Год некроманта

Грель... Когда я попаду в преисподнюю, там окажется холодно. А еще темно и мокро, в точности как сейчас. Там непременно будет идти дождь. Ледяной, бьющий в лицо, пробирающий до костей студеным ветром. Ненавижу, когда дождь, ночь и дорога — вместе. До Стамасса еще миль десять, кожаный плащ давно не спасает от сырости: волосы липнут к лицу, одежда не греет, а забирает последние крохи тепла. Проклятый дождь, проклятая дорога, проклятая осень… Преддверие Самайна, время тьмы и холода. И надо же было епископу Абердинскому припереться в Стамасс именно сейчас. Портал теперь не использовать: служба инквизиции накрыла графство плотным куполом, чтоб никто не подобрался к его святейшеству, используя нечестивую магию. В город меня после тушения огней тоже не пустят, да и нечего делать волку на собачьей свадьбе. Значит, ночлег надо искать ближе. Дюжину лет здесь не был, но повороты и перекрестки не путаю: тусклые огни пробиваются сквозь мглу, когда я уже всерьез думаю над тем, чтобы проломить купол, подняв по тревоге всех ищеек епископа. В трактире тепло. После промозглой сырости снаружи это настоящее блаженство. Если бы еще не запах… Зал с низкими прокопченными балками забит народом. Едва переступаю порог, перехватывает дыхание и начинают слезиться глаза: крепко воняет псиной, тухлой рыбой, дымом и кузнечной гарью, гнилью, мочой и просто застарелым потом. Я с трудом пробираюсь к свободному месту, стараясь поменьше соприкасаться с людьми. Может, среди этого сброда затесалась парочка умертвий? Ничуть бы не удивился. Очень запахи знакомые. Опять же, Самайн на дворе. Впрочем, умертвия ни при чем. От мокрых кожаных плащей, грязных тел и волос воняет даже хуже, чем от трупов. Неужели новому богу настолько не угодна чистота? Могу понять смысл умерщвления плоти, это действительно смещает баланс в сторону души, но почему так? Не постом, не целомудрием, не отказом от зависти, гнева и прочих страстей. Нет, святость у них начинается с вони и чесотки. Бред. Желай их бог именно этого, не косил бы свою паству болезнями. А чума вспыхивает все чаще, не говоря уж о холере, язвах и лихорадках... Опускаюсь на скамью в темном углу, между очагом и дверью, дергаю за рукав пробегающую мимо девчонку с подносом. Ошалело кивая, она слушает, уносится, и через пару минут передо мной стоит глиняная миска с горячей похлебкой из мяса и бобов. А еще нераспечатанная бутыль вина, копченая курица и несколько лепешек. Ложку приходится вытереть о подкладку плаща, но похлебка, как ни странно, вкусная. Только чеснока столько, что во рту начинается пожар. Но так даже лучше, хоть чуть перебивает вонь. Горячее варево быстро согревает тело. Да, отвык я от этого. От еды, кислого местного вина, грубой одежды, запахов. Смотрю свысока. Брезгую немытой посудой… Или все дело в том, что я просто отвык от людей? Компания рядом хлещет вино и бурое пиво с таким азартом, что я почти завидую. Под куртками и плащами кожаные доспехи, на поясе длинные ножи. То ли солдаты, то ли разбойники. Невелика разница, кстати. От гомона в зале уши закладывает, каждый старается докричаться до соседа. Но у этих за столом особенно шумно. Не нужно даже прислушиваться, пронзительный голос режет спертый воздух как нож. — А я тебе говорю, что есть там призраки. Один уж точно — сам старик, хозяин замка. Ну да, Самайн же. Как ни стараются священники, вытравить память из народа нелегко. Не зря же люди в будничный день гуляют, как перед Страшным Судом. Вот и страшилки в ход пошли... — Сказки все это... — И ничего не сказки, — горячится рыжий паренек в синем шерстяном плаще. — Мне лесничий барона Бринара рассказывал! В лунные ночи старик ходит по стенам замка, ищет договор, который потерял. А договор на его сына, проданного Проклятому. Оттого и весь замок Энидвейт проклят, что его наследника забрал нечистый. И пока младший Энидвейт не вернется, блуждать его отцу после смерти, не зная покоя... Медленно ставлю бутылку на стол, так и не откупорив. Вот оно, значит, как. Что ж, кому и знать эту историю, как не людям Бринара… Хорошая сказка, для Самайна в самый раз. Проданные души, призраки, договор с Тёмным… И святая инквизиция, как же без нее! Твари… Тупая мразь, кичащаяся своей непорочностью и благочестием. Знать не знающая, что такое жить под тяжестью проклятия… Ненавижу. Не сорваться бы. Сейчас это совсем некстати. Не то время, не то место, чтоб сводить счеты с прошлым. А рыжий, завладев вниманием всего застолья, упоенно вещает: — Когда барон решил заполучить Воронье гнездо, он подкупил королевских судей, и те решили тяжбу со старым Энидвейтом в пользу Бринара… А наследник его, не помню, как звали, был отмечен печатью Проклятого, только тот не мог забрать свою собственность, пока юноша ходил к святому причастию и на службы… Мать его была ведьмой… Отец заключил договор… А явился Проклятый в облике огромного ворона... Слышно мне не все, но и того, что долетает сквозь трактирный гул, более чем достаточно. Даже один из слушателей не выдерживает: — Ну, это точно враки. Как может ворон унести пятнадцатилетнего парня? Он что, с лошадь был, этот ворон? — Нечистый и не то может, — отрезает рыжий. — Не зря же вся семья Энидвейта поплатилась за этого выродка… Его мать-ведьма... Я накидываю капюшон, спрятав под ним приметные черные волосы и большую часть лица. Сгребаю в сумку мясо, хлеб, так и не открытое вино. Наверное, дождь уже перестал. А может и нет. Плевать. Если выехать сейчас, к рассвету можно добраться до Маглорского моста, а там и граница графства недалеко. Может быть, купол закончится даже раньше… Подзываю девчонку-разносчицу и выкладываю на стол пару серебряных монет. — Господин уже уезжает? — поражается она, невыносимо медленно копаясь в карманах засаленного передника. — Но на улице ночь. Сегодня плохое время для дороги, ваша милость... — Оставь сдачу себе. Еще бы не плохое. Только сумасшедший пустится в дорогу, когда по земле гуляют духи Самайна. Сегодня их ночь. Открываются холмы сидов, разверзаются могилы и склепы, переплетаются миры и судьбы. На дороге можно повстречаться с кем угодно: покойником, блуждающим духом, фейри… А то и с кем-то из древних богов, если сильно не повезет. Подхватив сумку, быстро выхожу в дверь, оставляя позади трактирную вонь, крики выпивох, испуганно вытаращенные на странного путника глаза служанки. Эта сказка Самайна — не для меня. Уголек, привязанный под навесом у переполненной конюшни, уже успел отдохнуть. Конюх даже напоил его и кинул в ясли охапку сена. Сообразил, наверное, что от хозяина дорогого эшмарского жеребца можно получить больше обычного медяка за усердие. Только вот его самого рядом нет, хоть всю конюшню уводи. Тоже празднует, что ли? Положив монету на край яслей, отвязываю повод и вскакиваю в седло. Уголек недовольно фыркает, ночной холод не нравится и коню. Ничего, потерпим. Я слишком хочу домой: к любимому креслу перед жарко натопленным камином, библиотеке, горячему вину со специями. И к лаборатории, конечно. Денег, полученных сегодня за несложный, но грязный алхимический заказ хватит на несколько действительно интересных экспериментов… Выезжая за скрипучие, с трудом открытые ворота, я почти верю себе, что просто хочу вернуться в убежище. Дождь действительно перестал, но небо по-прежнему затянуто пологом тяжелых осенних туч, отчего ночь кажется густой, вязкой. Резкий ветер дует со всех сторон, холод мгновенно забирается под сырой тяжелый плащ. Зато дорога совершенно пустынна: даже Псы Господни сегодня не высунут носа за порог. Миля… Еще одна… И еще… Не заблудиться бы. Глупо, Грель. Можно уехать из трактира, подальше от пьяной болтовни. От себя не уйдешь… Ветер все сильнее, чернильную тьму прорезает яркая вспышка. Ну вот, только грозы не хватало! Один… два… три… четыре… пять… Грохот обрушивается с такой силой, что я невольно пригибаюсь в седле, а Уголек испуганно храпит и мотает головой. Пара миль до того места, где ударило. Далеко. Пока еще далеко… Вернуться в трактир? Нет уж… С трудом удерживая танцующего на месте коня, вспоминаю дорогу. За пятнадцать лет деревянная часовенка могла развалиться или сгореть. Но если нет — там можно переночевать. Значит, еще немного по дороге, а потом в лес. Бело-голубое сияние вновь заливает холмы, петляющую дорогу, редкие деревья. Один… два… три… четыре… Удар! Стоит поторопиться. Молнии бьют все чаще. И гроза ближе: я успеваю сосчитать лишь до трех между вспышкой и раскатом грома. Каменный столб, отмечающий поворот к часовне, как живой выскакивает из тьмы. Несколько мгновений я еще колеблюсь, ночной лес хмур и неприветлив. А потом, после приглушенного деревьями громыхания, по всему телу прокатывается волна страха, еще раньше, чем слышу многоголосый вой охотничьих рогов. Проклятье! Уголек встает на дыбы — я еле успеваю развернуть его в нужную сторону. Взбесившиеся ветки летят навстречу, конь хрипит и рвет уздечку... Теперь выбора не осталось точно. Фейри-одиночек я не боюсь, и повстречай призрака или умертвие — только посмеялся бы. Но Дикая Охота — дело другое. Обычный человек, оказавшись на пути у темной своры, может упасть ничком, заткнуть уши и переждать беду. Если повезет — Охота пролетит мимо, обдав ледяным ужасом и оставив на память седину в волосах. Неудачника подхватит с собой, закружит и унесет до утра. А вернувшись домой, прежним он уже не будет… Вспоминать ему до конца дней безумную скачку над землей наперегонки с бешеным ветром и смертью. Но если с Охотой столкнется чародей… Это добыча лакомая и редкая. Мне совсем не улыбается стать игрушкой в холмах сидхе. А между мной и грозой — предвестием Охоты — меньше мили. И потому — вперед! Протяжный вой рогов теряется вдали, но по телу все равно катятся волны дрожи. Керен говорил, что зов Дикой Охоты состоит из двух звуков. И тот, который не слышат человеческие уши, куда опаснее. Это он заставляет выть собак и беситься лошадей. Что ж, чувствуя коленями, как вздуваются бока Уголька, я готов поверить в слова бывшего наставника. В лесу темно и холодно. Полная луна с трудом пробивается сквозь тучи, и тропу еле видно. А еще меня преследует ощущение взгляда в спину. Оно до того сильно, что я прикрываю глаза, сосредотачиваюсь и мысленно скольжу на другую сторону Тени. Здесь все серо и мутно. Серебристые скелеты деревьев ровно светятся в полумраке, кое-где видны крошечные огоньки птиц и мелких зверюшек. Никого! Но между лопатками чешется, словно кто-то глядит поверх стрелы на уже натянутой тетиве. И я тороплюсь. Уголек пофыркивает, но теперь идет спокойно и быстро. До часовни лиги полторы, не больше. Или даже лига. Она стоит на месте старого капища, разоренного пару столетий назад, и это хорошее место, чтобы переночевать. Для меня точно. Здесь камни еще помнят старую силу, которую новый бог так и не сумел приручить. Тропа утоптана. Интересно, кто сюда ходит? И зачем? Когда за рекой построили большой монастырь, служить здесь перестали. Древний лес вытолкнул из себя чужаков, как плоть выталкивает занозу. Молния режет небо прямо над головой! Раскат! Я натягиваю узду, Уголек пляшет, рвется вперед, и следующая вспышка высвечивает черный силуэт часовни посреди небольшой поляны. Петля повода удобно ложится на столбик у полуразваленного крыльца. Запах сырости от деревянной стены, провалы узких окон, скрипучее крыльцо. Переступив порог, я замираю, не больше чем на мгновение. Щит! Левой ставлю мгновенную защиту, прижавшись спиной к дверному косяку, правой — волшебного светляка под потолок! Темная фигура, сжавшаяся на полу у алтаря, сдавленно вскрикивает. Та-а-а-ак… Прикрываясь щитом, обшариваю пространство часовни колдовским взглядом. Человек. Один. Свечение ровное и ясное, никаких амулетов, заклятий, только блестит искра нательного крестика. Точно человек. Не фейри, не покойник. Уже хорошо. Шагаю вперед и возвращаюсь к обычному зрению. Мой светлячок разгорается сильнее, освещая всю часовню. Огромные светлые глаза, наполненные страхом, смотрят на меня с перепачканного грязью лица. Толстые рыжие косы вот-вот расплетутся, несколько прядей уже выбились наружу, в одной запутался сухой лист. Плотно сжатые губы. Темный шерстяной плащ с меховой опушкой испачкан внизу грязью. Она сюда пешком пришла? Одна? Сегодня? Делаю шаг вперед, женщина еще сильнее вжимается спиной в деревянный алтарь. Да уж! Меня и днем-то можно испугаться. — Кто вы, госпожа? Молчит. Но стоит мне сделать еще шаг — в руке незнакомки блестит лезвие длинного охотничьего ножа. И держит она его хорошо, правильно держит. Ну, если ей так спокойнее — пусть. Пробую еще раз. — Откуда вы тут взялись? Говорить умеете? Она тихонько кивает. Значит, просто боится? Блестящие глаза внимательно изучают меня с ног до головы. Вряд ли осмотр ее успокоит. Выгляжу я наемником или бездоспешным рыцарем. Не лучшая компания для женщины ночью в лесу. А если еще добавить огонь под потолком… — Я вас не трону. Не бойтесь. — Почему я должна вам верить, господин? Вот и голос прорезался. Приятный голос, кстати. Низкий, мелодичный, с легкой хрипотцой. И выговор не местный. — А что вам еще остается? — усмехаюсь я, присаживаясь на обломок скамьи в нескольких шагах от нее. — Сегодня ночь Самайна. Не то время, чтобы чинить кому-то обиду. — Вы… чтите старых богов? — Я помню, что это их земля. А теперь говорите, откуда вы взялись и что тут делаете? Она еще плотнее сжимает губы, с вызовом глядя на меня. Красотка с характером. — Госпожа, я не оставлю рядом с собой на ночь неизвестно кого. Не хотите говорить — выставлю вас наружу, — спокойно сообщаю, любуясь сердито сверкающими глазами. А она уже далеко не девочка. Лет тридцать? Пожалуй. Кожа еще молодая, и губы пухлые. Но в уголках глаз еле заметные морщинки. И какое-то странное ощущение от ее внутреннего сияния: словно оно временами двоится, бросает отблеск. Ведьма? Нет, что-то иное. — Вы… Вы же обещали! — И что? — лениво интересуюсь я. — Зла вам я не причиню. Просто ночевать будете снаружи. Она косится на мой светляк и заметно напрягается. Переводит на меня взгляд, светлые глаза смотрят жалобно и наивно. Слишком наивно. — Я ехала на богомолье. В монастырь святой Гимадии, он здесь совсем близко. Но в лесу на нас напали. Какие-то люди в отрепьях… Наверно, разбойники. Моя лошадь испугалась факела и понесла. Я так боялась! Вцепилась в повод и держалась изо всех сил. А потом она устала и успокоилась. Только я заблудилась. Прошу вас, господин, кто бы вы ни были, не причиняйте мне зла… В течение всей истории я смотрю на нее и улыбаюсь. И под этой улыбкой она смущается все сильнее, пока не замолкает, нервно теребя край плаща. — Вам не холодно на полу, госпожа? — участливо осведомляюсь я наконец. — Говорят, ложь студит сердце… — Что? Но почему…. Ее растерянность слишком сильна, чтобы быть настоящей, и я морщусь. — Почему я вам не верю? Вы плохо меня слушали. Не знаю, откуда вы родом, но здесь ни один разбойник не поднимет руку на путника в дни и ночи Самайна. Старые боги не ушли, они все еще дремлют в холмах и реках этой земли. Сегодня вы можете постучаться в любой дом, и вас примут с радостью, потому что гость в Самайн — добрая примета и благословение богов. Как никто и не откажется от гостеприимства. А теперь хватит врать, если хотите ночевать под крышей. Откуда вы пришли? Я не видел никакой лошади. — Не ваше дело, лошадь позади часовни, — огрызается она. А потом вздрагивает и сжимается в комок. Ночь тиха. Так тиха, что я слышу дыхание незнакомки, неровное и прерывистое. Издалека доносится долгий жуткий вой охотничьего рога. Вот же будь оно неладно! Я был уверен, что Охота пролетела мимо. Женщина смотрит на меня пустыми глазами, на дне которых плещется ужас. А звук рога медленно, очень медленно приближается. — Значит, шла на богомолье? — медовым от ярости голосом осведомляюсь я. — И случайно забрела в старую часовню на освященной земле? Дрянь! Что ты натворила? Дикая Охота никогда не возвращается по своим следам. Разве что дичь хорошо петляет! Рванувшись вперед, я хватаю ее за руку с кинжалом, выворачиваю тонкое запястье и слышу звон падающей железки. Женщина снова вскрикивает, глухо и тонко как раненая олениха. — Прошу вас… — Это не суд короля или церкви, тварь! Охота преследует убийц, предателей и клятвопреступников. Чья кровь зовет месть на твою голову? Ладно, это и впрямь не мое дело, — внезапно успокаиваюсь я. — Пошла вон. Я не хочу погибать вместе с тобой. — Нет, нет, нет! Она мотает головой, вырываясь, бьется в моих руках, косы хлещут воздух. Сильное гибкое тело сопротивляется отчаянно, не желая умирать. Улучив момент, у самой двери она змеиным движением кусает меня за руку и, вырвавшись, вцепляется в косяк мертвой хваткой. Из открытой двери несет мертвенным холодом. Тихий, далекий пока еще звук рога отдается в костях болью. — Я не виновата! Прошу вас! Я просто спасала своих детей! Он хотел принести их в жертву! Пощадите! Мы застываем на пороге в подобие странных, извращенных любовных объятий. Мгновение слабости. Но она звериным чутьем ловит его и скулит, заглядывая мне в глаза: — Прошу вас. Прошу! Помогите… Я рывком отдираю ее от косяка и швыряю обратно в комнату, захлопнув за спиной дверь. Длинный плащ взметается и цепляет обломанный край алтаря. Полы распахиваются, открывая светлое бархатное платье, отделанное кружевом. А грудь хороша, высокая и полная. Дорогое платье обрисовывает тонкую талию, амфору бедер… Не о том думаешь, Грель! Она смотрит на меня огромными, широко распахнутыми глазами, в которых не то страх, не то что-то еще — некогда разбираться. — Быстро! И не вздумай врать! Кто он? — Мой муж, — шепчет она отчаянно, сжимая полы плаща в холеных нежных руках. — Мой муж — колдун и чернокнижник. Я не знала об этом, когда выходила за него. Клянусь, я не знала! — И он решил принести своих детей в жертву? — недоверчиво переспрашиваю я. Виски сводит глухая боль. Ну не забавно ли? Воистину, нет ничего нового под луной… Женщина мотает головой. — Нет, это не его дети. Я была вдовой. Эреку и Эниде двенадцать. Они близнецы. Я… случайно подслушала его разговор с замковым священником. Думала… думала, он мне изменяет! А он хотел купить их душами милость Нечистого! Говорил, что удалось одному, то и у другого получится… Порыв ветра тугим комком холода влетает в окно часовни. Факел бы точно погас. Но магическому светляку все равно: он сияет ровно и бесстрастно, даже не колеблясь. Но когда через то же окно доносится явно близящийся звук рога, даже светляк мигает. — Вот как? Решил повторить удачную сделку? Да, близнецы — хороший товар… Мои губы сводит гримаса. В горле встает горький плотный ком, и я с трудом проталкиваю наружу слова: — А при чем тут Охота? Пусть вы его убили. А вы ведь убили его, да, госпожа? Почему они пришли за вашей головой? Разве вы венчались по старому обряду? — Ннет… Я выходила за него в церкви, как положено! Она всхлипывает, по грязным щекам катятся слезы. — Он говорил, что примет моих детей как родных. У него же не было своих! А теперь… теперь… — Теперь вы понесли во чреве, да? — тихо подсказываю я, понимая, наконец, все. Вот откуда двойной отблеск ее души. — И чужие дети стали ему не нужны. О да, близнецы — редкость… Хорошая цена. А вы убили отца своего ребенка в канун Самайна. Хотите, я скажу, кто взывает к Дикой Охоте о мести? Ваше дитя. То, что вы носите сейчас. Вы выбрали плохое время, чтобы призвать смерть, госпожа. Мне жаль. Но умирать вместе с вами я не хочу. Какого Проклятого вы не укрылись в монастыре? Мне действительно жаль. Даже удивительно. Впрочем, что тут странного? Она спасала детей. Им повезло. Не всем так везет. Комок в горле разрастается, выпускает огненные щупальца в грудь, тянется к сердцу… Я не хочу ее жалеть! Я не должен. Пусть даже она и сделала то, что должна была сделать много лет назад другая женщина. — Ну почему вы не пошли в монастырь? — безнадежно повторяю я, глядя, как мерцает от воя рога светляк под потолком. Близко! Так близко… — Я не могла, — тихо отзывается она, вскидывая голову. — Я… столкнула его с лестницы. Он упал, но был все еще жив. Я… хотела добить его. И добила бы! Эрек… Он тоже все слышал. И он… — Добил его вместо вас? — Да. Они с Энни сейчас в монастыре. Я побоялась ехать с ними. Священник в замке, он был с мужем заодно. Я отправила детей, а сама осталась, чтобы помешать ему выслать погоню. А потом мне стало страшно. Так страшно! И я услышала охотничий рог… Все верно. Охота всегда знает, где дичь. Но у дичи есть фора. И чутье ведет ее туда, где есть хоть какое-то убежище. Проклятье! Они же будут здесь через несколько минут. Неважно, что она была права. Кровь, пролитая в Самайн, всегда взывает к крови. Он был отцом ее ребенка. Она увела Охоту от настоящего убийцы, но вина лежит на ней. Трижды проклятье! Я стискиваю зубы так, что челюсти сводит болью. Часовня не устоит. Камни капища в ее основании возопят о возмездии и древнем законе. О да… Чтобы укрыться от Дикой Охоты — это неудачное место. Я поворачиваюсь к женщине, с мольбой смотрящей на меня. — Вам придется уйти, госпожа. Мне жаль… — Вы не можете, — беспомощно говорит она, и слезы продолжают литься. Без рыданий, без всхлипов. Просто крупные прозрачные капли катятся по щекам, блестя в голубоватом сиянии светляка. — Вы же не можете просто отдать меня им. — Две жизни или одна. Охота не будет разбираться. Их ведет безумие, они жаждут крови и всегда ее получают. Эта часовня их не удержит. Задолго до того, как земля была освящена, она знала другой закон. — Но вы же… — Я чародей, а не самоубийца! — грубо обрываю я, делая шаг. — Или вы выйдете сами, или выкину силой. Вой… Совсем близко. Внутренности скручивает болью. Страх, неправдоподобный, вне всякого рассуждения, заливает реальность вокруг, сгущает воздух так, что не вдохнуть. Кислый, острый, режущий легкие… От него хочется плакать, кричать и бежать в ночь, пока сердце не разорвется. Женщина ахает, хватаясь за живот. Плащ распахивается, и я вижу фибулу, которой он был застегнут. Плоский золотой диск с четким, искусно вырезанным гербом. Волк, воющий на луну. Нет… Так не бывает. Так просто не бывает… Даже со мной. Даже в Самайн! Да нет же! Наверно, я говорю вслух. Или она что-то видит в моем взгляде, потому что из голубых, помутневших от боли глаз плещет ужас. Не отводя от меня взгляда, она тихонько пытается отодвинуться, как от бешеной собаки, что вот-вот кинется. — Бринар? — четко и звонко выговариваю я непослушными губами. — Ты жена барона Бринара? И он мертв? Ответа не нужно. Я читаю его в перепуганных глазах, дрожащих губах, бледной до прозрачности коже. Шагаю вперед на негнущихся ногах и глажу по холодной мокрой щеке женщину, которая убила Седрика Бринара. Женщину, которая носит его наследника, последнего из рода Бринаров. — Хочешь жить? — мягко спрашиваю я ее. — Вернуться к своим детям, забыть этот ужас? Она открывает рот, но лишь молча кивает, не отводя взгляда. О, еще бы она его сейчас отвела… — Я тебя спасу. Уведу Охоту. А ты отдашь мне своего ребенка, когда он родится. Конечно, если я сегодня выживу, — добавляю с усмешкой. Несколько мгновений она недоуменно таращится на меня. Потом яростно мотает головой, прикрывая руками еще совсем плоский живот. Красивая, сильная… Барон удачно женился. Все эти годы, когда моя семья гнила в земле, он наслаждался жизнью. Сладко ел и пил, валял красивых женщин, считал себя победителем. Когда-то я отказался от мести, чтобы забыть, кто я. Оказывается, забыть нельзя… — Тогда умрешь. И ребенок все равно умрет вместе с тобой. А тот священник доберется до твоих детей. Она хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Но мне не жаль. Ничто на свете не имеет больше значения, кроме того, что прямо передо мной — только руку протяни. На миг мелькает мысль просто убить ее вместе с ребенком. Но это не то. Совсем не то! И я улыбаюсь, глядя на отчаянье, слезы, перекошенный рот. Я бы пожалел ее за то, что она сделала. Правда, пожалел бы. Но не могу. Волна неслышного звука накатывает неожиданно. За окном тонко и жалобно ржет привязанный Уголек. Боль пронизывает меня от макушки до пяток, заливает ужасом и отвращением. Я медленно и глубоко дышу, пропуская ее насквозь, не задерживая, позволяя уйти. А вот она так не умеет. И боль сгибает ее пополам, подтягивает колени к груди, вырывает хриплый стон. — Это только начало, — нежно говорю я, садясь на корточки и заглядывая ей в глаза. — Когда Охотник вырвет твое сердце, ты будешь благодарить его за это. И твой ребенок — тоже. — Зачем? Она хрипло дышит, опираясь рукой на грязный каменный пол. — Зачем он тебе? Тоже… в жертву? Я даже фыркаю от нелепости предположения. — Младенца в жертву я могу купить почти в любой деревне. За золотой или меньше. Стоило бы жизнью рисковать… — Тогда… зачем? А она действительно сильная. Я только боюсь, чтобы не случился выкидыш. Бисеринки пота блестят на бледной коже, мешаются со слезами и вместе с ними стекают вниз. Она облизывает сухие, только что потрескавшиеся темно-розовые губы и снова спрашивает: — Зачем? Я мог бы солгать. Но судьба, которая свела нас сегодня, не любит фальши и нечестной игры. И я снова протягиваю руку и трогаю липкую от слез и пота кожу на скуле, убираю влажную прядь, прилипшую к щеке. На губах у нее крошечные капли крови. — Он последний из рода. Помнишь, твой муж говорил о том, что у кого-то это уже однажды получилось? Двенадцать лет назад мой отец продал меня, с телом и душой, чародею за спасение всей семьи. Правда, это не очень помогло. Из всех остался в живых только я. Забавно, да? Я единственный наследник. Только вот у таких, как я, не бывает потомства. И род на мне прервется. А виноват в этом твой покойный муж, натравивший на мою семью инквизицию. Я не успел рассчитаться с ним. Сам виноват, конечно. Но если ты отдашь мне его наследника, Бринар перевернется в гробу. Обещаю, я не убью ребенка. Но сын или дочь Бринара не будут владеть его наследством, если я не могу владеть своим. Она снова облизывает губы. Рыжие растрепанные косы метут пол. Я почти вижу, как проносятся ее мысли. Дитя колдуна и убийцы против жизни ее любимых старших. И ведь она может потерять его раньше срока. Или меня убьют сегодня. Или потом. Или удастся подменить ребенка на другого… — Даже не вздумай, — ласково предупреждаю ее я, лениво протягивая между пальцами кончик косы. — За этой сделкой будет смотреть сама судьба. Я заберу ребенка на следующий Самайн, где бы ты ни была. А попробуешь обмануть — убью твоих близнецов. Или выходи к Дикой Охоте сама. Ну что, согласна? Время останавливается как стрела в полете. Та стрела, что вот-вот проткнет тебя насквозь. Говорят, на ней можно разглядеть каждое перышко, только сделать ничего не успеваешь. Я слышу, как бьется ее сердце. И как стучат копыта, высекая искры и туман в паре лиг отсюда. Смерть совсем рядом. Летит, неся шлейф безумия и ужаса… — Да, — выдыхает она отчаянно. Взлетаю с пола одним движением. Алтарь — пустое. В нем давно ни капли силы. Отшвырнув громоздкие обломки, тяну ее за руку на середину. Подхваченным с пола кинжалом рассекаю ладонь и кровью рисую вокруг съежившейся жертвы круг. Второй, вокруг себя, вычерчиваю острием кинжала. Не так сильно, но сойдет. Мне и нужно всего несколько мгновений отыграть… — Закрой глаза, — велю ей. — И не вздумай смотреть на Охотника. А лучше сядь на корточки и спрячь лицо… Если у меня получится, отправляйся в монастырь и требуй встречи с аббатом. Расскажешь ему про своего мужа, только про нашу встречу молчи. За убийство колдуна тебя не осудят. Скажешь, что отсиделась в часовне. Круг перед уходом сотри. Совсем, чтобы и следа не было. И непременно расскажи про священника. Ты все поняла? Если она и отвечает что-то, то я не успеваю расслышать. Дверь вылетает как от удара тарана. Сама тьма врывается в часовню. Такая плотная и густая, что можно резать ножом. Сгусток мрака и холода, средоточие зимней ночи и древнего ужаса, дремлющего в глубине каждой души. Фигура на пороге выше меня на две головы, а в плечах такова, что проходит в дверь только повернувшись боком. И наклонившись. Огромные ветвистые рога венчают голову как корона, длинные седые волосы спадают на плечи. Он одет в шкуры, сшитые и перетянутые грубым кожаным поясом. На поясе рог и кремневый нож в локоть длиной. Его сапоги перепачканы то ли красной глиной, то ли старой кровью. Я готов рассматривать что угодно, лишь бы не поднимать взгляда к его лицу. Но у меня не получается. Тьма, холод, ужас и смерть смотрят из его глаз прямо мне в душу. Я хочу упасть на колени, а лучше лицом в пол. Молить о милости и быстрой легкой смерти. Вырвать из груди собственное сердце своими же руками и поднести ему в дар. Потому что он — вечность… Но вместо всего этого я заталкиваю глубоко внутрь вопль, рвущийся наружу, глотаю вязкую горькую слюну и смотрю ему прямо в лицо. — Доброго Самайна тебе, Великий. Я выкупаю жизнь этой женщины своей жизнью.