Двенадцать коронованных теней

Тощий щетинистый мужичонка трясся в углу, силясь слиться с тёмно-бордовыми портьерами. В полумраке дорого, но безвкусно обставленной спальни слышался отчётливый стук его зубов. Дурень полагал, что, доставив пергамент, он получит увесистый кошель с золотом и уберётся подальше от особняка. Но Аскольд Вримдек ещё с детства усвоил, что не стоит доверять россказням воров и проходимцев, а потому оставил его наблюдать за ритуалом. Бояться было нечего: чуть свистни, и примчится стража. Дурака, посмевшего замахнуться на единственного и любимого сына речнохладского мэра, не станут даже судить — зарубят на месте. — Судя по всему, — задумчиво проговорил Аскольд, проводя пальцем по вычерченным на пергаменте зловещим символам, — для завершения ритуала нужно добавить немного собственной крови и плоти. Проходимец отчаянно закивал: — Верно, демоны, они ж как хищники — идут на запах крови… Без неё никак не получится! Слыхал я, ведьмак один, чтоб силу злую приманить, аж целый палец отрубил… — Палец, значит… — Аскольд задумался. Безусловно, ритуал немного развеял его повседневную скуку, да и то, что последует за ним, обещало бездну удовольствия. Но жертва — жертва его категорически не устраивала. Инкуб, которого он собирался призвать, не стоил не то что его пальца, а даже капельки крови. И о каком неземном наслаждении может идти речь, если придётся перед ним себя искалечить? Не глядя, юноша отшвырнул драгоценный пергамент, и собирался было выгнать взашей нанятого вора — разумеется, без оплаты — но тут посетила его идея получше. Идея столь великолепная, что Аскольд тотчас улыбнулся. Кровь скулящего воришки и кусок мяса, срезанного с его руки, пролились на сплетённые в заклятия старинные письмена, тут же вспыхнувшие неестественным зелёным огнём. Облизнув губы, молодой призыватель смотрел, как сплетается из света человеческая фигура. Едва та обрела плоть и шевельнулась, как вор с воплем бросился в окно. Аскольд не стал утруждать себя проверкой, удачно ли тот приземлился, выскочив с третьего этажа: куда больше его занимала наружность гостя. Черты его постоянно менялись, всякий раз оставляя за собой приятное чувство: такое бывает, когда любуешься чем-то прекрасным, волнующим. Их взгляды встретились, и вдруг изменчивое лицо замерло, обернулось великолепной, но ледяной маской. На Аскольда смотрел его близнец: те же длинные русые волосы, те же усталые глаза с нависшими веками, преисполненные невыносимой скуки. Но были и различия: чуть шире в плечах, совершенно обнажённый, и, что злило — у него были на месте обе ноги. Редко когда что-то так явно напоминало о страшном увечье, как присутствие его совершенной копии. — Ну, здравствуй… Демон, да? — Аскольд окинул его похотливым взглядом. Призванный инкуб повторил его жест и чуть сощурился: — Хочешь, чтоб я представился? — Мне нет дела до твоего имени. Признаться, мне вообще мало до чего есть дело, кроме того, зачем я тебя призвал. Цель призыва не была озвучена, но демон легко прочёл её в его глазах. Прочёл, как открытую книгу — и тут же скривился в столь знакомой гримасе смертельной скуки. — Милостивые боги, каждый раз одно и то же! У вас, призывателей, совершенно нет фантазии. Вы зовёте тех, кто рвёт нити, пронизывающие ткань бытия, тех, кто способен дать больше, чем любое смертное существо, и всё зачем?.. Чтобы затащить в постель! Аскольд легкомысленно пожал плечами: — Странно слышать такое от демона похоти. — Пожил бы ты с моё, — легко, словно не было светящейся границы, инкуб вышел из круга призыва и вскользь провёл по его руке. — О, ты бы знал, как скучны и утомительны те вещицы, что смертные считают вершиной разврата! Хотя постой-ка… Его оглядели, просветили насквозь. Несколько сцен прошлого в одно мгновение пронеслись перед Аскольдом, вонзились в душу острыми вспышками ощущений. Да, тогда, когда всё было в новинку, любая мелочь могла свести с ума, заставить тело полыхать, как грешника на костре: голые ноги молоденькой прачки, такие нежные в сравнении с её же загрубелыми красными руками, томная улыбка и взгляд с поволокой, брошенный украдкой из-за веера хорошенькой дворянской дочки, мягкие округлые бёдра женщины постарше, в которых утопают его пальцы. Следом чередой шли иные картины, полные запретного восторга: крепкое тело молодого стражника, вжимающего его в стену, потрясённый взгляд миловидного послушника, которого он тайком целовал и осыпал клятвами в вечной любви — разумеется, чтобы бросить после первой же пары сладостных ночей. Лица любовниц и любовников не задерживались в памяти надолго: Аскольд не запоминал их, справедливо полагая, что нет нужды помнить тех, с кем расстанешься так скоро. Вскоре перестало запоминаться и их тепло, и все они слились в единый опостылевший образ нелепо дрыгающегося под ним тела с глупым обслюнявленным лицом. — Надо же, — наконец, отмер инкуб: мелькнул меж тонких губ раздвоенный змеиный язык. — Тебе настолько быстро надоело? Ты ещё так молод, но мысли, чувства… — Я тебя разве для болтовни призвал? — вся эта затея, казавшаяся великолепной, вмиг обернулась разочарованием. Кровь бурлила, когда он разыскивал всё необходимое для призыва, когда резал глупого вора, когда пытался представить, каково это не с человеком, но с порождением Имры. Сейчас же кровь остыла. Инкуб выглядел, как человек, рассуждал, как человек, и даже запах от его тела исходил вполне человеческий. Никакого тебе гибкого хвоста, рогов или крыльев, как на книжных картинках — хоть чего-то экзотического! Скорее из чистого упрямства, требовавшего завершить начатое, чем из желания, Аскольд привлёк демона к себе, с лёгким раздражением отметив вялое сопротивление. Инкуб запрокинул его голову так, что слегка хрустнула шея. Аскольд едва не позвал стражу — вдруг твари взбредёт сломать ему позвоночник?! — но демон не нападал. Острая игла ужаса вонзилась глубоко между рёбер и растаяла, как кусочек льда. Теперь внутри холодило, пробуждая от полусна. Из-под полуприкрытых век изумрудами сверкали ледяные, нечеловеческие глаза: — Ты хочешь овладеть мной? Твоё право, но ты не почувствуешь ничего. Ничего нового, я имею в виду. Твоей фантазии не хватает, чтобы по-настоящему заглянуть за рамки. То, что ты зовёшь сексом, скучнее церковной проповеди! Скука в самом деле давно стала единственной спутницей, которой Аскольд хранил верность. Как навязчивая поклонница, она караулила его днём и ночью, чтобы ухватить и задушить в объятиях. Он всякий раз божился, что никогда больше не попадётся в цепкие ручонки, пахнущие книжной плесенью, и неизменно обнаруживал себя у её ног. Инкуб, воспользовавшись замешательством, вывернулся и отошёл на несколько шагов, изучая знаки призыва. — Тела, за редким исключением, одинаковы, как одинаковы ощущения, что они приносят. Познав одного мужчину и одну женщину, ты, в целом, уже познал всё, что плоть может предложить. Не их плоть — твоя; можно отточить мастерство, зайти в изучении собственного наслаждения дальше, чем принято в приличном обществе, но это будет лишь новый чёрно-белый набросок: в нём не прибавится цвета. Как ни хорош был деревянный протез, долго стоять неподвижно Аскольд не мог: либо затекала здоровая нога, либо натирало культю. Потому, прежде чем ответить разглагольствующему инкубу, он предпочёл поудобнее устроиться в кресле, среди подушек, так приятно подпирающих ноющую спину. — Чудесно. Я призывал похотливое чудовище, а явился художник. Видимо, его слова задели гостя. Инкуб резко обернулся и склонился к его лицу. Руки, на миг показавшиеся когтистыми птичьими лапами, упёрлись по обе стороны в ручки кресла. Аскольд даже не дёрнулся. — А разве только лишь удовлетворения для плоти искал всю жизнь ты сам? Нет, глупый смертный: тебя вели эмоции, и лишь они в ответе за яркость твоего рисунка. Разве не возможность посмеяться над расстроенной дружбой вела тебя, когда ты соблазнял друга собственного отца? Разве ты так желал тело старика, а не восторга от того, как он боится теперь взглянуть твоему отцу в глаза? Или, быть может, мечтал о той крестьянской дурочке, а не играл с нею безнадёжно влюблённого героя, чтобы побольше услышать глупых признаний? — инкуб улыбнулся жестоко и самодовольно. — Набросок может восхищать, но живописным полотном его сделает цвет. В моей палитре множество красок, таких, какие ты не можешь и вообразить. Аскольд постарался скопировать чрезмерно подвижную мимику демона, но невольно подумал, что вряд ли выглядит со стороны хоть вполовину столь же непредсказуемым и опасным. — И что же ты предлагаешь? — Сделку, смертный. О нет, только не вздумай протестовать, прежде чем услышишь условия! Мне даром не сдалась твоя душонка, тем более что более блеклую и пустую пришлось бы поискать, скажем, среди местных чинуш или соседских королей. Нет, моя сделка такова: я подарю тебе новые краски из своей палитры, ты же взамен обязуешься подарить мне самую яркую из возможных граней наслаждения. Вроде бы это вполне отвечало изначальным целям, но даже Аскольд в детстве читал сказки, предупреждавшие о демоническом коварстве и хитрых трюках. Сказки заканчивались почти всегда смертью согласившихся дурней, но были, с другой стороны, столь навязчиво-поучительными, что походили больше на благолепную жреческую болтовню, грозящую тебе угасшей душой за невыученный урок и украденное из соседского сада яблоко. — А где же твоя выгода? — Видишь ли, живу очень долго. Я видел полубогов, ступавших среди смертных, и видел Падение Небес; Я пережил столько, что вряд ли твоего разума хватит, чтобы хоть на миг окинуть взглядом сию бесконечность. Мои краски выцветают, но не моя ограниченность тому виной, а беспощадное время, — он присел на перекладину и по-стариковски охнул, как показалось Аскольду — притворно. — Но мне дарована власть ощущать чужие, как свои. Можешь считать, тебе повезло: цели наши совпадают. Как и ты, я ищу лишь нового удовольствия, такого же яркого, как в первые недели сотворения. Впрочем, если не хочешь — будь другом, отпусти. Уверен, найдётся и другой кандидат. В мерцании свеч всё это казалось нереальным. Сделка… А в конце концов, почему бы нет? Словно не достанет им отцовских денег, чтобы нанял экзорцистов хоть из-за границы, из самого Ока, и избавил от необходимости платить по счетам. Аскольд кивнул. — Хорошо. И как же это будет… Инкуб осторожно взял его за запястья, пристроился напротив, так, чтобы смотреть точно ему в глаза. Словно вращающиеся водовороты, они притягивали, манили. Из природной подозрительности Аскольд опасался вглядываться, но совершенно расслабился, услышав бархатный голос: — Сейчас увидишь. Смотри, смертный… Смотри. Тёмная спальня растворилась; кожи коснулась ночная прохлада. Всё по-другому: здесь шумит тёплый дождь, но от капель скрывает полог ивовых ветвей. Мелкая речушка весело бежит совсем рядом: по прозрачной воде разбегаются круги. Девушка, совсем юная, снимает с руки кольцо и бросает в воду. Простушка в дорогом платье и накинутом сверху плаще: нет в ней ничего, что можно назвать привлекательным или ярким. Но для того, чьими глазами он смотрит сейчас, круглолицая девица в веснушках дороже всего мира. Он дрожит, когда касается её плеча, и видит нечто возвышенное и неземное, нечто, что сродни скорее милостивому божеству, и улыбка её — святейшее из благословений. — Может, так станут меньше искать? — с надеждой говорит она. — Пусть думают, будто я пошла купаться и утонула. Отец говорил, кольцо это очень дорогое: такому скупердяю, как он, и в голову не придёт, что можно с ним расстаться добровольно. Чуть меркнет улыбка, и он тянется навстречу, чтобы утешить, укрыть — от дождя, от неизвестности, лежащей перед ними, от далёких огней за рекой. Там лежит город, который они покинули, чтобы никогда более не вернуться. Позади остались столь разные миры, на границе которых они повстречались: подмастерье плотника, всю жизнь мечтавший податься в рыцари, и младшая из баронских дочерей. У него была своя каморка на задворках мастерской и достойное ремесло, у неё — пуховые перины и сад, где росли восхитительные пионы, и всё же нечто роднило их, делало неотличимыми: мечты о странствиях, о далёких землях. Может, нашлась бы в мире земля, где нет различия меж бедняками и знатью, где они обрели бы приют. Будь у них деньги, было бы легче, конечно, но язык не поворачивается осудить: укради она что-то у отца, и барон не оставит их, последует по пятам хоть на край света и пошлёт всех своих верных псов, не столько за дочерью, сколько за ушедшим богатством. — Холодно, — шепчет она, пряча руки под плащом и склоняясь к его плечу. Совесть колет сердце: почему не подумал, что ей, привычной к иной жизни, нелегко будет скитаться в лесах, прежде чем доберутся они до имперской границы? Искупая вину, он дарит ей объятия, держит её ладони в своих, дыханием силится согреть и укутать поплотнее. Но она, дрожащая, ищет другого тепла: целует, так неумело и пылко, оглаживает его плечи, льнёт ближе, всем видом умоляет — и кто он такой, чтобы не поддасться желанию своего прелестного божества? Так же, как прежде к губам, он припадает с поцелуями к обнажённой груди. Возлюбленная нежно гладит его по голове, перебирает волосы, а после тянется к шнуровке рубашки. Ложе их — мокрая трава, на которую так небрежно брошена одежда, и едва ли согревает накинутый сверху плащ, но весь мир исчезает, отступает куда-то далеко. Есть лишь её тихие вздохи, влажное обволакивающее тепло, и эти глаза, которые то крепко зажмуриваются, то распахиваются широко, сияющие, совершенно счастливые. Хорошо, настолько хорошо, что хочется слиться ещё, стать вовсе единым целым, чтобы никто — ни баронская стража, ни предназначенный ей богатый жених, ни даже сами боги — не посмели их разделить. В своих наивных, осторожных ласках они всё познавали впервые: сколь чувствительными могут быть их тела, сколь горячим — дыхание на щеке и шее. Они не только наслаждались, но давали клятву, нерушимей и крепче тех, что говорят у церковного алтаря. Всегда быть вместе, какие невзгоды ни ждали бы их на пути; держаться за память о светлых мгновениях, если вдруг бегство их окажется неудачным, а судьба — жестокой. Он почти плакал, гладя её взмокшие, растрёпанные волосы, и повторял, что любит, что никому, никогда не позволит запереть её в золотой клетке, пока слова не уступили место шумным вздохам и негромким стонам. Они держались за руки, содрогаясь в общем экстазе, и едва ли слыша, что прежние звуки разбавили далёкие шаги и чьи-то голоса. Аскольд медленно вдохнул и выдохнул. Стих шум дождя и журчание реки. Он снова был собой, и снова мог судить со стороны. Невольно вырвалось: — Какие же дураки! Бежать в никуда… Лучше бы девица поменьше думала о любви, а стащила у отца все его богатства. Как будто кто-то стал бы за ними гоняться по одной указке, без достойной платы! Демон, сидевший на подлокотнике, невольно усмехнулся в кулак: — Согласен. Но приятно ведь, скажи? На время побыть дураком, который верит в любовные бредни. — Занятный опыт, — согласился Аскольд, крутя меж пальцев верхнюю пуговицу рубашки. — Но, если это лучшее, что ты можешь предложить… — Ну что ты, — инкуб картинно надул губы, — кто же начинает с самых ярких картин? Эта, считай, написана акварелью: лёгкая, полупрозрачная. Завтра, обещаю, будет кое-что любопытное, одна из моих любимых! Тревоги прошедшего дня достаточно утомили, чтобы Аскольд лениво кивнул, соглашаясь, и тут же остался один у погасшего круга призыва. Инкуб вернулся, как по часам, на следующую ночь. Аскольда эта пунктуальность слегка раздражала: мог бы явиться и пораньше, сразу же, как он, гонимый предвкушением сегодняшнего видения, поспешил после ужина запереться в покоях. Не хватало ещё отвечать на расспросы отца, так обеспокоенного телом вора в саду: тот, видите ли, неудачно упал и свернул себе шею. Как будто так много времени займёт состряпать приговор, да и представить дело так, словно бы воришка был казнён — наверняка ведь было, за что! На этот раз Аскольд встретил гостя в полурасстёгнутой домашней рубашке, под которую не надел штанов — только бельё. Инкуб ничего не сказал о его внешнем виде, только кивнул, указывая на кровать: — Хочешь лечь, быть может? Он кивнул и, сев на краю кровати, отстегнул удерживавшие деревянную ногу ремни: Аскольд планировал, едва видение кончится, погрузиться в блаженный сон и там, быть может, пережить сладостную фантазию снова. Инкуб навис над ним сверху: зрение поплыло, и вскоре светящиеся глаза, то вспыхивающие, то почти угасающие, показались лишь расплывчатыми пятнами. Моргнул раз, другой — и вдруг мир перевернулся с ног на голову. Его унесло далеко, за Инеевый Гребень, за границы Брускана и даже империи. Впереди расстилалась в сумерках поросшая вереском степь. Лиловые волны уходили в дымку на горизонте, полыхали в закатном зареве, и так же вспыхивали факелы по обе стороны. Он бежал, задыхаясь, и сердце колотилось в предвкушении. Кровь кипела и обжигала, тело было могучим и крепким, таким, что легко могло бы преодолеть мили, не сбавляя темпа. В этой дрёме Аскольд был варваром. Подобно зверю, он мчался, скаля клыки, за их общей добычей. Что ему за дело до красот этого мира, если весь мир сосредоточен сейчас на спине убегающего юнца? В ушах стучит, ступни упруго отталкиваются от примятой множеством ног травы, и лишь одно слово на незнакомом языке повторяют звери из его стаи: «Предатель! Предатель!» Звенит тетива, и выпущенная соплеменником стрела скользит из-за плеча. Зоркий глаз не подводит: она вонзается в ногу беглеца чуть ниже колена, и тотчас он падает, захлёбываясь непозволительным для воина криком. Из груди рвётся утробный рык: как смел он, щенок, едва получивший воинское имя, спутаться с заречными колдунами?! Он нарушил древние заветы, он оскорбил предков, завещавших не пересекать воды, и будет наказан. Он плачет, кривит лицо, как младенец, едва оторванный от материнской груди. И это — взрослый мужчина?! Разве достоин такой воин чего-то, кроме их презрения, их ненависти? От него так и веет невыносимой, недопустимой слабостью, слабостью не жилистого, подтянутого тела, но заключённого в нём духа. Былые собратья окружают его, и все, как один, ненавидят. Будь они дикими волками, уже искусали бы его в кровь, разодрали, бросив труп падальщикам. Но зелье, дарующее им неукротимую силу, требует цену. Возбуждение от погони сменяется иным, когда воины встают плечом к плечу теснее, шумно дышат, ожидая, кто сорвётся первым, и их жертва понимает, что вот-вот случится. Как не понимать, если и сам испытывал ту же жажду, накрывающую, стоит прекратиться погоне, если сам был частью их круга в те дни, когда, возвращаясь с охоты, они жестоко ласкали друг друга? И вот теперь он лежит перед ними на земле, всхлипывает, зажимая рану, из которой торчит обломанный фрагмент стрелы, и может лишь шептать: — Не надо… Ярость бьёт в голову, и неясно, кто был первым: они набрасываются одновременно, кто-то — целуя, кто-то — кусая, кто-то — сдирая одежду. Случайно сталкиваясь с чужими жадными руками, целуясь, не глядя, они сцепляются змеями в одном клубке, и предатель кричит под ними от боли, молит остановиться, вырикивает имена бывших товарищей. Все они покрыты кровью, его и своей, пальцы впиваются в бёдра до синяков, скользят по вспотевшим телам. Не видя, кого целует, он вгрызается в губы, прокусывая их и наслаждаясь ответной болью. Удовольствие всё нарастает, вплоть до самого пика; он рычит, как зверь, и только теперь осознаёт, что их добыча перестала дышать уже давно. Тень сожаления мелькает на грани сознания, воспоминание об имени, о том, кем был тот юнец прежде, чем стать предателем, и тут же гаснет вслед за догоревшим закатом. Аскольд очнулся и жутко улыбнулся, отражая ухмылку инкуба. Первая фантазия была столь детской и жалкой по сравнению с нынешней! Будь под рукой кто-нибудь живой и тёплый — кроме, разумеется, призванного демона — с какой радостью он бы сейчас так же удерживал его до конца, растворяясь, теряя разум. Интересно, возможно ли добыть в Брускане то самое зелье? Едва ли: варвары вечно кочуют с места на место и тщательно хранят свои секреты, особенно те из них, что связаны с искусством войны. Не получить иным путём ту же чистую ярость, сплавленную в одном горниле с животной страстью. — Это лучшее, что есть? — спросил он, силясь отдышаться. Щёки горели, как у девственного мальчишки. Инкуб отстранился и покачал головой: — Есть и ещё лучше, поверь: это лишь малая часть… Завтра, мой смертный, завтра я дам тебе ещё. Он растворился во мраке прежде, чем Аскольд успел приказать остаться и порадовать его немедленно. Делать нечего: пришлось сомкнуть веки и погрузиться в сон, увы, без единого сновидения, будь оно светлым или дурным. На другой день, сославшись на головную боль, он не выходил из покоев. Пища, вода — всё казалось ненужным, всё поглотил азарт ожидания. Что же суждено увидеть сегодня? На этот раз Аскольд ожидал инкуба раздетым в постели и не сказал ни слова, когда тот лёг рядом, хотя многих своих любовников не подпустил бы так близко. Холодные волны накатывают вперёд и назад, и в такт им бросает в лицо солёные брызги ветер. Пустынный каменистый берег похож в тумане на древнее поле битвы: каменные великаны, разбитые и расколотые, обрели здесь вечный покой, но море всё ещё терзает их останки, не в силах простить. Море, единственный источник жизни, в равной мере дарующий смерть. По обе стороны бушует шторм, но здесь, ближе к берегу, тёмная вода столь же неподвижна, сколь глубока. Молчаливые люди в раскрашенных масках и ожерельях из ракушек держат его. Нет, не сжимаются их ледяные пальцы, но стоит шевельнутся — и мигом вдавят лицом в скользкую гальку десятки, сотни рук. Липкие руки шарят по телу, высвобождая из одежды, оставляя лишь длинную, до колен, льняную рубаху. Мысль о бегстве испаряется, едва старший жрец достаёт из ножен древний с виду, но всё ещё острый клинок, и упирает острием между лопаток. Он — чужак, пленник, и он не знает, чего хотят эти молчаливые жрецы. Знает лишь, что его они избрали жертвой морю. Картины собственной гибели вспыхивают в голове: его пронзают насквозь, ему перерезают горло, его топят… О милостивые боги, отчего же вода здесь так черна и холодна? Но его не убивают, лишь гонят вперёд, навстречу ледяным волнам. Оборачиваясь, он видит, как, одна за другой, жрецы зажигают особые свечи: зеленоватое, зыбкое пламя словно не обжигает их, не источает тепла. Они легко держат огоньки в ладонях, кожа на которых облезла и свисает белёсыми клоками. Ещё шаг — и дно уходит из-под ног. Он падает на колени, давится солоноватой водой, и только теперь замечает: что-то шевелится там, в воде, длинное и гибкое, толщиной с его руку. В ужасе и отвращении он вскакивает, бежит к берегу, куда удалились жрецы, преодолевая сопротивление моря. Поздно! Существо увидело добычу, и холод обвивает лодыжку, тянет назад. Оно не калечит, но удерживает в неподвижности. Собственное загнанное дыхание не помогает молиться громче: слишком сбивчиво, верно, оттого равнодушные боги не слышат, пока щупальца скользят по ногам, выше и выше. — Не надо! — кричит то ли Аскольд, то ли юноша, в чьи воспоминания он так глубоко погружён. Но и жрецы, и инкуб глухи к подобным просьбам, сколь отчаянными они бы ни были: Аскольд не может выбраться из сна, где юношу — его — чудовищное порождение моря ощупывает везде, где может дотянуться, ищет уязвимые места. Он кричит, зажимая рот обеими руками, когда щупальце, влажное и тонкое, проникает внутрь, и это служит сигналом для всех остальных. Сами по себе щупальца мягкие и водянистые, но их всё больше, больше; они сплетаются внутри, образуя плотные, болезненные узлы, и стремятся напрямик, растягивая и заполняя. Он судорожно пытается вдохнуть, но слизистое щупальце, оставляющее на языке привкус морской соли, толчками забивается в горло, ворочается в гортани. Не крикнуть, не шевельнуться, не вырваться. Отчаянный укус приводит лишь к наказанию: щупальце дёргается резче, рвёт, и одновременно с противоположной стороны напирает ещё с десяток. Белая рубаха разорвана, по ногам течёт, и вода вокруг, переполненная щупальцами, багровеет от крови. Боль настолько остра, что он мычит, силясь исторгнуть хоть какой-то звук, но горло больше непригодно. Его терзают, грызут изнутри; другое щупальце — жёсткое, с острым костяным крюком на конце — проскальзывает в разодранное тело, выцарапывает знаки изнутри в его животе. Он тянет руку в последней безумной надежде, что кто-то из людей в масках спасёт его, но маски неподвижны, и едва ли шевелятся сами жрецы древнего божества. Лишь льётся, сплетаясь из низких гортанных звуков, тёмная песнь, и существо, чьё тело скрыто алеюще водой, отзывается на неё частой вибрацией. Реальность становится такой зыбкой, такой ненастоящей: слёзы, нехватка воздуха, головокружение от потери крови — всё это размывает грань между явью и столь желанным забытьем. Уже не кажется страшной смерть, и, будь в его силах, он выхватил бы клинок из рук жреца, чтобы вспороть себе горло и, наконец, остановить пытку. Ноги, раздавленные в железном кольце, уже не удержат на земле, живот пропорот насквозь. Опустив голову, он видит сквозь розоватую пену, как щупальца копошатся в ране, чёрные и гладкие, скользят вперёд и назад, в клочья разрывая то, что осталось от его внутренностей. Вот бы они направились наверх, дотянулись до сердца и остановили его отчаянный стук, но тварь нарочно медлит, растягивает своё извращённое наслаждение. Нет, это вовсе даже не неразумное чудовище: оно понимает, оно содрогается в экстазе, мучая и убивая, оно выпивает его жизнь по капле, цедит, как дорогое вино. Его предсмертные крики и хрипы, вой и рыдания, вплетаются в древнюю песню, ту, что старше звёзд и небосвода, и на высшей её ноте толстое щупальце обвивает целиком. Он слышит хруст ломающихся ребёр и, умирая, смеётся, смеётся, пока сердце, раздавленное, не лопается в разверстой груди. Аскольд очнулся от собственного крика — он кричал всё это время, возможно, и наяву. Всего лишь сон, жалкий морок, но ему хочется ощупать живот, хочется вспороть его, чтобы убедиться: там, внутри, нет чёрных щупалец, похожих на гигантских морских червей. Мешает только навалившийся сверху инкуб: узкие зрачки расширены, раздвоенный язык по-собачьи вывален наружу, и капает прямо на лицо обжигающе горячая слюна. Аскольд спихнул демона с себя и завопил: — Что за дрянь?! Я просил тебя прекратить! Ты, никак, оглох?! Забыл, о чём мы договаривались? — Я тебя умоляю, — инкуб часто, возбуждённо дышал. Изящным жестом он вытер рот и подбородок, — Думаешь, ты единственный, кто просил? А рассказать, сколько раз потом дураки оскорблялись, когда их сон прерывался? Он мог бы говорить, что угодно — после кошмара, в который его погрузили, Аскольд не верил призванной твари ни на грош. Всё в демоне теперь вызывало лишь раздражение: высокопарная речь, слишком человеческое тело, и то, что он посмел сделать то, на что не решилась бы во всём Брускане ни одна живая душа: причинить ему, сыну мэра, такое беспокойство! — Ублюдок! Ты хоть знаешь, что я с тобой сделаю?! — выкрикнул он, наскоро прилаживая протез и спеша к двери спальни: боль из кошмара была ненастоящей, и всё равно тело ныло, отказываясь верить, что чудовищные раны были только видением. — Найду чародея, который тебя, гада, самого захлопнет в непрекращающемся кошмаре; экзорциста, чтоб на части порвал и развеял! Ты обещал мне наслаждение, а разве эта дрянь имеет хоть что-то общее с… с… Стремительный удар, который Аскольд едва успел заметить, разрубил деревянную ногу надвое. Он тут же рухнул, в попытке удержаться сорвав бархатную портьеру с карниза. Инкуб ухмылялся, но теперь не казался таким человечным, как прежде: демонический огонь полыхал в его глазах, полностью потемневших. — А разве нет, мой маленький смертный? Мне-то казалось, ты знаешь, каково это: наслаждаться болью, которую приносишь, отрекаться от тех, кто не мыслит без тебя жизни, и вспоминать только их бездушные тела. Я лишь хотел проверить, но теперь уверен наверняка: никогда не доводилось тебе испытывать, каково это, если взглянуть с другой стороны. Та грань наслаждения, что была тебе неведома: сладостный самообман, а после — беспомощность, пустота… Смерть. Он приближался, грозный и неумолимый, и всё же Аскольд отказывался верить, что мог попасться на крючок. Попеременно он звал то отца, то стражу, силился отползти, подняться, держась за стену, чтобы по крайней мере стоять наравне, а не ползать, как жалкий калека, у чужих ног. Инкуб потянул его за волосы и промурлыкал: — Видишь ли, я тоже люблю наслаждаться причиняемой болью. О, какой яркой, какой великолепной будет твоя! Первая и последняя, совершенно незабываемая ночь! Грубый поцелуй заставил тело обмякнуть: теперь он не мог бежать, даже если бы захотел. Инкуб гибко прильнул к нему, навалился сзади, и со смехом шепнул на ухо перед тем, как птичьи когти вонзились в горло: — Подумать только… Я уже целую неделю не занимался этим с трупом!