Двенадцать коронованных теней

Вергел Гаэссе, едва дыша, привалился к оплетённому лианами обломку скалы. Сейчас он не замечал мелких колючек, впившихся в кожу, не думал о змеях и ядовитых насекомых, что могли бы затаиться в зарослях. Всё внимание устремилось к столбу чёрного дыма, уже едва различимому на фоне ночного неба. В ушах ещё звенела та страшная музыка, что он слышал не раз: отчаянные мольбы и требования немедленно бросить к ногам захватчиков всё, что есть ценного, грохот выстрелов, предсмертные крики и пьяный, счастливый смех. За свою недолгую жизнь юноша видел это уже трижды, и три картины сливались в одну беспощадную волну, затапливающую без остатка, смывающую его жизнь до основания. Вот он, едва трёхлетний, в лодке незнакомца: мама смотрит с берега, её руки и волосы обгорели, в руках ещё дымится факел, Кел-Саадская деревня, где они были рабами, полыхает вдали, но в отблесках пламени на воде женщина заливается безумным смехом. Вот ему уже двенадцать, и он, воспитанник золотозубого синьора Ремиро, прислуживает в таверне. Пираты и контрабандисты, что останавливаются здесь, громкие, крикливые и вечно пьяные. Они привычны и не кажутся страшными, пока один из них вдруг без причины не пускает хозяину пулю в голову под одобрительный гогот товарищей. Татуированные, пропахшие железом демоны смеются в дыму. И снова, уже сам, Вергел бежит от огня: мокрый песок проваливается, холодные волны хлещут по лодыжкам, пуля попадает в ногу, он падает, солёная вода накрывает с головой. Они думали, что мальчик тоже мёртв — и, видят боги, он бы умер, если не от раны, то захлебнувшись. Но порой Неллун дарует удачу, что страшнее любого кошмара, и Вергел очнулся на поросшей водорослями скале, откуда его забрали рыбаки. Забрали затем, чтобы он поверил, будто есть в мире безопасное место, куда не дотянутся алчные лапы, перемазанные порохом и кровью. Он поверил, по-настоящему поверил, поселившись в Кантомери. Порой они платили морским разбойникам дань, порой — отваживали особо наглых палками и камнями. Грозные демоны съёжились вдруг до размеров людей, отвратительных, но смертных, особенно в тот день, когда Вергел впервые скрутил разошедшегося смутьяна и выкинул за ворота. Он верил, он смеялся — до сегодняшнего дня, когда вместо пары оборванцев явилась целая банда, когда плетёный забор вокруг Кантомери вспыхнул огненным кольцом, и в чёрных клубах демоны обрели прежние очертания. Источая ругательства и мерзкий гогот, они по щелчку ломали судьбы. Всё, всё хорошее, что было в жизни, таяло в огне. Мама шептала трёхлетнему ему слова на родном языке, совсем не похожем на трескучую, шипящую речь их хозяев-змеелюдов, велела забыть грубое имя, что они дали ему. Сверкал золотым зубом синьор Ремиро, дерзко усмехаясь в ответ на разбойничьи угрозы. Задорно поглядывала из-за собственноручно нарисованных карт милая Кармея, всё не спеша сделать ход. А он был крохотной мышью в удушающих змеиных кольцах, рвался изо всех сил, и снова их было недостаточно, снова горло сдавливали рыдания, снова, снова, снова он смотрел в почерневшее небо. Образ лукаво улыбающейся Кармеи развеялся на ветру. Нет, она не спаслась, она не смогла бежать вслед за ним; она упрямая, самоуверенная — даже слишком. Всегда твердила, будто бы нечего страшиться пиратов — они приходят и уходят, и нет ничего страшного в том, чтобы бороться за жизнь и свободу, ведь борются все, хоть и разны их битвы. Она верила, что демонов можно одолеть, смеялась над их ничтожностью, и демоны пришли, чтобы напомнить о себе. Вергел упал на колени: здесь, в тёмных зарослях, вдалеке от пожара, его грудь сдавило. Из неё рвался, раздирая рёбра и лёгкие, крик, и он кричал, выл, подобно зверю. На его рыдания отзывались плачем ночные птицы. Удушающая петля страха дёрнула за шею — услышат, найдут; а возможно ли затаиться достаточно, слиться со мраком так, чтобы сделаться вовсе незаметным? Нет, проклятые пираты не уймутся: обратишься невидимкой — выследят по запаху. Ублюдкам нужно твоё золото, но не меньше нужны мольбы о пощаде. Они питаются болью и кровью, как всепожирающая саранча. Он помнил, как поглядывал свысока их вожак, как жадно расширялись его зрачки и раздувались узкие ноздри, впитывая без остатка уходящую жизнь отца Кармеи, как для острастки выпустил пулю вслед убегавшему Вергелу, как целился в хромую, искалеченную много лет назад ногу, но на сей раз промахнулся. А взрослый Вергел всё рыдал, не в силах остановиться: старая рана обнажилась, и казалось, не осталось ничего, кроме боли и сожалений. Быть может, лучше бы попал, убил, наконец, чтобы не жить вот так — на ладони великана, когда каждый миг превращается в мучительное ожидание: прихлопнет сейчас или позволит ещё ненадолго задержаться в чудесной иллюзии, чтобы потом раздавить, как надоедливую мошку?! Он рыдал, пока вдруг не возник незнакомый прежде звук в зарослях мангровых деревьев, не зашелестел среди перепутанных, спускающихся к грязному ручью корней. Услышав, Вергел мигом замер, вжался в скалу. Ночью мир точно погружается вниз, под толщу морских вод: исчезает горизонт, очертания плывут, сливаясь в гротескные фигуры. Человеческий взор не способен пронзить тьму: он тонет, как в вязкой, зыбучей грязи. Здесь, во тьме, страхи оживают, обретая форму и плоть. Они рычат и скалятся дикими ягуарами, шелестят в высокой траве ядовитыми змеями, щекочут шею лапками пауков. Страхи идут на свет твоей души, на оглушительный стук бьющегося сердца, чтобы выдрать его из груди и пировать, упиваясь кровью, до самого рассвета. Вергел хотел, но не решался крикнуть. Безумная надежда твердила, что сейчас из-за деревьев покажется сбежавшая Кармея. Безжалостный опыт — что явится ухмыляющийся пират по его душу. Но не случилось ни того, ни другого. Слабое голубоватое свечение возникло в клетке перепутанных ветвей и медленно поплыло по воздуху. Точно откололся кусочек от растресканной луны и упал в воду, поплыл по ручью. Напуганный историями о блуждающих душах, Вергел тщетно тянулся к спасительной тьме: нечто заметило его. Оно легко вспорхнуло, и тени разбежались от взмаха полупрозрачных крыльев. Белоснежная птица, похожая на павлина, с любопытством разглядывала незваного гостя. Что-то тяжёлое, давящее легло на плечи, вынудило склониться под взором лунных глаз. Столь красивое, столь эфемерное создание… Такое хрупкое. Беззащитное. Кляксой вспыхнула кровь на сияющих перьях: Вергел стоял перед предводителем пиратов, в центре пылающего Кантомери, и хватал воздух ртом, но тот со свистом выходил сквозь пробитую выстрелом дыру в груди. Вслед за жизнью уходил и страх: он не заберёт больше, не сделает хуже. Искры летят в лицо, пронзают больнее пули плач и крики Кармеи. Признавая поражение, окончательное и бесповоротное, он падает на колени. Хлещет кровь, забирая с собой остатки тепла. Среди пожара становится холодно, невыносимо, как в той лодке, на дне которой его прятали и говорили не высовываться, и он так же лежал, свернувшись, и не знал, проснётся ли, когда неизбежно закроет глаза… Хочешь? Вергел вздрогнул, вдруг осознав, что скорчился у оплетённой лианами скалы. Дым развеивается в ночном небе, летит пепел, и вовсе нет смертельной раны, а Кантомери остался далеко позади. Есть только птица, что взглядом разбирает полотно души на нити, выбирает, за какую из них потянуть. Вопрос не звучал вслух, не нарушал ночную гармонию: он сплёлся из отзвуков и ощущений. Любопытство. Надежда. Животный страх. А перья совершенно белые, ни следа кровавой кляксы. Вергел хотел спросить в ответ, но лишь жалобно захрипел: в рыданиях совсем сорвал голос. Призрачная птица сделала ещё один шаг, и теперь он мог видеть своё отражение в голубоватых, точно слепых глазах: перемазанное в саже, с разбитыми в кровь коленями, спутанными волосами, такое нелепое и слабое, что хотелось только отвернуться. — Не смотри, — прохрипел он, но сам не мог отвести взгляда. Он — червяк, ползущий в грязи, насекомое, которое пронзит сейчас тонкий заострённый клюв. Птица взмахнула крыльями, осыпав его напоследок сверкающей серебристой пыльцой, вспорнуха и исчезла на фоне лунного диска: вот она летела — и вот уже слилась с холодным, равнодушным светом, не достигающим древесных корней. Оставила одного в мокром, ночном холоде, точно беспомощного младенца, вытолкнутого из утробы мёртвой матерью. Хочешь?.. Нет, она всё ещё была перед ним, неподвижная, как статуя, выточенная из чистого хрусталя. Если у русалок есть дворцы, то, верно, такими украшены их сады. Подводный сад причудливых кораллов окружал его. Мимо проплыла стайка серебристых рыбок, спугнутая высунувшейся из расщелины муреной. Мурена смотрит на него равнодушно, точно нет здесь чужака-вторженца, и вновь скрывается меж поросший водорослями корней. Колышутся, тянутся к нему, но не касаются, чтобы не обжечь, щупальца актиний; в кронах подводных деревьев таятся вместо птиц радужные медузы. Всё это реально, так же реально, как мокрая земля, как горечь дыма, как вода, проходящая сквозь лёгкие, но не удушающая: Вергел дышит ею так же, как дышал бы воздухом. Между пальцев видны полупрозрачные перепонки; вместо больных ног вьётся длинный, украшенный плавниками хвост. Хочешь?.. — Ты… Это ты показываешь мне? — запоздало сообразил Вергел. Вслед за его словами взвилась к поверхности целая цепь пузырьков. Птица медленно, торжественно плывёт рядом, обернувшись морским существом. Улыбка Кармеи, стоило ему, запинясь, пробормотать что-то о желании отправиться на следующую рыбалку в одной лодке. Тёплая, ободряюще касающаяся плеча ладонь. Согласие. — Получается… — он огляделся: хрустальный дворец, освещённый нитями светящихся жемчужин, не пропадал. Можно было ощутить скользкую прохладу стен, влажную мягкость зелёной водорослевой поросли. Жёлто-оранжевая рыбка величиной с палец проплыла совсем рядом, походя боднула, словно ласкаясь, раскрытую ладонь. Две таких же вились, играя, возле его хвоста, и иметь хвост было так же естественно, как дышать. — Это ты показываешь мне? Хочешь?.. Теперь картины менялись, перетекали одна в другую, и каждая была отголоском его мысли, будь то величественные горы, чудовищный великан, на чьих ладонях стояли шаткие дома, похожие на птичьи гнёзда, детские колыбели, качающиеся над бездонной пропастью, или непроглядный тяжёлый сумрак океанского дна, где ему — мелкой рыбёшке — лучше бы плыть подальше от холодного света: здесь источают его лишь гигантские хищные рыбы, чьи тонкие зубы шевелятся подобно ожившим иглам, чьи желудки бездонны, а белёсые глаза — слепы. Вергел едва помнил, кто он и где находится, помнил лишь страх — въедливый, пропитавший, точно копоть пожаров. Рыбы стонали и завывали на голоса умирающих; их тяжёлые, раздутые тела опускались всё глубже на чёрное дно, пронизанное раскалёнными вулканическими жилами. Что-то грохотало, смеялось в расщелинах — пиратский смех. Вергел, стиснувший зубы, дрожащий от страха и холода, стоял на коленях, нелепо прикладывая руку ко лбу в молитвенном жесте. Каменный храм с потолками столь высокими, что они терялись в синеватой дымке, был наполовину затоплен. Но здесь, у алтаря, Кармея ждала его в пёстром свадебном наряде, с цветочным венком на густых каштановых кудрях. Эхом отдаются поздравления и пожелания счастья, повторяются многократно, но и они затихают под оглушительные, многократно повторяемые выстрелы. Хочешь? Под полупрозрачным пологом, не пускающим внутрь насекомых, сидит на кровати Кармея. Она прикладывает палец к пухлым губам, взглядом указывая на спящего младенца на руках, и Вергел устало улыбается семье — пока не ползут по потолочным балкам огненные змеи, пока не рушится крыша и не возникает в разломе пламенный, жестокий взор великана. Хочешь? — Хочу… — начал было Вергел, но не смог продолжить. Он вновь плакал, как ребёнок, вырванный из материнских рук. Словно ещё тогда, силясь удержаться рядом с ней, он случайно оставил в обожжённых руках способность по-настоящему верить в счастье, не замечать, что оно подобно стеклянной фигурке, уже смахнутой с края стола: лишь вопрос времени, как скоро разобьётся вдребезги. А он будет собирать осколки, заталкивать их в себя сквозь раны, глотать, захлёбываясь кровью, и всё молить, чтобы хоть на миг, хоть немного, хоть ненадолго… Вергел вновь стоял в затопленном храме. Демоны смыкали круг, подступая со всех сторон: лица тех, что впереди, он узнавал — это те налётчики, что напали сегодня, но за ними подступали другие, чьи лица плыли, как под мутной водой. Он слабый, крошечный человек, но летящие пули застывают в воздухе. И вдруг, точно непослушные псы, разворачиваются назад, пробивая пиратские черепа: они жаждут ранить его, но убивают себя. Птица не успевает задать вопрос — столь горячо, яростно и страстно звучит его ответ: — Пусть каждый, кто проливает невинную кровь, издохнет от своей же пули! Жар высказанного желания мигом отогрел, наполнил изнутри: Вергел не был больше дрожащим насекомым. Он сам был пожаром, готовым охватить проклятых пиратов. Распираемый праведным гневом, он шёл, не глядя, но не спотыкался: в сжатом кулаке дрожало в такт шагам полупрозрачное птичье перо. Иди домой. Ночные тени забивались в расщелины скал, прятались под листьями папоротника. Едва заметив жар и летящие искры, Вергел перешагнул через пылающие ворота. Он шёл, стараясь не смотреть на мертвецов, боясь увидеть среди них знакомое лицо и разом потерять надежду. Лучше видеть недоумённо переглядывающихся пиратов перед собой, смотреть прямо в звериные, желтоватые глаза грузного полуорка, с мерзкой ухмылкой поднимающего пистолет… Выпущенная пуля вошла точно между глаз; тело рухнуло в огонь, конвульсивно дёргаясь. Его товарищи попятились, принялись оглядываться: как затравленные зверьки, они метались в кольце огня, стреляли в любую тень — и тотчас гибли. В диком танце они спотыкались и напарывались на собственные ножи. Их вожак, змееглазый полукровка, разом растерял былую прыть. Теперь Вергел был великаном, и его воля давила их: светящееся перо нежно согревало ободранную ладонь. Каким же жалким оказался демон, стоило припугнуть! Вот уже он стоит на коленях, корчит нелепые гримасы, и умоляет, так глупо и смешно: — Я сдаюсь, не надо, ты слышишь?! Я сдаюсь! Куда нам с ребятами против колдуна? Да мы, если бы знали… Сомнение шевельнулось в душе, но не из жалости к пирату: задумался Вергел, не падёт ли жертвой собственного проклятия. Длилось оно недолго. Вздор! Какая из ублюдка невинная кровь? Ярость вела его, когда Вергел поднял саблю одного из мёртвых пиратов, когда вонзил её в грудь коленопреклонённого вожака. Он замер, но кары не последовало: полукровка завалился набок, нелепо вывалив язык из широко раскрытого, застывшего в предсмертном вопле рта. Отдышавшись, Вергел оторвал взгляд от мертвеца и тотчас увидел Кармею. Она отчего-то смеялась, болезненно и не весело, так похожая сейчас на его мать. Живая! С ней, первой, он мечтал поделиться чудом: он махнул зажатым в руке пером, но вместо связного рассказа выпалил: — Белая птица… Чудо-птица! Она сказала — иди, я пришёл, и… Не дав договорить, Кармея бросилась ему на шею. Её слёзы, такие горячие, отчего-то остудили, привели в чувство. Возвращалась вслед за радостью победы горечь. Он увидел яснее — старика Леско, держащегося за голову у сгоревшего до основания дома, кричащую Олиту, силящуюся разбудить мёртвого мужа. Увидел — и тоже заплакал, не зная, оплакивает ли вместе с нею павших односельчан или рыдает от счастья — они живы, вдвоём, живы! Хоть немало погибло в ту ночь, Кантомери была выжжена пожаром, и это не оставило времени на скорбь. Нужно было отстроить то, что было разрушено. Вергел в первых рядах помогал выстраивать новую стену на месте сгоревшего забора, первым без страха отправился в соседнюю деревню, дабы просить подмогу. В самой чёрной ночи с ним был свет — свет призрачного пера, оставленного птицей. Первое время, случись ему оказаться в джунглях после заката, Вергел высматривал таинственную покровительницу, но та никогда не появлялась. Не видели её и другие местные, а потому между собой решили, что стоит считать белую птицу красивой сказкой. Что же до мёртвых пиратов — разве углядишь в дыму, как было дело? Может, они, как заведено у подобной швали, поругались из-за добычи, да и перестреляли друг друга. Время шло, и один лишь человек не забывал, уверяясь с годами, что в самом деле явилось нечто могущественное, исполнило его желание — Вергел Гаэссе. Давно уже знали его в родных краях как уважаемого супруга госпожи Кармеи, занявшей место главы Кантомери вместо покойного отца. Не только мужем он стал для неё, но и ближайшим соратником, готовым поддержать любое начинание. Жизнь, прежде подобная бурному потоку, бьющемуся среди скал, теперь текла величаво и неспешно, похожая на широкую полноводную реку. Земли их полны мира и согласия, подрастает прекрасная дочь, так чего ещё желать? Вергел желал, чтобы ушли кошмары, рвущие его на части, как грифы раздирают тушу мёртвого зверя. В его снах Кантомери пожирали пожары. Разверзалась до самого Нижнемирья земля, погребая под собой свежевыстроенные дома. Демоны прятались в тенях, тянули когтистые лапы, и всегда оставался с ним один и тот же запах — запах железа и крови. В сегодняшнем кошмаре он мчался по горной дороге, прижимая к груди маленькую дочь. Малышка Бланка надрывно рыдала. Край её одеялка ещё тлел — отец в последний момент выхватил кроху из вспыхнувшей колыбели. Огонь шёл за ними по пятам, крался по ветвям. Листья съёживались, чернели, осыпались прахом. Им не было другого пути, кроме как бежать всё выше, выше; вот подвернувшийся камень, сорвавшись, летит вниз, навстречу огненной пасти. Дымные щупальца хватают за лодыжки, жар всё нарастает. Здесь кончается тропа: когда-то над пропастью висел верёвочный мост, теперь же болтается жалкий обрывок. На ту сторону не перебраться. Падает дерево, хлещет походя ветвями: теперь и назад дороги нет, только смыкающееся кольцо. Вергел смотрит в лицо дочери и понимает, как никогда понимает свою мать, которую запомнил смеющейся на берегу. Она спасла своё дитя. А он?.. Белая птица смотрит на них, но остаётся безмолвной. Реальность страшна в застывшей неподвижности. Вергел протягивает Бланку ей, умоляет унести, но птица растворяется. Всего лишь морок, отчаяный бред умирающего, горящего заживо. Когда слепящий жар окутал их, Вергел проснулся. Как бывало уже много ночей подряд, он встал с постели. Конечно же, Бланка спала в своей колыбельке. Вдалеке шелестели, наползая на берег, волны. Всё ещё в плену кошмара, он медленно откинул полог, дотронулся до малышки, чтобы убедиться — она в порядке. Что это за сны? Его страхи — или предупреждение? «Сейчас, — думал Вергел, сидя на берегу на следующий день, — я здесь, но что же потом? Если я умру — не от рук разбойника, так в когтях зверя или от болезни — как скоро сообразят пираты, что больше нет того чародея, чья магия перебила в одночасье стольких налётчиков?» Часами он вглядывался в горизонт, точно надеялся в небе увидеть ответ на свои мрачные думы. Давно, давно не причаливали здесь пиратские корабли, а всё чудится: вот-вот возникнет из густого тумана. Нет, не корабль — всего лишь скала выступает из вод вдалеке. Скала… А была ли она здесь? Вергел, вздрогнув, потёр глаза, но уже оформившийся силуэт корабля не исчез. Бежать? Нет уж, он встретит незваных гостей, как подобает. Даже лучше, что никого нет поблизости: никто не пострадает, а трупы пиратов заберёт море. Вскоре корабль замер неподалёку от берега: от него отделилась крошечная шлюпка с тремя пассажирами. Мужчина в дорогом камзоле, сошедший на берег в сопровождении закованных в железо воинов, приветствовал Вергела. Что-то было располагающее в его улыбчивом лице, в светлых глазах, пристально глядящих поверх серебряного пенсне, отчего так и хотелось улыбнуться в ответ. — Вы — синьор Гаэссе? — получив утвердительный кивок, он всплеснул руками, точно встретил старого друга. — Какое прекрасное совпадение! Я — Констанес Лодерон, посланник. Если мой визит не доставит неудобства, могу ли я побеседовать с вашей уважаемой супругой? За спиной послышался топот. Вергел обернулся: жители Кантомери уже неслись на подмогу, так же, как он, ожидавшие от незнакомцев с моря только беды. Во главе толпы бежала Кармея: глаза сверкают, как молнии в штормовом небе, губы упрямо сжаты. — Синьора Прадес? — если столь негостерпиимный приём и смутил Констанеса, тот не подал вида и знаком приказал своим стражам опустить оружие, после чего учтиво склонил перед нею голову. Отчего-то Кармея лишь крепче стиснула зубы: — Что вам нужно? Невозмутимый гость пошёл навстречу, как не замечая копья, направленного в грудь: — Нам будет лучше побеседовать в доме, если позволите. Но, как ни заглядывало проявившееся меж туч солнце в окна, беседа не сделалась теплее. Констанес, сидевший с прямой спиной и сложенными на коленях руками, выглядел чужеродно в окружении плетёной мебели и пёстрых узорчатых циновок. Весь его вид кричал, что куда привычнее гостю столичная роскошь, от аккуратно зачёсанных волос до удивительно белых перчаток. Кармея и не думала сменить гнев на милость: взглядом глава Кантомери прожигала насквозь. Когда она сердилась, и Вергелу порой делалось неуютно — что говорить о незнакомце! Наконец, Констанес Лодерон откашлялся: — Полагаю, вы слышали о наших успехах в борьбе с пиратами, именующими себя Альянсом Вольных? — Не особо, — отрезала Кармея. — В Кантомери пиратов не видели уже пару лет. Наши дела не волнуют соседей — так с чего нас должны волновать их? — В любой момент ветер может перемениться. Неподалёку уже случилось несколько нападений. А что изверги устроили в предместьях Ортагоссы… — он замолчал и склонил голову, словно в почтении к павшим. Вергел невольно склонился вместе с ним, а вот на Кармею это не произвело никакого впечатления. — Переходите к делу. — Что ж, рад видеть, что вы готовы к переговорам. Видите ли, существуют опасности, против которых разрозненным поселениям не выстоять в одиночку. Змеелюды у наших границ, пираты, готовые принять их покровительство. Я, как представитель Кастьенского Протектората, хотел бы предложить… Что именно собирался предложить гость, никто не узнал: Кармея в бешенстве стукнула кулаком по столу. — Убирайтесь. Немедленно. — Синьора… — но она уже не собиралась прислушиваться: — Подумать только… И вас я пустила на порог! Убирайтесь! Сейчас же! Слышать не желаю ваши сказки о прелестях верховной власти! Констанес с сожалением пожал плечами и направился к двери. Даже когда он и двое его попутчиков отчалили, Кармею не оставило неразумное, на взгляд Вергела, недовольство. Когда и корабль превратился в точку на горизонте, он осмелился спросить: — Почему ты его гонишь? Мне этот синьор показался разумным человеком. И, знаешь, то, что он говорил об опасности… Кармея молча выслушала рассказ о его кошмарах. Уж лучше бы отмахнулась, чем так жалостливо прижала к губам его ладонь, чем заговорила, как с ребёнком: — Сны — это только сны, алмио. А этот… Падальщик, только и ждёт, когда ослабнешь, чтоб вцепиться в глотку. Всего отличия от пиратов, что говорит вежливо да одет опрятнее. Но, как ни убеждала жена в дурных намерениях гостя, ветер и впрямь переменился. Началось всё в тот день, когда пропала Олита. Пропала, чтобы после её нашли в овраге, среди корней, с простреленной головой. «Её убили». Два слова колоколом звенели в висках. В попытках их осознать ломило всё тело, бросало в тревожную дрожь. Перо, которое Вергел носил как кулон, всё ещё светилось, не потускнело — но кто-то сумел пробраться в Кантомери, кто-то, над кем благословение белой птицы оказалось не властно. Снова, как в страшные времена, возобновились ночные патрули. Раз за разом Вергел вызывался в дозор, страшась, что в его отсутствие демоны отберут ещё чью-то жизнь. Он всматривался в чернильный мрак, подступавший со всех сторон к уснувшему Кантомери, вздрагивал от каждого шороха, готовый встретить угрозу лицом к лицу. Но демона, пришедшего в деревню следом, не смог бы увидеть и самый зоркий стрелок: к ним явилась болезнь. И раньше случалась лихорадка, но прежние лекарства не помогали от новой хвори. Вскоре не осталось дома, откуда не доносился бы судорожный кашель. «Ветер может перемениться, — уговаривал себя Вергел, скидывая с шеи липкие щупальца ужаса. — Завтра, да даже сегодня, прямо сейчас». Но этот кошмар оставался неизменным. Наяву Вергел стоял под хлещущим ливнем, наблюдая, как исчезает в земле тело Леско, во сне — бежал от жерла извергающегося вулкана, давясь пеплом. Наяву он вслушивался в тревожную, прерываемую лишь хрипом больных тишину, во сне — собирал выпавшие из вспоротого живота внутренности. Просыпаясь от кошмара и бредя к колыбели Бланки, Вергел будто снова погружался в тяжёлый сон. Откидывая полог, он уже не думал об осторожности, дёргал с силой, надеясь, что малышка проснётся и заплачет, но она всё так же дремала в удушливом полузабытьи. Она не плакала уже три дня — не осталось сил. Все те несколько шагов до детской кроватки, длящиеся вечность, Вергел не знал, услышит ли сегодня тяжёлое, свистящее дыхание или нет. Ему не нужно было больше спать. Напротив, всем сердцем он жаждал проснуться, чтобы закончился этот долгий, сумасшедший сон. А сон всё длился, заставлял смириться, принять его как безусловную реальность. Длился до того дня, пока лучом надежды не пришло письмо. — Послушай только: «Ни один гражданин Пладены, пусть даже желающий остаться вольным, не заслуживает смерти: узнав о постигшем Кантомери несчастье, мы немедленно обратились к столичным алхимикам, дабы передать вам лекарство»… — Кармея фыркнула и небрежно отшвырнула исписанный листок. Сильно похудевшая, с кое-как завязанными всклокоченными кудрями, она не утратила прежней вспыльчивости. — Они нас, верно, за дураков держат: уже записали в «граждане»! Не нужна нам их поганая помощь. Вергел бережно поднял письмо с пола и осторожно проговорил: — Кем бы они ни были, алмиа, если они способны прекратить это… Если могут помочь… — «Помочь», как же! По мне, так валонские псы хуже змеелюдов. Мы сами справимся, без их «покровителей», понятно? Я написала сестре в Траньяри: они пришлют хорошего целителя… — Пришлют целителя? И сколько времени пройдёт, прежде чем он явится? Есть ли столько у нашей дочери? У других больных? — он смотрел на жену, едва узнавая и робко надеясь, что сейчас вернётся его милая Кармея, та, что, как и он, заботится о благе Кантомери. В той, что стояла перед ним, он видел только монстра, невесть как выбравшегося из безумного сна. — Я люблю Бланку. Моя душа болит за каждого, — монстр стиснул зубы и кулаки, окончательно всё решив, — и потому я не продам их за подачки. То, что они зовут законом, для нас подобно рабству. Ты ведь сам родился рабом, алмио: почему ты не хочешь понять… Она осеклась и прикрыла глаза рукой. Слова жены никак не складывались воедино: разве Кастьенский Протекторат не воюет против змеелюдов? Разве не против них, в первую очередь, призывает объединиться? Уж не сошла ли она с ума?! Угольки отчаяния тлели, готовые вот-вот разгореться в яростный пожар. Едва веря, что дошло до такого, Вергел потянулся к ящику стола, где хранил оружие. Кармея наблюдала молча, не веря, не понимая. Она не верила до конца, даже когда дуло упёрлось ей в висок. — Я не позволю, — охрипший голос Вергела был едва слышен. — не позволю всё испортить. Наша дочь не умрёт; наш дом не останется беззащитным. Не позволю! Прогремел выстрел. Кармея вскрикнула, но не упала. Тело Вергела Гаэссе обрушилось на пол. Светящееся перо, забрызганное кровью, вспыхнуло на его груди в последний раз — и испарилось, будто его и не было.