если ты не можешь посмотреть снаружи и видишь всё изнутри? А, может, тебе вовсе приснился ритуал, и сейчас ты спишь — ведь в другой книжке написано, что демонов видят на грани яви и сна? Ах да, ты ведь и не проверишь, что я демон! Может, ты сам — жареный цыплёнок, а мнишь себя философом потому, что так тебя назвали другие, может…       Родрик вышел из кабинета и закрыл за собой дверь. Пусть хоть обговорится с пустой комнатой! Величественное звание коронованной тени подходило болтливому демону не больше, чем проклятому жареному цыплёнку — монарший венец. Поганый демон, не мог выбрать для сравнения образ попоэтичнее: с таких аналогий тянет только поскорее спуститься в столовую и велеть слугам накрыть стол к ужину. Увы, сама реальность пыталась испортить ему настроение: когда перед ним поставили блюдо, на котором красовались запечённые куриные ножки с чесноком и зеленью, он едва удержался, чтобы не запустить тарелкой кому-нибудь в голову. Родрик ограничился тем, что приказал кухарке в ближайшую неделю и думать забыть о жареных цыплятах, и сослался на проблемы с желудком. Уж лучше маслянистая каша из репы, чем назойливое напоминание о проклятом демоне, которого предстояло держать в кабинете до самой церемонии!       «Откуда знаешь, откуда знаешь», — ворчал он под нос, перебирая записи с материалами для сегодняшней лекции. Идея для славной шутки пришла, как спасение. В этот день, вместо того, чтобы, как обычно, похвалить старательного студента, сумевшего вспомнить поимённо всех святых мудрецов, что заложили камни в основание Сегоры, Родрик Ариззо весело спросил: — А откуда же вы, молодой человек, всё это знаете?       Ираэль, уже готовившийся сесть обратно на скамью, растерянно примолк. Вся аудитория притихла, наблюдая за развитием событий. Родрик терпеливо ждал, пряча в пышной бороде улыбку: неужто все они настолько безнадёжны? Тем временем лицо Ираэля, беззвучно шевелившего губами, просветлело: — Я столько читал об этом! Во «Всеобщей истории: от Падения Небес до наших дней», и в «Валонской энциклопедии артефактов» это упоминалось, и ещё… — Любопытно, любопытно, — игра начинала увлекать и самого Родрика. — А откуда же вам знать, что книги эти — достоверный источник мудрости? Они написаны в одно время: представьте, если бы, скажем, вы и я написали по книге, и в каждой отметили, что в королевском совете при правлении Его Святейшества Карлесса Первого заседал его любимый конь. Откуда же читателю знать, что это неправда?       Студенты, привыкшие к иному ходу лекций, переглядывались и шептались между собой. Их крохотные умишки едва ли постигали всю глубину мысли, которую обретало изречение безумца в руках опытного философа. Имраит был жалким дилетантом: Родрик почти жалел, что не может показать этому напыщенному уродцу, как надо вести дискуссию. Наконец, один, круглолицый и совершенно лысый, робко подал голос: — Но ведь об этом пишут и другие книги, написанные в разные года! Они не могут ошибаться все разом… Верно?       Хорошо, что и сам он сомневался: Родрик сделал в уме пометку, что на экзамене, быть может, накинет лишний балл. А как подскочил, стоило лишь разочарованно поцокать для вида языком! — Отчего же не могут? Те книги, что были написаны после, могли опираться на предшественников. Те же, что написаны в то же время, могли быть результатом сговора или глупой шутки. Как нам знать, есть ли вообще в основании Сегоры каменный круг? Мудрецы могли не положить ни одного камня, и тогда круг надлежит понимать как метафору, или выложить их, скажем, в треугольник или квадрат. Невозможно, совершенно невозможно знать.       Светлая аудитория с большими окнами не знала доселе такого оживления. Обычно хорошо, если двое-трое лениво отзывались на попытки их расшевелить, но сейчас даже те, кто не принимал участия в обсуждении, следили за разгорающимся спором. Ираэль и второй студент едва ли обращали внимание на профессора и всё никак не могли договориться: что станет достаточным доказательством, чтобы они могли для начала признать, что круг священных камней в основании Сегоры существовал? Ираэль придерживался мнения, что свидетельством можно считать лишь нечто материальное, к примеру, сам этот круг, если бы его нашли под фундаментом королевского дворца, или свидетельство прорицателя, что сумел бы прочесть историю предметов по одному прикосновению. Противоположная сторона твердила, что камни вовсе не факт, что будут теми самыми камнями, а прорицатель может и солгать, и потому доверять можно лишь свидетельству очевидцев: всего-то и нужно, что отыскать кого-то бессмертного, кто мог бы рассказать о тех годах. — Нет же, нет! Если лжёт прорицатель, отчего не солжёт бессмертный? А если и не солжёт — как нам знать, что он в своём уме?       Всего-то стоило слегка подтолкнуть маленький камушек со скалы, и вот уже посыпались другие, а следом — крупные валуны. Вот бы каждая лекция проходила вот так: он лишь задаёт направление, а студенты сами учатся развивать мысль, оставляя ему время на благостное созерцание! Он даже подумывал, не заняться ли прямо сейчас королевской речью, но тут уже к нему обратились с нахальным: — Выходит, мы ничего не знаем наверняка, так? Даже не можем утверждать, что вы — наш профессор! А раз уж вы — не наш профессор, то не можете и наказать нас, если мы прямо сейчас уйдём!       Фидаль, один из тех, кто вечно отмалчивался в тёмном углу, одарил Родрика Ариззо победной ухмылкой и демонстративно направился по мраморным ступенькам к выходу. За ним потянулась стайка его дружков, таких же тупоголовых. На миг потеряв дар речи от подобной наглости, Родрик быстро оправился: — Желаете проверить, накажу ли я вас? О, уж это та истина, в которой можно не сомневаться! — Но ведь и её надлежит проверить! — Фидаль выпучил глаза, сделавшись похожим на надоедливого имраита: те же неестественные эмоции напоказ. — Считайте, что мы ставим опыт и проверяем, профессор ли вы? — Разве это корректный опыт? — ожила доселе молчавшая полуэльфийка: вся её одежда была заляпана чернилами — так она спешила записать ход дискуссии. — Ведь наказать вас может, скажем, стражник, или разбойник, или Его Святейшество самолично…       От пола до потолка, аудитория наполнилась студенческим гамом. Теперь говорили все, перекрикивая и едва слыша аргументы друг друга. Всё прервалось со стуком в дверь. Придя в себя, Родрик откашлялся: — Заходите!       По изукрашенным одеждам в сочетании с изношенными сапогами он легко узнал одного из королевских гонцов. Гонец направился прямиком к кафедре и перед Родриком почтительно преклонил голову: — Прошу простить, что явился в столь неподходящее время: я полагал, что дождусь конца лекции, но время уже давно истекло, и ожидание не было более возможным… — Извинения приняты, — Родрик воззрился на нежданого визитёра свысока. «И к чему это всё? Чтобы только не выдать, что едва не сел в лужу перед собственными студентами? — от непрошеных размышлений даже голова разболелась. — Как будто возвышает тебя не ум, а одно лишь профессорское звание да строгое лицо!»       Гонец вручил ему письмо, но напоследок, уже уходя, воскликнул: — Раз уж довелось мне стать невольным слушателем, позвольте выразить моё восхищение вашей лекцией! Говорят, вас стремятся выслушать даже заморские короли, и теперь я понимаю, почему. Удивительная методика!       Родрик натянуто улыбался, провожая гонца, а в голове всё крутилось: а откуда знать, восхищается ли он, ничего не смыслящий в преподавании, в самом деле? Была ли то насмешка или чистый восторг? А, может, тот гонец всего лишь поверил, что любая чушь, исходящая из уст университетского профессора, мигом превращается в истину — только потому, что сам учёный Ариззо на время поверил? И не потому ли, в самом деле, он считается умным, что таким его назвало сборище дураков?       Аксиомы и понятия, прежде чинно расставленные по местам, разлетались в беспорядке, стоило сосредоточиться чуть дольше обычного. Почти забросив размышления, обычно служившие способом скинуть на бумагу все тревоги прошедшего дня, Родрик старался находить удовольствие в других вещах: в глуповатых художественных пьесах, в песнях проезжих менестрелей, в обильной трапезе. Как назло, везде и всюду находился крючок, что подцеплял его. Не в силах увлечься, он раздумывал, глупа ли пьеса в самом деле, или дело лишь во мнении высоких критиков, назначенных в авторитеты всё тем же сборищем окружающих дураков. Раздумывал, была ли в самом деле та эпическая битва или великая любовь из баллады, или их выдумали для красного словца? Последней каплей стал жареный цыплёнок, всё же поданный ему забывчивой кухаркой: Родрик, едва завидев ненавистное блюдо, взвыл и опрокинул стол.       «Демон дурманит меня, — повторял он себе, пока слуги спешно убирали беспорядок и утешали плачущую кухарку, которой Родрик пригрозил увольнением. — Нужно всего лишь перетерпеть».       Терпеть до церемонии предстояло целый месяц: в письме, принесённом гонцом, сообщалось, что король решил провести торжественное изгнание в первый день лета. А точно ли месяц, а не всю оставшуюся жизнь? Его «блистательная, невероятная, удивительная» новая методика распространялась по Сегоре со скоростью лесного пожара: он не мог, как прежде, рассказывать о философах седой старины. Как птенцы с раскрытыми клювами ожидают кормления, студенты и вольные слушатели ожидали от него очередной толики мудрости, и она уже не казалась столь же безумной, как раньше. Мудрецы прошлого постановили некогда, что необходимо принимать за истину, не требующую доказательств, те или иные утверждения: но как понять, не выстроена ли вся концепция на ложном допущении? Эта мысль была невыносимо проста, но сводила с ума, пускала разум по кругу, точно загнанную лошадь, и не давала в мнимом конце передышки — лишь новый круг вопросов: «а почему это — истина?»       «Прежде, чем мы приступим к изгнанию сей нечестивой твари, позвольте заметить вот что, — вписал Родрик в королевскую речь, не зная, прочтёт ли Его Святейшество эти слова или предпочтёт вычеркнуть. — Обращаясь к реальности, мы не можем утверждать, что она реальна: наш единственный инструмент — разум — едва ли надёжен, но это всё, чем располагает смертный. Не есть ли реальность лишь совокупность наших о ней заблуждений?»       Едва гонец, явившийся за речью, оставил дом Ариззо, тот устало выдохнул. Завтра, уже завтра, всё решится как должно: мир встанет в прежние рамки, где истина осязаема, и служат для её познания всевозможные науки. Меньше, чем прежде, хотелось Родрику смеяться над запертым в кругу имраитом: если вот так, из одной запертой лаборатории, он может посылать навязчивые мысли, то какова была бы его сила, освободись демон из оков? — Я-то здесь при чём? — проворчал имраит, стоило походя намекнуть на тщетность его стараний. — Будь я столь всесилен, как ты приписываешь, давно ушёл бы: полагаешь, так весело стоять днями и ночами, как напольный канделябр? Да ещё пылища какая — тьфу! Здесь хоть иногда убирают?       «А ведь он, быть может, не врёт, — думал философ, ворочаясь без сна в постели: сонные зелья давно не спасали от тягостных дум. — Уберётся он прочь — разве исчезнет парадокс?»       Стоило ненадолго забыться, и вставал перед ним один и тот же образ: кипящего мира, Бесконечных Вод и вращающегося водоворота, влекущего в себя мелкие острова под корабельными парусами. Родрик Ариззо смотрел на хаос, и хаос смотрел на него, до отвращения непостижимый, не помещавшийся в пределы маленьких черепных коробок. Мыслительный процесс продолжался, не останавливался даже во сне: Родрик пытался понять, где она, та изначальная точка, с которой надлежит вести отсчёт, чтобы закрепиться в бурлящем хаотическом океане мнений и представлений. Поутру он едва нашёл силы, чтобы перепроверить магический круг на центральной площади, несколько раз сравнил его с тем, что располагался в его лаборатории, и только затем утвердительно кивнул. Ему предстояло наблюдать с почётного места: из вереницы советников по правую руку от короля. Стражники в серебристо-белом уже выстроились по обе стороны площади. Над их головами развевались вышитые серебром королевские знамёна: день выдался ветреный, и оттого предстали они во всём блеске и великолепии. В другое время Родрик наслаждался бы зрелищем, нестерпимо гордый, что острым умом и усердным трудом проложил дорогу так высоко, но сейчас он едва осознавал, что такое «высоко» и «низко», «король» и «нищий», «чёрное» и «белое». Его швыряло волнами от одной аксиомы к другой, и ни одна не была изначальной, ни к одной не сводилось разом всё. На площади тем временем собралась толпа. Людское море разлилось повсюду, заполнило окна, крыши, переулки: даже на крыше колокольни сидела в обнимку со шпилем парочка особо рисковых мальчишек. Солнце заливало площадь слепящим светом, и тот отражался от изукрашенных одеяний короля. Перед ним, в магическом кругу, свернулся демон — такой же уродливый, как в первое своё появление. — Приветствую, приветствую вас! Я, Его Святейшество Карлесс Лайом Третий, король Валоны, первосвященник Сегоры и хранитель покоя, благословляю те благочестивые души, что явились узреть истинное чудо. Свет Латериса в моей крови, и ныне явится он воочию, дабы изгнать в ничто сие нечестивое отродье Королевы Отражений!       Для пущего эффекта король ткнул в демона пальцем. Тот, как маленький ребёнок, обиженно показал язык, но вряд ли кто из горожан заметил: во избежание инцидентов, их от повелителя Валоны и аристократии отделяли две шеренги королевских гвардейцев. Тем временем, Его Святейшество откашлялся, и Родрик услышал те слова, которые, как он думал, король вычеркнет как несущественную глупость: — Прежде, чем мы приступим к изгнанию сей нечестивой твари, позвольте заметить вот что. Обращаясь к реальности, мы не можем утверждать, что она реальна: наш единственный инструмент — разум — едва ли надёжен, но это всё, чем располагает смертный. Не есть ли реальность лишь совокупность наших о ней заблуждений? — король рассмеялся, словно видел в этом изречении куда больше смысла. Он отшвырнул в сторону скипетр, как детскую игрушку. — Заблуждения! Как могут они существовать, если нет толком истины? Я дам вам опору, мои верные подданные. Узрите же, как волей своею я изменю реальность!       Одним движением король стёр границу круга. Предупреждающий окрик не вырвался изо рта Родрика, лишь возглас удивления: вместо демона в кругу ожидал накрытый стол, и на блюде покоился великолепный жареный цыплёнок с веточкой зелени и дольками чеснока. Над площадью поплыл чудесный аромат. Король отломил руками кусок мяса и принялся жевать, а Родрик уже не понимал, смеяться или плакать. Силясь удержаться за осколки распадающейся реальности, он закричал: — С чего вы смотрите на этого разодетого мужлана? Что в нём королевского, кроме украшений? Узрите же: я — ваш настоящий король!       Никто не помешал ему броситься к магическому кругу, оттолкнуть короля. Падая, тот опрокинул стол: вся пища очутилась на выложенной светлым камнем мостовой.       А люди смотрели, как прежде, благоговейно, и слушали — так, словно каждое слово Родрика отпечатывалось в древнем камне, обращалось непреложной истиной, их новой точкой отсчёта. На глазах философа — а был ли он философом до сих пор, или прежде того считался королём? — выступили слёзы восторга. Пусть слушают: он найдёт, непременно найдёт ту, первую, непреложную истину, с которой всё началось. Пусть останется им до того срока блаженство воплощённых заблуждений, мир, где истину можно выдумать, и любое слово обернётся новой правдой. Они обретут величие, какого не видел мир, о каком могут лишь мечтать высоколобые болтуны Марстейна, и выстроят поверх прежних белокаменных храмов столицу здравого смысла, город, что затмит собой величие меорийского Арк Амрита… Грезя о будущем, где хаос, разобранный на уравнения и формулы, он расставит по резным полкам в новой своей лаборатории, делясь этими грёзами с толпой, едва ли Родрик слышал в шуме волнующегося людского моря: — А ведь и вправду, это он… С него всё началось, в нём всё дело, в нём и в его голове! Разгорался шторм: толпа напирала, и вскоре ужас исказил лица оцепеневших гвардейцев. Ни до, ни после не видели они, как мчатся на них без страха невооружённые горожане, как лезут по головам друг друга, как толкают других на штыки, чтобы самим прорваться сквозь выстроенную оборону. Аромат жареного мяса сменился запахом крови. Отчаянные вопли, рыдания, смех и безумные кличи оглушали. Родрик же не видел и не слышал, опьянённый новой властью. Как дикие звери, они бросались на него, впивались зубами, грызли, а ободряющие голоса звенели, повторяя: — Голова, голова! — Дай сюда! — Голову дай! За него дрались, как за ценный трофей. Каждый норовил урвать хоть кусок. Стражников, что посмели дать отпор, море подмяло и смыло: белые камни окрасились багровым. Не главная площадь священной Сегоры — скотобойня, где надрывно мычал, умирая, человеческий скот. Лица, лица, лица — окровавленные, перекошенные, с оскаленными зубами, они затягивали его в круговорот. С каждым выдранным куском плоти надежда освободиться таяла: как ни кричал Родрик, что все они сошли с ума, никто не желал прислушаться. Даже король, такой величественный, болтался мешком на его ноге и по-звериному впился в щиколотку. «А так ли, в самом деле, — было последним, что подумал Родрик, прежде чем присоединившийся к толпе стражник отсёк его голову, — много разницы между мной и жареным цыплёнком?»