Двенадцать коронованных теней

Полуразрушенными колоннами спускались к воде скалы. Величественный зал, что был на берегу когда-то, теперь совсем разрушен, и остаётся только гадать, для чего он предназначался. Шумели ли здесь торговцы или горели храмовые свечи? Может, была здесь крытая пристань такой высоты, что легко мог бы пристать к ней величественный галеон, и даже флаг на верхней из трёх мачт не коснулся бы потолка, или школа? Полнилась ли зала детским смехом или горькими слезами, с какими провожают покойника за горизонт? Сорея спрашивала руины, оплетённые цветущими лозами, но не молчали, сохраняя древние тайны. Камни хранят воспоминания иначе; потомкам же эльфов, что жили здесь когда-то, остаются лишь слова. Их произнесла когда-то первая жрица святилища Танн, чтобы передать впоследствии своим дочерям. Сквозь поколения несли они крупицы истории, уходили, когда их гнали прочь, но раз за разом возвращались. Тянули их назад зелёные лозы, прораставшие сквозь плоть, возвращали к истоку их рода, к древней столице, стёртой беспощадным временем в пыль. Долг велел заботиться о святилище, единственного, что осталось неизменным и не забытым, но не из одного долга Сорея поднималась по разбитым ступеням к утёсу. Она всем сердцем любила это место: тихие шепотки, чудящиеся в шелесте волн и несмолкающей песне морского ветра, пёстрые ковры мха, цветущие огненные рододендроны. Как старик, чей голос слишком ослаб, чтобы разобрать слова, утёс рассказывал обо всём, что повидал за много веков. Она научилась находить следы: вот здесь до сих пор, тысячу лет спустя, выжжен круг, в котором не растёт трава, а там, у подножия, на каждом закате вспыхивает проклятием алое пятно. То были следы вековой тоски, древнего поражения, ставшего столь фатальным для истерзаной земли, и всё же это был путь, который прошла её семья. По заветам прародительницы Сорея зажгла первые свечи. Маленькие огоньки трепетали на ветру, и всё же что-то не давало им погаснуть, как если бы бесчисленные жрицы, что были до неё, берегли их хрупкий свет. За узорчатой оконной решёткой, недавно очищеной от ржавчины и заново покрашенной, восходило солнце. Узор делил солнечный диск надвое. Оно медленно поднималось из алеющих волн, и огоньки сливались с его ослепительным сиянием. Сорея знала: когда солнце поднимется выше, они уже птухнут. — Как ручьи вливаются в реки, как реки вливаются в море, а море питает океан, так свет мой питает солнце, — слова старинной молитвы на певучем тайном языке легко слетали с губ, — Как сёстры мои зажигают огни, так и я зажгу, сегодня, отныне и впредь. Древом мы прорастаем сквозь надгробные плиты; да станет пролитая кровь ядом, что отравит пропитавшее землю зло. И, когда испустит оно последний вздох, ты будешь знать — твои дочери не забыли. За уборкой проходил остаток утра, и только когда не оставалось в маленьком святилище ни следа пыли и птичьего помёта, Сорея могла возвращаться. Поутру она смотрела на горящие огни все двести лет, что ступала по земле, и будет до поры, пока настанет время и ей, последней в роду Гев, уйти за горизонт. Так она, во всяком случае, полагала, пока однажды не проснулась от приступа тошноты. Желудок сдавило и выкрутило когтистой лапой, а затем он разом раздулся, как напуганная рыба-ёж, и колючки впились изнутри. Сорея вскочила, зажимая рот, и тут же упала: затёкшие ноги отказывались держать. Может, съела что-то не то? Тут же к ней поспешили из центральной комнаты. Тётушка была суровая эльфийка с лицом, словно выточенным из того же камня, что прибрежные скалы. С юности она страшно хромала: когда рыскали по побережью налётчики из-за моря, мнящие себя единственными достойными из эльфийского рода, ей сломали колени. И всё же именно эта женщина, припадая поочерёдно на обе ноги, водила Сорею к святилищу, когда та была ещё слишком мала, чтобы самой зажигать огни. Накануне они сильно позвздорили из-за того, что Сорея пообещала маленькой Техо, единственному ребёнку в их вымирающей деревушке, научить её древним молитвам. Старая Нейка видела в этом нарушение вековых устоев и твердила, что знания положено передавать исключительно от матери к дочери. Сорея же, бездетная и незамужняя, полагала, что сохранение памяти куда важнее, чем соблюдение нелепых правил. Да, поругались они знатно, и потому меньше всего ожидала Сорея увидеть на лице тётушки ласковую улыбку: — Всё хорошо, милая, — тётя непривычно бережно, словно извиняясь за вчерашнюю свару, помогла ей подняться. Пока она пыталась отдышаться, Нейка заправила ей волосы за уши, вытерла рот и поднесла воды. Сорея дотронулась до вздутого живота: боль не ушла, только затаилась, выжидая момента, чтобы пронзить насквозь снова. Но за окном светало, и мелкие проблемы ушли на задний план. — Извини. Я приберусь тут, а потом пойду к утёсу. Уже совсем скоро зажигать огни… — Нет уж. Сегодня я зажгу, а ты оставайся-ка в постели: в твоём положении по скалам скакать негоже. — В каком ещё? — Сорея озадаченно моргнула: на её памяти, тётя никогда не дозволяла лениться. Они поднимались к утёсу в страшный шторм, когда камни были скользкими, а солнца вовсе не видать, карабкались по грязи и свежей наледи, даже тогда, когда обеих трясла лихорадка. Вместо ответа Нейка нежно погладила племянницу по ноющему животу: — Сколько мы молились, родная, помнишь? И вот боги, наконец, благословили нас продолжением рода! Страшная догадка обухом ударила в затылок: после их ссоры несчастная старушка совсем выжила из ума! Сколь бы угрюмой она ни была, а всё же оставалась единственной живой роднёй, и потому Сорея осторожно взяла в ладони морщинистую руку: — Тётя, быть может, съездим в Анму? У них наверняка найдётся жрица Хелартии, и… — Не говори ерунды! Я-то здорова. А вот о твоём здоровье лучше побеспокоиться и о ребёночке. Сама ведь знаешь, срок эльфийский хоть и долог, а родить бы лучше чуток пораньше. Видно, боги ждали, думали, может, встретишь кого, пусть бы пришлого, а как поняли, что не судьба… Что-то с силой толкнулось в животе изнутри, заворочалось склизким червём. Оно отозвалось на голос — и было, без сомнений, чем-то живым. В раннем детстве, когда Сорея играла у моря, её захлестнуло волной и понесло навстречу чёрным водам. Вот и сейчас её завертело, накрыло с головой. Перед глазами замельтешили чёрные мошки. Она упала бы, если бы Нейка с необычайным для себя проворством не подставила ей стул. — Видишь? Куда тебе к святилищу или тем более в Анму! — Что за бред… — она говорила, едва слыша собственный голос. В уши точно залилась вода. Дыхание вырывалось неровное: чуть забудешься, вдохнёшь глубже, как снова вывернет. — Ну-ка тихо! Услышат боги, жди беды. Они тебе, значит, такой славный, великий дар, а ты его «бредом»! — Сама подумай! — Ужас проморозил до костей, заставив отступить даже боль. — Откуда оно, а?! Вчера ведь не было ничего, и вот так… Да и чьё? — Ох, дурочка, не делай вид, что всё забыла! На, чаю выпей, полегче будет. Капризничать только не вздумай: мне уже выходить пора, чтоб огни зажечь, представляешь ведь, сколько топать, с моими-то коленями… Сорея вдохнула пар, поднимающийся над глиняной чашкой. Почти сразу окутала её слабость: руки и ноги налились тяжестью. Пьёшь, и страх уходит, вот только путается в голове. Борясь с накатившей сонливостью, она пробормотала: — А если случится с тобой что? Позови лучше Техо. Расскажи, что делать надо и слова… — Забудь ты про эту чумазую девчонку! — Нейка сморщилась и плюнула через плечо. — Потерпи чуток, и будешь учить, как положено, своё дитя. «Своё дитя…» — прошелестело в потрескивании ветвей, в шёпоте вереска. Она была там, на знакомом пути, только трава кругом почернела. Мох, всегда мягко и упруго окутывающий ноги, проваливался, как топкое болото. По обе стороны тянулись вереницей скорбные фигуры. Эльфийки, все неуловимо похожие на неё, безудержно рыдали и выли. Их ноги, разбитые о камни, кровоточили. Струйки вливались в алую реку, бегущую по древним ступеням. Липко чавкало при каждом шаге, и с тем же звуком шевелилось существо, повисшее тяжким грузом на шее. От веса существа, грязно-красного, как разделанная туша, Сорея сгибалась, но продолжала идти. Вот-вот рассвет, и больше некому: огни должны гореть. — Ох, не думала, что на свадьбе твоей погуляю, — Нейка щербато улыбалась. Вереница плачущих прародительниц проходила насквозь, но она не замечала никого из них. — Давай-ка, соберись, улыбнись, а то жених решит, что не рада! — Жених?.. — колокол стучал под черепом, и тут существо завизжало. Оно впилось в плечо когтями, пропоров насквозь. — Ну-ну, это бывает! — просюсюкала соседка, гладя прямиком по свежей ране. — Маленький ещё, не сердись. Вот подрастёт, воспитаешь достойно, тогда… Миновав последний поворот, Сорея замерла. На алтаре, где столько раз она ставила ритуальные свечи, лежала отрезанная голова. Алая река брала исток в разрубленном горле. Тела не было, и всё же она была живой, она хрипела, первая жрица святилища Танн: — Прошу, не ошибись, дитя, только не ошибись! Сорея хотела заплакать, закричать, хотя бы спросить совета, но тут высокая фигура отделилась от сгустившихся предрассветных теней. Взгляд соскальзывал с неё, не улавливая черт: если бы пустота имела форму, приняла бы, возможно, такую. Воплощённая пустота ухватила голову за кончик языка и играючи выдрало его, после чего отшвынуло её, навечно смолкшую, в бушующие волны. — Теперь это наше святилище, милая, — деформированная чёрная рука, точно выточенная из сверкающей слюды, потянулась к лицу. Сорея отшатнулась, земля ушла из-под ног, и она летела, летела без конца, пока не очнулась вновь на полу у кровати. Комнату заливал зеленоватый свет полуденного солнца, легко проникавшего сквозь неплотные занавески. За стеной тётя о чём-то говорила, так тихо, что не получалось разобрать слов. Изредка только воскликнет о благословении, о чуде, и тут же снова понизит тон. — Проснулась! — торжествующе всплеснула руками она, едва Сорея, держась за дверной косяк, выползла из спальни. Рядом с ней в общей комнате сидел старик Фьяледо. Он тут же подскочил. Звякнули чудом не опрокинутые чашки. — Чудо, поистине чудо! Ты так рада, должно быть! — Рада? Чему?.. — виски до сих пор давило. Сорея казалась самой себе пустой, сделанной из стекла: неосторожно шевельнёшься — разобьёшься. А как иначе, когда пошатываешься от слабости, а сосед всё тянется к тебе и тут же отдёргивает руки, не решаясь попросить. — Так дитю же! Боги тебе малыша послали за верное служение, значит, за добродетель… — не сдержавшись, Фьяледо всё же дотронулся до живота. — Я ж думал, помешались все, ан нет, по-настоящему всё! Если так, думала Сорея, то, верно, боги хотели проклясть её, а не благословить. Как ни скучала она по поляне, окружённой рододендронами, по высокому святилищу на перекрестье всех ветров, всё никак не удавалось пройти таким родным путём. Нейка подговорила соседей, чтобы присматривали — не проскользнёшь тайком. Все они твердили, будто беспокоятся о её здоровье, всё же возраст может дать о себе знать, и не желали выпускать из виду. Насилу Сорея уговорила выпускать её на прогулки по деревне, и то с назидательным, что ребёнку полезен свежий воздух. Ведь что она такое? Пустой мешок, который разрежут, чтобы достать из него драгоценный клад. Словно она была в собственном теле гостьей, а существо, зреющее внутри, то, что не могло быть настоящим ребёнком — единственным хозяином. В деревне, куда ни забивайся, увидишь эти взгляды. Старики и старухи тихонько молились и неизменно поздравляли Сорею с ниспосланным счастьем. Даже говоря, они не смотрели ей в лицо — только на тугой живот, внутри которого что-то шевелилось, до боли тянуло кожу. Кажется, не появится положенным путём: продерёт прямо сквозь мясо путь наружу. — Славно будет, если мальчик родится, — ворковала, гладя выросший в считанные дни огромный живот, соседка Сигва: глаза у неё увлажнились от чувств. — Будет жених для нашей Техо! Девятилетняя Техо, напряжённо пытающаяся перевернуть схваченного вверх тормашками на руки кота, насупилась. Девочка всем видом показывала, что она думает про всяких там будущих женихов. — Ох, маленькая ещё, ну да ничего, вырастешь, сама захочешь замуж! — Вам не кажется это… странным? Разве бывает такое, чтобы дети появлялись вот так — за пару недель, и даже без отца… С раскатистым смехом Сигва похлопала Сорею по плечу: — Понимаю. И я дурила, помню, когда дочку носила, но чтоб такое сказать! Признайся, скучаешь ведь по нему? Вдалеке тревожно закричали чайки. Галдят, точно оплакивают кого. — По кому?.. — Так по отцу его! — выпалила она и тут же странно побледнела. — Ой, заболталась я! Ты, главное, не напрягайся сильно: успеешь ещё помучиться, как наружу вылезет. Хоть бы тебе со спокойным повезло, а то детки ж, бывает, ночей не спят, всё орут… Бормоча, она пятилась к двери и тянула за собой дочку. Сорея нахмурилась: уж не пытаются ли от неё что-то скрыть? И ведь бесполезно спрашивать, не ответит. Даже окна задёрнула. — Он страшный. Юркой рыбкой Техо выскользнула из хижины и теперь стояла рядом. — Кто?.. — голова кружилась. Сорея едва могла дышать. Девочка зябко поёжилась и закуталась плотнее в тёмно-зелёный платок. Широко расставленные голубые глазки тревожно бегали: она высматривала кого-то за колодцем, за углами приземистых хижин. Затем, указав пальчиком на живот, уточнила: — Все говорят, что там ребёночек, да? Внутри? Шею заклинило. Сорея закусила губу и едва сумела кивнуть: всякий раз, просыпаясь, она надеялась, что кошмар закончился, что ничего из этого не было реальным. Походка, как прежде, легка, из носа не течёт кровь, не изрезаны алыми нитями глазные яблоки и не мутится в голове. Нет никакого ребёнка, никакого чудовища, которое вот-вот выжрет её до конца, оставит только оболочку, похожую на пустую раковину моллюска. — Папа его, — Техо снова оглянулась. — Страшный! А ещё смотри, вот! Порывшись в кармане передника, она протянула Сорее засохший цветок. Формой он напоминал очанку, которая всегда начинала цвести в это время, но цветки были угольно-чёрного цвета. — Он, когда идёт, они все такими становятся: были светленькие, а стали… — Техо дёрнулась и резко оглянулась. Вернувшаяся Сигва ласково потрепала дочку по макушке, как не заметив её испуганного личика. Девочка вывернулась из-под руки: — Не хочу за него замуж! Мама, а вдруг он тоже страшный будет? И чай из чёрных цветов пить не буду! — Из чёрных его и не заваривают, глупышка, из голубых только. Ты уж извини, — Сигва ненавязчиво потянула дочь за руку. — Дела у нас. Техо, ну-ка в дом, живо! Сорея осталась стоять: рассудок на воздухе чуть прояснился, к тому же фраза о голубых цветах напомнила кое о чём. Пошатываясь, она направилась к околице. Больше для вида она улыбалась и вежливо здоровалась со встречными. Пусть поверят, что смирилась, что не сделает глупостей. Чтобы защитить святилище от тени, придётся прикинуться одной из них. Если немного пройти по тропинке, пролегающей между крайних хижин, на другую сторону холма, то найдёшь у подножия удивительные цветы. В это время года нежно-голубые дикие лилии только начинали цвести. «Смотри и запоминай, — голос матери прозвучал, как наяву, в шорохе высокой травы, — заваривать их надо осторожно. Если переборщила — дважды процеди. На такую кастрюлю два листа будет как раз, чтобы хорошо спалось». «А как понять, если ошиблась?» «По запаху, мой лучик, по запаху: если слегка кружится голова, всё в порядке. Если сразу слабеешь и болит, то чуть с перебором. Ну а если запаха нет совсем, то вылей от греха подальше, да не в огороде, в сторонку». И как только не вспомнила в первый же день! Сорея помотала головой. Потому и не вспомнила, что привыкла доверять тётушке. Старуха Нейка могла быть жёсткой, шумно браниться, и всё же оставалась её роднёй. Иногда, когда в праздники они задерживались в святилище допоздна, она вдруг доставала из-под алтаря древнюю лиру и играла. Повинуясь её игре, лунный свет вырисовывал бликами картины. Сорея видела, как наяву, древние дворцы и многолюдные города, слышала голоса, для которых язык, древний и тайный для неё, привычен подобно дыханию. Она улыбалась призракам, и тётя нежно трепала малышку по волосам. Они всегда были вдвоём, хранительницы забытых тайн, объединённые не только узами крови, но и предназначением. Не могло же всё это вот так исчезнуть? «Могло», — отвечали оборванные до корней, едва живые остатки сонных цветов. Сорея наклонилась к корням, охнув от боли в пояснице. Собраны, все подчистую! Сглотнув вставший в горле ком, Сорея медленно пошла вдоль странных следов. Те описали полукруг, затем круто развернулись и направились в обратном направлении. Затем ещё раз, ещё… Неведомое существо кружило у деревни, петляло, но виделась в этом своя система. Чудовищная спираль из почерневших цветов всё сужалась. Витки её вели к утёсу и обрывались у лестницы в святилище. Бежалось удивительно легко: камни и корни сами отскакивали из-под ног, а, когда она уставала, рядом непременно находилось деревце для опоры. Нечто незримое берегло её, и оно же заставляло паразита внутри скалиться и вгрызаться в плоть. Чудовище впивало когти, царапало и кусало в исступлённой ярости: оно не желало приближаться к священной земле. Зажигает ли тётя свечи? Что случилось там, в храме?.. Сорея рванулась и тут же взвыла: острые, как у хищной рыбы, зубы укусили куда-то под диафрагму. Тварь не сдатся, нет: убьёт её, но не позволит преодолеть последние ступени. — Сдохнешь, — оскалилась она, — первым сдохнешь! И тут же, вспомнив сон, прыгнула животом на выступающий камень. Ослеплённая болью, едва видящая, вскочила и прыгнула снова, несколько раз подряд, пока не потекло по внутренней стороне бёдер. Увидев под собой кровь, Сорея засмеялась, хрипло, торжествующе. Всё кончено! Она сделала то, что должна, избавилась от проклятого чудовища! Она смеялась, пока голова не закружилась, и всё кругом не утонула с сверкающей слюдяной черноте. Кажется, только на минуту она закрыла глаза, чтобы проснуться и тут же поперхнуться проклятым чаем. Нейка отшатнулась, облилась и тут же злобно заорала: — Я что тебе сказала, дура?! Не ходи наверх! Нельзя тебе сейчас! Пару недель не можешь потерпеть?.. Хуже, чем её крики, оказалось только шевеление в животе. Бёдра ещё липкие от крови, все в ошмётках плоти, но поганая тварь жива. Сорея закричала и ударила себя по животу. Предвидя удар, существо метнулось влево, затем вправо. — Это не ребёнок, чтоб вас всех! — орала она, срывая голос. — Пустите меня, ненормальные! Я не ваша игрушка, я никогда не хотела этого, вы слышите, я не хочу, не хочу! Громыхнула распахнутая дверь. Несколько пар рук сгребли её, силой уложили на койку. Сорея стискивала зубы, не желая пить проклятое варево, но ей зажали нос и тут же залили зелье в рот на вдохе. Она захлёбывалась, кричала и продолжала кричать, даже погрузившись в сон без единого сновидения. Её, непокорную, бросили пленницей в бесконечном мраке. Лишь изредка ослабевали его путы, и Сорея видела реальность, словно через толстое стекло. Днями и ночами сидела рядом тётя Нейка. Старческое лицо совсем осунулось, но глаза горят, пылают счастливым румянцем щёки. Она шепчет так тепло, что душит тоска: тётя была такой ласковой разве что в год, когда Сорея осталась сиротой. — Потерпи, чуть-чуть ещё; чай тебе не повредит. Недолго осталось… К ней хотелось потянуться, заплакать, как ребёнку, и выплакать все тревоги. Но она не дотрагивается больше до руки, прикасаясь только к животу. Тебя больше нет. Ты не родная, не любимая; она говорит не с тобой. Поганые чайки всё вопили, как жертвы в пыточной, раздираемые раскалёнными щипцами. Сорея не могла пошевелиться, но, что куда страшнее, это всех устраивало. Едва различающая сон и явь, она видела, как проскальзывают вереницы соседей. Видела среди них Сигву, бледную, поседевшую. Хотела спросить, где же Техо и почему не навещает, но язык не слушался. Теперь ей полагалось быть свидетельницей, не участницей: лежать брошенной вещью в спальне с вечно задёрнутыми занавесками и слушать, как бурно радуются соседи. Они с тётей верили, что дитя непременно родится с божественной меткой. Они верили, а Сорея не сомневалась, что так и будет. Вот только деревенские видели её будущее дитя с белоснежными крыльями или источающим небесный свет. Ей же виделись кошачьи зрачки, клыки или когти. А может, мерзкие водянистые щупальца, облепляющее перекошенное лицо в бородавках, или чёрно-фиолетовая кожа, усеянная вспыхнувшими и гаснущими точками звёзд. Метка тьмы, болезни — вот, что пойдёт чудовищу, по капле отбирающему жизнь. Вот бы подняться снова навстречу солёному ветру! Да что там — вот бы подняться с постели. Но ей не оставили ни одного из прежних удовольствий. Оставили мучительную боль, ставшую в одну из ночей невыносимой. Под причитания хлопочущей тёти Сорея металась на мокрых насквозь простынях, билась, кричала, молила о смерти, но получала только зачарованное: «Ещё чуток, ещё немного; все мы через это проходили, вот возьмёшь её на руки…» Она зажмурилась, а, когда открыла глаза, мир не был больше прежним. Всё поплыло, как если бы в глазах стояли слёзы, которые не получалось сморгнуть. Это пройдёт, верно ведь, пройдёт? Они вытащат эту дрянь и оставят в покое, наконец-то оставят… Но, когда нечто мягкое и холодное шлёпнулось на грудь, она пожалела, что зрение не покинуло её полностью. На ощупь «дитя» было скользким и мокрым, но не от родовых вод, а от собственной сочащейся крови. Пуповина вросла существу в бедро, и оно шевелило её обрезанным концом, как пятой конечностью. Сорея сорвано захрипела и зажала рот, пока Сигва и Нейка ласково ворковали над чудовищем. — Чудная девочка! — Как ты её назовёшь? «Пропади она пропадом! Уберите её от меня!» — слова оставались невысказанными, застревали на кончике онемевшего языка. Она не могла даже отшвырнуть чудовище, ползущее по ней и глубоко вгрызающееся острыми клыками в уже истерзанную грудь. — Воэда, пусть будет Воэда, в честь твоей покойной матушки. Ох, как она бы радовалась, доживи до этого дня… Она назвала бы эту тварь мусором, какой следовало бы бросить в печь. По счастью, тётя взяла чудище на руки и бережно запеленала, устроив в подготовленной в углу спальни кроватке. И когда только её успели принести? Всё было быстро. Слишком быстро, непонятно, страшно — но сейчас, под визги дряной бестии, время замедляло ход. Не сразу Сорея поняла, в чём дело, а, осознав, расплылась в улыбке. Плевать на боль. Плевать на то, что половина органов, кажется, вот-вот выпадет, если встать… Она может встать. Они забыли подлить ей проклятый настой. Медленно, прислушиваясь к каждому шороху за стеной, она опустила ноги. Ниже пояса свело, но даже боли Сорея была благодарна. Это знак, что она ещё жива, что ошибка может быть исправлена. Колени тряслись, когда она, опираясь на стену, подползла к колыбели и поднесла к спящему отродью нащупанное на столе зеркальце. Да, Сорея не могла видеть чётко, но даже так не увидела у младенца отражения. В этот миг тварь открыла разом восемь глаз и раненной чайкой завизжала. Вскочив на четвереньки, она ощерилась и гортанно защёлкала, засвистела, чтобы затем броситься и вцепиться в руку. Клыки легко прошли сквозь кожу и мясо, царапнули по кости. Сорея ухватила дрянь покрепче и ударила о стену. Шевелится! Тогда она ухватила её за шею и застрясла, надеясь, что та переломится и чудовище задохнётся. Увы, на жалобные вопли в комнату вихрем влетела Нейка. — Прекрати, ненормальная! Ты же её убьёшь! — закричала тётя, силясь выдрать уродливую тварь из рук. — Туда ей и дорога! Может, ты слепнешь, а не я?! Хватит защищать этого поганого монстра! Слабость дала о себе знать: Нейка выдернула чудище и тут же принялась успокаивающе баюкать. На племянницу она теперь смотрела холодно и зло, как будто у неё, а не у новорожденной твари, не было кожи. На другое утро разбудила сильная пощёчина. Как ни надеялась Сорея, мир не сделался чётче. Он всё так же состоял из цветных пятен без единого чёткого контура. Отродье всё ещё было здесь, бесновалось в руках старухи. Когда тётя принялась заворачивать его в одеяло, тут же пропитавшееся сукровицей, оно прокусило ей палец насквозь. Нейка вскрикнула, но тут же растянула губы в жалкой улыбке. — Давай, возьми на руки. Пора бы посвятить малютку Воэду. Папочка будет ею гордиться! А ведь это уже было, с пугающей ясностью осознала Сорея. Было — в предвещавшем беду кошмарном сне. Всё равно, что нет кругом призраков, что вместо кровавой реки ложится под ноги ржаво-коричневый мох. Она отстранённо прижала к себе маленькую вертлявую тварь в надежде, что та задохнётся. Если бы она ещё по-настоящему дышала! Мимо плыли лица деревенских, ожидающее, благоговейные. Они смотрели на чудище, как на ниспосланную им спасительницу, тянули руки, падали на колени. Головы на алтаре не было, только лужа крови. А вот тень… Тень, сквозь чью голову прорастала сплетённая из рогов корона, ждала. — Я не скажу ей слов, — зубы стучали, но Сорея распрямилась, чтобы смотреть в безликую пустоту. Она устала бояться: в ней не осталось ничего, кроме ярости и отвращения. Скажешь. У существа не было рта, но потусторонний голос прогремел, сотрясая землю и небо. Ты полагаешь, что изменишь неизбежное, девочка? Они тебя продали — все они, лишь бы сохранить свои драгоценные развалины. Они продали тебя мне. Жалкие потомки древних, вы так боялись забыть, что забыли собственную суть! Что до тебя, дочь моя… От одного прикосновения уродливой руки по лицу твари пробежала рябь. Исчезли кривые клыки, отросла розовая, упругая кожица. Маленькая девочка, сосущая материнский палец, доверчиво взглянула на неё голубыми, широко расставленными глазами Техо. — О, счастье, — Сигва шумно всхлипнула, прижимая ладони к груди. Её муж криво улыбнулся, поглаживая окровавленный топор: — Видишь, как добра наша новая госпожа? Она могла бы дать любое из лиц, но дала то, что мы сами отдали в жертву! Ты была избрана для великой судьбы, Сорея. — Я была избрана, — эхом повторила она, — в день, когда родилась в роду Гев, хранительницей памяти, что никогда не должна исчезнуть. Я — последняя из тех, кто давно ушёл за горизонт. Её голос, слабый, дрожащий, подхватывало блуждающее в скалах эхо. Тень всё разрасталась, опутывая осквернённое святилище щупальцами мрака. Но было кроме неё, кроме корчащихся в священном экстазе безумцев, натянувших родные лица, что-то ещё, стёршее с щеки одинокую слезу. Утёс говорил, и теперь она понимала суть. — И сегодня, — сила и гнев, исходящие от неё, заставили существо содрогнуться. — Я исполню то, для чего рождена! Ещё не договорив, она подскочила к краю, и, прежде чем её успели остановить, бросилась вниз. Она падала, как в тот раз, во сне, вдавливая в себя верещащее демоническое отродье, и знала: с сегодняшним закатом снова вспыхнут на камнях уже два багровых пятна. Затих гомон толпы, примолкло в странной скорби даже море. Тень досадливо поморщилась. Что с этими смертными не так? Так легко разменять свою жалкую жизнь — словно не найдётся для тех, кто прокладывает своей драгоценной матери дорогу в мир по эту сторону зеркал, иная дорога. Прямо сейчас их открывались сотни, тысячи, во всех концах Эона. Растерзанные души истекали болью, и кто-то подцеплял концы потоков, карабкался по ним с изнанки мироздания. Всё случится однажды, даже если не сегодня и не здесь. Длинные пальцы, каждый из четырёх узловатых фаланг, вошли в грудь тени, как нож в масло. Существо извлекло наружу длинный осколок зеркала и обернулось к оцепеневшей толпе. — Мама, — сотрясавший небеса рык тени стал чуть нежнее, как если бы и демонам было ведомо чувство семейной любви, — прости! Прошу, прими эти жалкие души и лица: пусть они скрасят для тебя ожидание на той стороне… Чернота за стеклом шевельнулась в ответ.