Двенадцать коронованных теней

— О, прелестная Селестина! Глаза твои — сияющие звёзды, а лик твой светел, будто облака. Я не спрошу о большем, но дозволь в тени укрыться твоего крыла! Из зрительского зала послышались смешки. Пылкий юный Гаэлон, узревший прекрасную жрицу и немедленно полюбивший её всем сердцем, мигом исчез. Сменил его полный мрачных и нецензурных дум сорокашестилетний Эрих Белларт, накануне так старательно замазывавший на висках седину. И вот ничего им не жмёт, что возвышенную полубогиню играет женщина на десяток лет его старше, с крыльями, кое-как слепленными из изрезанного шифона. Как будто ответ неизвестен! Ведущая актриса, бессменная гордость их маленького театра — эльфийка, да ещё с примесью атейской крови. Ни одна морщинка не испортит безупречные черты ещё лет сто. Суждено Амендин загадочно улыбаться со сцены и гордо расправлять шифоновые крылья ещё бессчётное число раз, даже тогда, когда кости Эриха и остальной труппы сгниют в земле. Долго ещё драгоценной приме не слышать этих мерзких шепотков, которыми так и полнится толпа, покидающая зал. Вот бы не слышать и ему! — Ему бы отца Селестины играть, а он всё лезет в герои-любовники! — Играет, конечно, старается, видно, но типаж… — Ни слова плохого об игре не скажу, но в историю не подходит. Гаэлон — совсем юноша, а этот… — Да говори как есть — напудренный дед в парике! «Сами, можно подумать, вечно юны и прекрасны», — мрачно подумал Эрих, провожая последних посетителей недобрым взглядом и пожеланием по дороге вляпаться в дерьмо. — Эй, друг! — господин Телгрод, директор театра и по совместительству главный режиссёр, жестом поманил его из-за кулис. — Поди сюда. Разговор есть. Доски старой сцены, давно требующей ремонта, скрипнули под сапогами: того гляди, провалятся. Сколько раз такой момент снился ему в кошмарных снах: директор улыбается, подкручивая завитой ус, заводит его за сцену, а там стоит прехорошенький лупоглазый мальчишка лет шестнадцати, с румяными щёчками и тугими кудряшками. И вот пялится на него этот мальчишка голубыми глазищами, а директор говорит: «Всё, собирай-ка вещи и выметайся: нашли артиста тебе не замену». Обыкновенно после этого распахиваются двустворчатые двери старого театра, и толпа, в основном состоящая из восторженных девиц, затапливает его до краёв. Они бегут к мальчишке, который стоит, как столб, и не может запомнить и пары реплик. А нужно ли это? Как будто они на искусство идут смотреть, а не на милое личико! А Эриха не видят, сшибают с ног, топчут, ломая кости, и всё лишь затем, чтобы каждая дурочка в их захудалом городишке могла возомнить себя Селестиной. Чего он не ждал, так это того, что кошмар вдруг сбудется наяву. Рядом с господином Телгродом действительно стоял юноша, неловко переминаясь с ноги на ногу. Правда, у него не было кучеряшек. Долговязый, тощий, а смотрит-то как — точно больная псина! Директор не славился особым тактом, а потому выпалил как есть: — Знакомься, это Никмар. И с завтрашнего дня Гаэлона играть будет он. Сердце оборвалось; Эрих покосился на дверь, надеясь, что сейчас внутрь хлынет толпа, и он проснётся, как просыпался всегда. Но никто не появлялся, а потому пришлось продолжать разговор. Высокомерно хмыкнув, он оглядел новичка с головы до пят, обошёл кругом и недовольно скрестил руки на груди: — Этого-то сосунка? Он вообще хоть где-то выступал? Щёки Никмара тотчас вспыхнули алым. Директор сердито цокнул языком: — Все когда-то в первый раз выходят на сцену. Да не смотри так! Сам ведь понимаешь, не дурак. Мы сегодня и половины билетов не продали, стоило указать в афише твоё имя. Если и приходит кто, так проезжие одни. На тебя, друг, уже насмотрелись — пора бы и честь знать. Найдутся для тебя получше роли, а не найдутся — так напишем. Давно пора обновить амплуа… Едва ли Эрих слышал, о чём говорил директор, как оправдывался новенький, что думали об этом другие члены труппы. Разум его дописал сказанное господином Телгродом, и звучало оно как приговор, какой пришёлся бы по душе самым жесткосердным из судей Амрита. «Все выходят однажды на сцену в первый раз… А однажды — в последний». Как во сне, он пудрил лицо перед вечерним спектаклем. Как ни старайся, комочки пудры забиваются в глубокие носогубные складки, в морщинку между бровей, и никак не скрывают мешки под глазами. Чем ни замазывай, подобное скроешь разве что колдовством. Куда только девались годы? Кажется, ещё вчера он зачёсывал за уши длинные золотые кудри, теперь же начёсывал их остатки на макушку, чтобы не так выделялся дешёвый парик. Вот сейчас моргнёшь, и увидишь в зеркале то гордое лицо с правильными чертами, по которому десятки сходили с ума. И ты взойдёшь на сцену, такой желанный и долгожданный. Увидишь слёзы, что текут по лицу впечатлительной девицы в первом ряду, утонешь во всеобщем обожании и оглушительных овациях. А нелепый почти-старик — кто он такой? Точно не он. Вся жизнь ведь впереди! Набелённую щеку расчертила, смывая краску, слеза. Эрих торопливо заморгал, кое-как растирая, чтобы не было заметно. Ничего! Он покажет, непременно покажет сегодня всё, на что способен. Пусть бы пришлось вылезти из шкуры, пусть бы выдрать сердце — покажет! Пусть зрители рыдают, когда будет Селестина в конце взывать к небесам над телом Гаэлона, моля вернуть жизнь, отобранную так рано. Пропустят через себя каждую каплю отчаяния, и уж тогда-то сообразят, в чём суть артиста! В свой последний вечер Эрих играл, как никогда. Исчез зал, исчез театр, исчезло стареющее тело. Как наяву, видел он перед собой юную полубогиню, и падал на колени перед её неземной красотой. Сердце трепетало, подхваченное ветром, и дрожало искоркой в нежных ладонях. Солёный морской ветер играл в её золотистых локонах, всё тепло мира сосредоточилось в ласковом взоре, и он таял от одной мечты, что Селестина позволит разделить её одинокий ночлег. Громом с небес прозвучал отчётливый голос: — В который раз они уже ставят этот спектакль? Какая скука! Боги не собирались проявлять милосердие. Они скалились из чёрной ямы, видящейся бушующим ночным морем, пересмеивались, тыкали уродливыми кривыми пальцами: — Так и будет завывать, или сделает, быть может, что-то весёлое? Сердце, как бы оно ни пылало, спрятано глубоко внутри. А ведь когда-то, казалось, боги видели его! Смотрели насквозь, чувствовали, как он. Под их заворожёнными взорами Эрих готов был парить над сценой, мучиться от любви, умирать — где же и когда всё исчезло? Когда превратились их ласковые, поощрительные голоса в нарочитые зевки? Грудь сдавило: вот-вот не Гаэлон, но престарелый актёр окропит подмостки слезами. Без своих богов он был никем: брошенный ребёнок, вопрощающий немое небо, почему, и никогда не получающий ответа. — Тоска смертная! Эрих сморгнул непрошенные слёзы. А в самом деле — почему бы и не оживить действие? Отойти от канонов, устроить импровизацию! Амендин не готова — тем веселее: разве не за живыми эмоциями приходит голодная до впечатлений публика? Вместо пылкого монолога, заверяющего, что он любит её и пойдёт на любой подвиг, лишь бы доказать истинность чувств, Гаэлон поднялся с коленей, деловито отряхнулся и отчеканил: — Раз боги против — что же, я пойду. — Вот так уйдёшь? Так быстро сдался, глупый! — Амендин старалась звучать насмешливо и чуть высокомерно, как пристало гордой дочери Хелартии, но уж кому, как не Эриху, было знать: сойдёт со сцены — развизжится свиньёй и что-нибудь обязательно разобьёт. Зрители пока не поняли, что спектакль идёт не по плану. Что ж, он добавит жару, чтоб разбавить тягучую драму: — Видение мне было, Селестина: как будто мы с тобой — игрушки лишь в руках судьбы. В конце пути же ждёт нас смерть, за нею, может быть, перерожденье… Но это долго ждать — к чему такие муки! Уж лучше бабу я попроще отыщу. Наградой на едкую грубость стал оглушительный взрыв хохота. Зрители, почти было заснувшие, оживились и приподнялись с сидений: на задних рядах кто-то встал в полный рост, ожидая продолжения. Им нравится, действительно нравится! Эрих улыбнулся от уха до уха, развернулся к раскрасневшейся от гнева Амендин. Девушка прошипела: — Я так и знала: все поёте сладко, а как дойдёт до дела — тут же прочь! — До дела, говоришь? Ну, раз такое дело — снимай-ка мантию! Пойдём вперёд, в кусты! Он звонко хлопнул себя по заду — и тут же занавес закрылся, отделив его от восторженного свиста и зрительских аплодисментов. Лебезящим голоском объявили антракт. Амендин мигом стряхнула с лица горделивое выражение, ухватила его за руку и поволокла за кулисы. Каркас её шифоновых крыльев дребезжал на каждом шагу, и отчего-то от её перекошенного, смущённого лица сделалось нестерпимо весело. Таким злым он не видел господина Телгрода даже в тот раз, когда тот потерял в пожаре свою любимую курительную трубку. — Ты что натворил?! — заорал он так, что задрожали стёкла. — У тебя был сценарий! Ты сотни раз играл одно и то же! Текст забыл — так шпарил бы что придётся, но по сюжету! Он мерил шагами тесную каморку, служившую одновременно гримёркой и хранилищем реквизита, и нервно растирал покрасневший подбородок. Когда обернулся, смотрелся чистым безумцем: — Это ты из-за Никмара, да? Решил: раз уж заменяют меня, так напоследок репутацию театра похороню?! — Было б что хоронить! — Эрих небрежно отмахнулся: в крови, словно в шампанском, пузырилось веселье. — У нас тут столица, быть может? Театральные критики собираются, спят и видят, как бы таланты загубить? Очнись! Люди за развлечением пришли, я и дал им развлечение. История-то эта, про Гаэлона с Селестиной, всем известна: и тут такой поворот! Трагедия становится комедией! Да о таком спектакле все разом заговорят! — Ненормальный! — Амендин швырнула в него подвернувшуюся шляпу с пером. Будь её воля, метнула бы ядро, какими ломают крепостные стены, и расплющила незадачливого партнёра по сцене так, чтоб уши с пятками срослись. К счастью, вопреки всем слухам о происхождении из какой-то влиятельной атейской семьи, волшебницей их прима не была. Обойдётся без сжигания яростным взором. — Не нравится, когда не тебе всё внимание, а? — Эрих, не глядя, откинул гляпу подальше. — Они же на меня смотрели, представляешь — на меня! Из-за вешалки с костюмами Амендин взвизгнула: — Шут балаганный! Что до господина Телгрода, он молчал, изредка шевеля губами. Верный знак заинтересованности. — А, может, не так и плоха идея. Вздумал позориться — пускай! Нам недостаёт в амплуа идиотских комедий. Я напишу сценарий… — Нет-нет, вы не поняли, — сам диву давался, откуда взялось столько энтузиазма. Он будто летел на крыльях, причём самых настоящих, как у живых меченных Хелартии. — Не надо сценария! Разве что самый костяк оставить. А вот всё остальное отдадим на волю импровизации. Представьте только! Чтобы выглядеть более внушительно, Эрих вскочил на бочку и принялся размахивать лампой. Он снова был в привычной для себя среде, возвышался над толпой, и толпа смотрела на него, чтобы вынести вердикт. — Представьте, говорю, одни и те же люди приходят день за днём, потому что знают наверняка: сегодня будет не то же самое, что вчера. Каждый спектакль повторится только раз. Интрига! Живая экпрессия! Как я раньше не догадался? — Но… — проблеял кто-то из-за вешалки. Никак, у новичка прорезался голосок? Пусть только попробует осудить восхитительную идею сейчас, когда в мечтах Эрих уже видел их труппу на лучших сценах Павеньи! Энтузиазм выплёскивался через край. Кажется, достаточно дунуть изо всех сил, и новенького мальчишку унесёт ветром из его родного театра. — Не волнуйся, Никмар. У нас обычно по два выступления в день: с утра твой дебют, как и запланировано, как раз и время будет известить народ о новинке. Попрошу городского глашатая, он, засранец, мне должен… — директор важно поскрёб подбородок. — Гедрун, подготовь афиши. Сильно не старайся — добавь где слов поумнее, мол, «импровизационная комедия», или ещё как заверни, и напиши прямо поверх старых, времени нет. А с тебя, Эрих, то, что ты зовёшь «костяком». Чтоб было на столе уже к утру! Коллеги гудели недовольными пчёлами. Гедрун в голос возмущалась, что стоит выждать хоть пару дней и не торопить события: мол, если не дать зрителям потомиться в ожидании, пропадёт всё удовольствие. За всеми почти разумными речами так и сквозило нежелание возиться без сна и отдыха с новыми афишами. Амендин верещала, заламывала руки и твердила, что в таком позоре играть отказывается и пусть ищут себе новую актрису. Мелран, негодяй, соглашался — он с чем угодно согласится, если оно исходит из этих хорошеньких губок, всё мечтает однажды залезть красавице под юбку. Никмар бегал между ними и директором, как больная собачонка, и что-то неуверенно блеял. Смешно, и этим-то заикой старина Телгрод надеялся привлечь публику? Теряет хватку! Нет уж, только их лучший актёр, коим Эрих, разумеется, считал себя, вытащит их театр из забвения, как вытаскивал в ранней юности, когда красотки Амендин здесь и близко не было. Что их ругань, если разжалась стиснувшая сердце рука, если так и хлещут идеи, новые, дерзкие, смелые? К утру директор ждал от него лишь одного черновика и удивлённо охнул, когда на захламлённый столк, сколоченный, если приглядеться, из двух табуретов и снятой с петель двери, приземлилась целая стопка. Пробежавшись глазами по черновикам и повертев их для верности, господин Телгрод вздохнул: — Всё это, конечно, чудесно… Но ты слышал, что вчера Амендин устроила? Представь, вазу пыталась разбить, когда поняла, что не слушают. Уговоришь её выйти с тобой на сцену — вперёд! Ох уж эта Амендин! Играет в затрапезном театре, только тем и известна, что хорошо корчит гордо-драматичную физиономию и красиво падает в притворные обмороки. Гонора — как у столичной. Вытребовала себе отдельную гримёрку, отгородилась узорчатой ширмой. В вазе на туалетном столике почти всегда стоят свежие цветы: иногда их дарили восхищённые зрители, а иногда, и это Эрих знал наверняка, Амендин сама покупала букеты и заявляла, словно те подарены тайным поклонником. Он мог бы, наверное, даже пожалеть её, амбициозную, но застрявшую в захолустье, если бы её проблемой не являлась она же сама. Эта дубовая, всегда одинаковая игра никогда не выведет в люди. Да, и он, и она мечтали о славе. Но Амендин в мечтах видела себя женой или хотя бы любовницей какой-нибудь знатной особы, блистающей на балах в роскошных платьях. Для неё сцена была лишь трамплином, с которого предполагалось, взяв разбег, взлететь. Для него — всей жизнью. Именно поэтому он бесцеремонно отодвинул ширму, выдёргивая приму из её воображаемого мирка с десятками богатых воздыхателей, и стукнул кулаком по столу. — Что за глупости? Ты — актриса! Ты не можешь вот так просто заявить, что не станешь играть! Амендин выронила надушенную бумажку, на которой её же почерком было написано признание в любви, и тут же взвизгнула: — Вот именно, что актриса! Мне нужно заботиться о репутации, а не кидаться, как дурочке, в любую авантюру. Решил, как свинья, изваляться в грязи — не пачкай тех, у кого ещё сохранилась хоть толика здравого смысла. Не знаю, чем думает господин Телгрод, но… Остаток высокомерной тирады Эрих, окрылённый новой идеей, дослушивать не стал. Бросив самодовольную бездарность наедине с мечтами о сказочном принце, он бросился обратно в кабинет директора. Его-то уговорить всяко проще, а если согласится — о, какой фурор их ждёт сегодня вечером! Директор согласился и даже попросил Мелрана помочь с декорациями. Эрих так и не смог вздремнуть ни на минуту, дожидаясь вечернего спектакля. Мимо него прошли аплодисменты и ликование, обращённые к новому, юному Гаэлону. Не беда! Пусть мальчик получит свою толику славы. Сегодня вечером тому, кого придирчивый зритель списал со счетов, кого счёл сыгранной картой, суждено вернуть прежнее расположение. Он снова был молод, снова поджималось в желудке от волнения перед тем, как выйти на их суд. Только бы держался как следует свежезаготовленный костюм! — Дамы и господа! — Мелран, может, и был подпевалой остроухой гордячки, но голос у него был сильный, мигом заставлявший затихнуть гомон толпы. — Только сегодня и только в этом зале вы узрите… Уходя, он подмигнул. Что ж… Настал его час! В первой сцене Гаэлону полагалось сопровождать своего военачальника Агидеса, кровожадного сына Бозрана. Обычно его молчаливую роль опускали, оставив его закадровой тенью или заменив драматично стоящим директором Телгродом. Но сегодня вместо военачальника красовался на сцене швейный манекен в «кольчуге» из рыболовной сетки. Вместо головы у него была тыква, а поверх неё — картонный шлем. Послышались робкие, неуверенные смешки, но очень быстро переросли они в гомерический хохот. Эрих играл с надрывом, жутко переигрывая: что ни реплика, то на глазах сверкают слёзы. Когда он прорыдал: «Запутался в служенье, как в сетях!» — и набросил на голову снятую с манекена сеть, кто-то одобрительно присвистнул. Но апофеоз случился, когда торжественно выбралась на сцену «Селестина». Дважды она споткнулась о подол, выругалась, вытерла нос рукавом, зацепилась проволочным крылом за лампу и едва не сшибла её на пол. Все думали, что так и задумано: низенькая дварфийка Гедрун, изображавшая возвышенную полубогиню, как нельзя лучше сочеталась с антагонистом-манекеном. Толпа многоруким и многоногим зверем на сотню голосов пересмеивалась. Эрих парил в потоке их внимания, как в поднебесье. «Селестина» в этой версии сценария если и говорила, то редко и невпопад: у Гедрун не было времени выучить роль. Он был королём, пусть королём всего лишь старого театра. — Забавно, но как-то предсказуемо. Никакой изюминки! Да, ожидали большего… — Эти завывания становятся уж слишком унылыми. — Нет, не верю, что он вот так просто пойдёт по сюжету! Я думал, будет что-то забавное… Неодобрительные голоса впились между лопаток ножами. У Эриха перехватило дыхание. Почему они такие громкие? Почему заглушают собой восторг и веселье? Вся задумка, заключавшаяся в карикатурном воплощении уже известных сцен и абсурдных декорациях, вдруг показалось слишком тривиальной. Воспользовавшись тем, что по сюжету Гаэлону полагалось заключить прекрасную Селестину в свои объятия, он наклонился и шепнул Гедрун на ухо: — Значит так, меняем сюжет: Гаэлон перед поединком с Агидесом для храбрости напился и по окончании упал замертво. А Селестина решила, что от ран умер. Когда в себя пришёл, погнала с воплем: «Ах ты пьянь!», — ну, как ты муженька своего гоняешь! Приподнятая во имя конспирации над полом и закруженная Гердун ошалело кивнула. Эрих же вложил весь артистизм в монолог о страхе, чтобы потом приостановить метания и деловито заявить: — А впрочем, что же я? Напьюсь — так будет наплевать, живой я или мёртвый. Рассудок отойдёт передохнуть, а как просплюсь — судьбу свою узнаю! У него не было даже бутылки — пришлось изображать, что пьёт он из подвернувшегося ведра, — и всё же Эрих ощутил себя по-настоящему пьяным. Голоса его благодетельных богов, смотрящих из зала, требовали ещё, ещё, и он давал то, что они хотели. Поединок превратился в танец, в котором он играл за себя и разваливающегося манекена. Тыквенная голова скатилась с плеч, ознаменовав финал. «Победа, славная победа!» — воскликнул Гаэлон, пьяно икнул и свалился замертво. И тут настал звёздный час Гедрун. Едва исторгнув пару горестных реплик, положенных Селестине, она потыкала между лопаток лежащего Эриха толстым пальцем и рявкнула: — Да ты, поганец, я смотрю, опять нажрался?! Смех раздирал глотки смотрящих, рвался из них наружу, пока стремительно протрезвевший «герой» носился кругами по сцене, прикрывая зад, и вереща, что не опять, а только первый раз. Гедрун вошла в раж и вовсю охаживала его подвернувшейся деревяшкой, изображавшей раньше меч. Потом она наступила-таки на слишком длинный подол, ткань затрещала, и занавес закрылся. Едва оказавшись за кулисами, Эрих и сам расхохотался. Он смеялся до слёз, как над самой весёлой шуткой в жизни. Им нравится! Сколько возможностей, сколько старых ролей он мог бы переосмыслить! Жизнь, недавно такая блеклая, вновь обретала краски. Только Гедрун почему-то не веселилась: печально вздохнула, высвободилась из удерживающих крылья лямок. — Ты уж прости, — она осторожно подбирала слова, словно боялась задеть, — да только не по мне всё же сцена. Как они ржут — оторопь берёт; они ж надо мной, над тобой смеются, как над дураками! Бедняжка! Не привыкла ко всеобщему вниманию: сидит себе тихо с афишами, билеты продаёт, моет полы, вот и ошибается. Эрих же видел разницу. Нет, это раньше зрители гоготали над ним, посмевшим посягнуть на образ, не положенный старику. Молодящийся артист был для них сродни нелепому циркачу, которому давно положено отойти на задний план и тихо сгнить у самых кулис. И только внутренняя сила, умение чувствовать поток помогли отыскать средство снова понравиться им, приковать внимание. Он — свет, на который они полетят глупой мошкарой. Он знает, слышит, что им нужно, даже если сами они ещё не произнесли это вслух! Свидетельствовали об этом и возросшие продажи билетов. Господин Телгрод даже заговорил о том, чтобы ненадолго устроить в театре ремонт. Одна Амендин, дурочка, всё пыталась перетянуть одеяло на себя. Возомнила себя знатоком человеческой натуры и попросила директора о паре улучшений для своего с Никмаром спектакля. Новый наряд небесной Селестины открывал бледные плечи и значительную часть груди, а под конец она должна была по-настоящему воспарить с помощью прикреплённого к крыльям троса. Потолочная балка сломалась, когда дурочка только-только приподнялась над полом, и едва её не пришибла. Успела бы подняться повыше и, глядишь, пришлось бы господину Телгроду искать себе эльфийку посвежее. О, что за чудное время настало! В один из вечеров Селестину изобразил Мелран в платье и парике. На другой вместо неё выставили на сцену манекена. На третий, когда зрители ждали открытия занавеса, Эрих высунулся только наполовину, чтобы потом показаться во всей красе. Как они аплодировали, когда поняли, что Гаэлона и Селестину играет один человек, поворачиваясь то левой, то правой стороной! Зал всегда был полон: зрители гадали, что ещё выкинет этот забавный чудак. Счастливый «чудак» слышал их разговоры в городе, за стенами театра, и щёки наливались цветом. Довольно чувствовать себя привидением, которое вот-вот исчезнет в мёртвой тишине! Кто сказал, что только юные становятся кумирами? — Простите… Его робко тронули за плечо. Эрих дёрнулся. Кисточка, которой он как раз подрисовывал брови, соскочила и оставила полосу до седеющего виска. — Что ещё? Я готовлюсь! Никмар тревожно втянул голову в плечи. Он то бледнел, то краснел, точно набирался смелости, а затем вдруг выпалил: — Могу я выступить вместе с вами? Сегодня или завтра… Вот так-то! «Вместе», а не «вместо». Эрих напустил на себя равнодушный и слегка осуждающий вид, поцокал языком. Ему нисколько не мешал изображать небрежное высокомерие даже испорченный грим. — Даже не знаю, справишься ли ты, сынок. Тут нужен опыт, умение импровизировать, а ты, того гляди, растеряешься. Нет, ты хорош, пока работаешь по сценарию, не подумай, будто я принижаю твою игру. К тому же, господин Телгрод выносит конечное решение, и… — Он мне позволил. Едва не выругавшись — сговорились тут, понимаешь, за его спиной! — Эрих отвернулся к зеркалу. Разумеется, он собирался отказать. Не место незрелому юнцу рядом с настоящим Актёром. И отказал бы, но тут расплылся в улыбке, осенённый потрясающей идеей. Как всегда, Эрих играл Гаэлона. Никмару же досталась другая роль: жестокого военачальника, во славу своего чудовищного отца пошедшего на народ Селестины войной. Селестина, исполняемая живой свиньёй — изрядно потрудились, чтоб прицепить ей белый шлейф и крылышки — с довольным похрюкиванием жрала в углу сцены помои. С привычной и легко дающейся лихой придурью Эрих шпарил спонтанный монолог о природе власти. Не бог весть что, но достаточно иногда сказать, сколь глупы и нелепы правители, чтобы простой люд катался по полу. Пришёл черёд поединка. Фехтовали на колбасных палках. Никмар, на удивление, ничуть не портил картину: его бледное лицо с пылающим взором прекрасно сочеталось с нагрудником из старого подноса. — И что, они будут драться? Опять эта нелепая фальшь… — Они, кажется, думают, что смотрятся оригинально. Лучше б посмотреть на кабачную драку: там повеселее будет. — Верно говоришь, сестрица: к чему билеты покупать, если пьяницы такое «шоу» устроят и бесплатно? Монолог прервался. Искренне Эрих схватился за сердце. Только что он был в небесах, но боги безжалостно сбросили вниз. Их голоса искажались, скреблись в ушах до противных мурашек по позвоночнику, царапали острыми коготками. Они вот-вот вынесут вердикт, есть ли у него, творца, право на жизнь, и склоняются к отрицательному ответу. Легко увернувшись от колбасной палки, Гаэлон схватился за прут, которым полагалось погонять свинью, и хлестнул Агидеса по лицу. В мёртвой тишине было слышно даже то, как на доски брызнула кровь. Никмар вскрикнул и схватился за рассечённую щеку. Тихо… Почему так тихо? Им ведь было весело, они этого ждали! Разве не ходят подобные им на бои гладиаторов или публичные казни? Почему боги молчат?! — Боишься, маленькая свинка? — для убедительности он дважды хрюкнул. Кое-где послышались жидкие хлопки, чтобы тут же стихнуть под возмущённое шиканье. Эрих едва сдерживался, чтобы не наорать на Никмара. Ну же, рассмейся, идиот, не порти веселье! Выдави из себя хоть что-то, покажи, что достоин звания артиста! Но вместо приличествующего случаю хохота дурак швырнул колбасную палку, и, вытирая слёзы, убежал за кулисы. Эхо его голоса ещё с минуту висело в зале удушающей пеленой. — Я думал, вы гений, а вы спятили! Спятили! Как ни надрывался Эрих — даже штаны спустил под конец — он так и не сорвал долгожданных аплодисментов. К финалу, в котором он торжественно чмокнул свинью меж ушей, в зале не осталось никого. Ту ночь он провёл в беспамятстве, едва веря в случившееся. Пусть один неудачный спектакль, но они придут завтра? Придут ведь? Вознесут своими одобрительными криками, своим волшебным смехом в небесные сферы? Он молил, плакал, уговаривал невидимого собеседника, но ничто не могло убрать сосущую пустоту. Пустота всё росла, пожирала немногое хорошее, так бережно хранимое в памяти. Мгновения триумфа стирались, как нечто незначительное. На смену им приходил ледяной голос, какой мог бы принадлежать самой воплощённой тьме. — Ничтожество. Так жалок и глуп, что никто не пожелает на тебя посмотреть. Взгляни правде в глаза: время упущено. Ты мог стать кем-то, но не стал. В таком возрасте не достигают вершин, только пожинают плоды с посаженного в юности семени. Твоё же дерево сгнило ещё на корню. — Неправда. Они любят меня. Они ценят… — Ты — никто. Они забудут тебя, сразу же забудут, — прошелестела птичьими крыльями ночь и камнем легла на грудь. Как ни размахивай руками, не сдвинешь. На другой вечер спектакля не было, не было и в следующий. Эрих таял, как льдинка, становился всё незаметнее. Он смотрел на свои руки и видел, что они сделались прозрачными, как стёклышки. Моргнёшь, и наваждение ненадолго пропадёт. А после снова заговорят не о тебе, не с тобой, и ты исчезаешь. Им больше не слышен твой голос, не видно лицо. Ты и есть пустота. — Знаю, знаю, ты хочешь на сцену, но и меня пойми, старый друг! — директор делано добродушно похлопал его по плечу. — После той выходки, видать, кто-то в церковь донёс. Приходили и спрашивали, точно ли ты в своём уме. Может, к жрецам Хелартии сходишь, они… Эрих стряхнул его руку. — Я не сошёл с ума! Одно представление, ладно? Всего ещё одно! Мне даже помощь никакая не нужна, сыграю один. — Сыграешь, а мне потом от экзорцистов отбиваться? — господин Телгрод разом недобро прищурился. — Нет уж, мне проблемы не нужны. Да и билеты кто купит? Скопили денег на ремонт, и ладно. Закроемся ненадолго, на неделю-другую, чтоб дела поправить. А там я для тебя напишу в чужих спектаклях новые роли. Не всегда, как видишь, оправдывается твоя… мм… «Импровизация». На другой день все они ушли. Строители, с которыми директор договорился, должны были явиться только завтра. Амендин птичкой упорхнула к случайному поклоннику, Гедрун — в каморку, которую делила с пьяным мужем, Мелран с накопленного жалованья снял комнату и кутил без продыху. Все они наслаждались жизнью, и только Эрих остался. Тенью он бродил по закулисным коридорам, бережно касался старых портьер. Разве может призрак покинуть место своей гибели? Абсолютно нет, а значит, не положено уходить и ему. Теперь он знал, что чувствовали жрецы в первые дни после Падения Небес, те, кто взывал к богам, но слышал лишь щекочущую, заползающую под кожу червями тишину. Не было голосов, которые наполняли его пустое существование подобием смысла. В полузабытьи «призрак» улыбался, разглаживая старые афиши, пока вдруг больная, но столь яркая идея не пронзила всё его существо, не заставила мигом собраться с мыслями. На каждом углу, куда только вышло дотянуться, вскоре запестрели афиши. Извещали они о собственном спектакле Эриха Белларта, что главное — совершенно бесплатном. Публика набралась разношёрстная: явились даже бродяги, вздумавшие в прохладный вечер погреться, но это было не так важно. Перед королями ли, перед горожанами, перед сборищем куртизанок надлежит играть одинаково. Он вышел на совершенно пустую сцену, глубоко вдохнул, как перед молитвой, и заговорил. — Приветствую вас, дамы и господа. Быть может, вы не помните уже моё имя, но я представлюсь: Эрих Белларт. Знаете, я был когда-то незаметным ребёнком. Меня никто не хотел видеть, даже собственная семья. Зрители непонимающе переглянулись. Кое-кто, разочарованно охнув, поднялся и направился к дверям, наступая всем подвернувшимся на ноги. — Но я стал артистом, и так в моей жизни появились вы. Ваших лиц и имён я не запоминал, и всё же ждал, как лучших друзей, когда вы придёте, чтобы доказать: я здесь, я существую! Когда вы аплодировали мне, когда смеялись — помните? Вы выходили из театра и ещё днями обсуждали увиденное. Были счастливы, и я — я тоже был счастлив. О боги, вы так любили когда-то мои старые роли! Сколько лиц я примерил для вас, друзья? Сколько счастья вам подарил? Его боги всё молчали. Они распадались на фрагменты, отдельные потрясённые лица, белеющие в полумраке неосвещённого зала. Уже не сдерживая рыдания, Эрих закричал: — Кем я был для вас, скажите? Забавной игрушкой, быть может? Пусть так, но почему тогда игрушка заброшена в чулан?! Прикажите мне, и я сделаю, только не молчите, умоляю: скажите, что мне сделать? Что?! Боги мои, я никогда не просил неземной славы, не просил золота и драгоценных камней, не просил бросить мир к моим ногам, даже если вслух говорил другое! Я хотел только слышать вас, каждый день, год за годом; хотел, чтобы вы продолжали смотреть. Неужели теперь я сломан? Что, что я должен сделать, чтобы вы смотрели на меня?! Как молоко из разбитого кушина, толпа вытекала из театра. Теперь не было лиц, одни уходящие спины. Эрих Белларт бродил по расколотой, растерзанной земле, на ощупь силясь отыскать знакомые очертания на горизонте. Брошенный мальчишка, глупый жрец, молящий отозваться тех, кто бросил сотворённый мир, как надоевшую игрушку. Может, не он один сломан? Может, сломано всё — с самого первого дня, от которого время начало новый отсчёт? Почти все зрители разошлись. Только один голос вкрадчиво шептал прямо в ухо: — Люди любят смотреть на боль, но ты показал недостаточно. И, пожалуй, ещё бы побольше света… Не дослушав, Эрих схватил маслянную лампу и швырнул на пол. Деревянные доски мигом вспыхнули. За ними вспыхнула одежда. Пламя карабкалось вверх, мир наполнился треском и жаром, но — странное дело — он был счастлив, как никогда. Ведь по крайней мере его личное божество смотрело, пристально и жадно, ловя каждый миг последнего представления в опустевшем театре. Когда же спектакль подошёл к концу, единственный зритель ещё долго аплодировал развернувшейся на его глазах трагедии всеми шестью руками.