Год некроманта

Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, не страшно. Трудно дышать. Его взгляд давит как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову… — Я предлагаю свою жизнь за нее, — хрипло повторяю я. — Прими эту жертву. В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза… Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать… — Что тебе до нее? Грохот грома, шум леса, вой бури — вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шепот смерти за спиной — тоже в нем…Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить. — Мы заключили сделку, Самайн — свидетель. — Сделку? — медленно переспрашивает он. — И какова цена твоей жизни, человек? — Это наше дело. Ты принимаешь меня как замену, Великий? Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого летящее как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова стучит, но медленно, с трудом перекачивая кровь. Хватаю воздух ртом, дышу с натугой… В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк? — Выйди из круга, человек, — громыхает грозовой раскат. — Выйди, — лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени. — Выйди… выйди… — шепчет лесная листва. Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть — и вышел! — Нет. Ты не пообещал мне, Охотник. Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня — его улыбка… — Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь — и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь коротка, если она всего одна в году! Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас — немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце — не для его ножа. — Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты — Охотник, а не палач. Дай мне время, чтобы уйти. Колени дрожат, как будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева. — Сколько времени ты хочешь, человек? Ритуалы… легенды… сказки… Я вспоминаю все, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки… — Пока горит лучина. То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, ты сам напросился, Грель. — Нет. Охотник все-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту. — Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни? — Да, господин. Голос у нее тихий, напряженный, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар — болван. Ему бы на руках ее носить. — Тогда ты будешь петь, — слышится рокот морской волны. — Петь… будешь петь, — откликается горное эхо. — И пока длится ее песня, можешь бежать, человек! — а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему телу ударами кузнечного молота. — Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь? — Да. На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли… — Да будет так! — роняет он тяжело. — Пой, женщина! Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши. И тихий, медленно крепнущий грудной голос: К двум сестрам в терем над водой Биннори, о Биннори, Приехал рыцарь молодой, У славных мельниц Биннори… Рвется граница круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди — клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой мглой. Но вспышка — и глаз выхватывает черные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники — черные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза из-под капюшонов. Позади — гаснет светляк. И теплый женский голос медленно и четко выводит каждое слово: Колечко старшей подарил, Биннори, о Биннори, Но больше младшую любил, У славных мельниц Биннори… Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда спрыгиваю с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы… Поляну пересечь — легко. Но до дороги лига лесной тропы, темной, скользкой… Балладу о Биннори пела моя мать. У нее был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время: И зависть старшую взяла, Биннори, о Биннори, Что другу младшая мила, У славных мельниц Биннори… Вдали от беснующейся Охоты конь успокаивается. Дрожит, фыркает, запрокидывает голову и нервно тянет поводья. Но идет ровно. Молодец, хороший мальчик… У меня всего несколько минут. Сумку с тяжелыми стеклянными колбами — прочь. Другую, с овсом — тоже. Скидываю все, что весит. Мгновение поколебавшись, роняю в кусты у дороги меч. Быстрее! Только не споткнись, дружок. Только не споткнись… Коня не нужно понукать. Он и сам чует, что надо убраться подальше. Хорошо, успел отдохнуть. И остыть успел. А меня уже пробирает озноб. Наклоняюсь пониже, чтобы не зацепиться за случайную ветку. Сверху, с листвы, капает вода, и тонкой шерстяной куртке недолго оставаться сухой. Вот рано-рано поутру, Биннори, о Биннори, Сестра зовет гулять сестру У славных мельниц Биннори. — Вставай, сестрица, мой дружок, Биннори, о Биннори, Пойдем со мной на бережок, У славных мельниц Биннори… Медленно. Как же медленно! Стискиваю зубы. Холод. Страх. Не жалуйся, Грель. И коли сам сварил пиво — сам его и пей, как говорил отец. Правда, тогда я был не некромантом Грелем, отродьем Тьмы, а сыном благородного рыцаря, наследником замка и земель. Лиг десять отсюда — развалины моего замка. Пятнадцать поколений Энидвейтов хранили Воронье гнездо, а оно берегло их. Я — шестнадцатый, не вступивший в права. А семнадцатого уже не будет. Впереди, между деревьями, просвет. Уголек ржет, вытягивает шею. Темнота давит на плечи, дождь лезет ледяными пальцами под куртку и рубашку. Ненавижу холод. За спиной тихо. Значит, она еще поет. Почему не выбрала балладу покороче? Неужели не догадалась? Или испугалась, что тогда Охота вернется за ней? Конь спотыкается, но выравнивает шаг… Над речкой младшая сидит, Биннори, о Биннори, На волны быстрые глядит У славных мельниц Биннори. А старшая подкралась к ней, Биннори, о Биннори, И в омут сбросила с камней, У славных мельниц Биннори… Маленьким, я любил сидеть у ног матери, пока она шила шелком очередную икону для монастыря, и слушать негромкий голос. Когда она пела, как младшая сестра умоляет старшую о пощаде, а та зло и надменно торжествует, слезы начинали течь сами собой. Заметив, мать переставала петь, обнимала меня, прижимая к мягкому надушенному платью, перебирала жесткие, лохматящиеся, как ни стриги, волосы, и начинала что-нибудь другое, веселое. Но я быстро научился не плакать. Мне хотелось, чтобы песня прозвучала до конца и убийца получила по заслугам. А потом она стала петь все реже и реже. Жизнь в глуши тяготила дочь марсийского графа, против воли родителей вышедшую замуж за лихого, но бедного рыцаря. Когда одна за другой родились мои сестры — песни и вовсе прекратились. Разве что колыбельные звучали иногда, и я, уже выросший, ловил эти редкие минуты украдкой, стыдясь болезненной нежности к ее холодным рукам, бледной коже с просвечивающими синевой жилками, грустному взгляду. Теплый грудной голос тускнел, как гобелен, вытканный из дешевых ниток и висящий на ярком солнце. Зато все ярче вечерами цвели розовые пятна на прозрачной коже щек. А рядом с шитьем всегда лежал платок, в который она, кашляя, прятала губы… Хватит! Не хочу вспоминать. Может, потом, добравшись до дома, открыв бутылку вина покрепче… А песня уже должна подходить к концу. Тело девушки прибило к берегу, бродячий певец срезал прядь золотых волос на струны для своей арфы и пошел во дворец… Лес заканчивается! Ветер немедленно бросает мне в лицо пригоршни дождя, рвет с плеч куртку. Сколько до переправы? Лиг пять. По мосту ближе, но мне к мосту нельзя. Мост — дорога для фейри. А вот текущую воду Охота может пересечь, только пока не спустится на землю. Сияющие во тьме копыта уже, верно, истоптали всю поляну у часовни. Им придется объезжать по мосту. А мне — нет. И до брода всего лиги две… Прости, Уголек! Еще ниже, как только могу, прижавшись к теплой конской шее, даю коню шпоры. Зло и обиженно всхрапнув, он летит по пустой дороге. Стук копыт и моего сердца несутся наперегонки. Струна запела под рукой, Биннори, о Биннори, «Прощай, отец мой дорогой!» У славных мельниц Биннори… Другая вторит ей струна, Биннори, о Биннори, «Прощай, мой друг!» — поет она, У славных мельниц Биннори… О да, я быстро понял, что как бы ни справедлив был конец, жизнь девушке это не вернет. Ничто не вернет жизнь тому, кто ее потерял. Так какого же Проклятого ты так рискуешь, Грель? Пять лет держаться от этого места подальше! Отказаться от мести. Забыть свое имя. Какой ты Энидвейт, Грель Головешка? Вороны кружат над развалинами твоего замка, ветер свистит под его крышей. И никто не придет во дворец короля, чтобы спеть правду о твоей семье и о тебе. Да и кому теперь нужна правда? Она никого не вернет. А в ушах у меня вместо голоса матери звучит теперь голос незнакомки из часовни. Быстрее, Уголек! Чуть приподнявшись на стременах, я пронзительно и длинно вою по-волчьи. Конь шалеет. Вытянув шею, он несется по дороге, словно я оседлал одно из чудищ Дикой Охоты… Все струны грянули, звеня, Биннори, о Биннори… Далекий вой рога приходит с острыми колючками страха, мгновенно пронзающими все тело. Она все-таки допела! «Сестра, сгубила ты меня У славных мельниц Биннори!» Допела до самого конца! По спине ледяными каплями то ли пот, то ли дождь. Я всего раз до этого видел, как мчится в ночной мгле Дикая Охота и земля искрится под лапами гончих и копытами лошадей. До переправы еще пара лиг, не меньше. Зато за рекой — монастырь! В другое время я бы туда не сунулся, но сейчас не до выбора. Из-за церковных стен меня даже Охотник не достанет. Конечно, мерзко, и ломать потом будет не на шутку, но до рассвета как-нибудь вытерплю. У камина в главном зале Вороньего гнезда не только пели баллады. Там еще и рассказывали древние легенды. У Дикой Охоты всего одна ночь, чтобы загнать жертву. Вой! Приближается так быстро, что даже не верится. Я не чувствую холода, только пальцы свело судорогой на поводьях. Мелькает огромный дуб с раздвоенной макушкой. Лига! — Давай же, Уголек! Давай… давай…давай, — шепчу почти в бреду. — Еще немного! Развилка. Влево — к броду. Вправо — к Вороньему гнезду. До него меньше лиги…Нет, только не туда. Уж лучше в монастырь! Конь дышит натужно и хрипло. У меня и самого уже болят легкие от студеного ветра. Ничего, не подохну. У Керена в учениках приходилось и хуже. Он хорошо знал, как я не люблю холод. Чередой ледяных волн накатывают боль и ужас. Стиснув зубы, я мотаюсь в седле из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь не свалиться. Что с этой женщиной? Охота ушла за мной. Теперь в часовне безопасно. Но что будет завтра? Не столкнуться бы с ней в монастыре… Кровь, только капавшая из носа в часовне, льет тонкой струйкой, пачкает липким лицо, шею. Рог рыдает и стонет уже совсем близко. Подлетаю к спуску. Миг — и конь встает свечкой, дико ржа и запрокидывая голову. Бросив повод, я обнимаю горячую, резко пахнущую конскую шею, молюсь неизвестно кому, чтобы жеребец не опрокинулся назад и не поскользнулся на крутом склоне! Если бы не луна, выглянувшая из-за тучи! Еще миг — Уголек пятится назад, от мокрого глинистого склона на твердую дорогу. Третий миг — я вспоминаю как дышать. Обрыв. Во имя Проклятого и его Бездны! Обрыв! То ли оползень, то ли землетрясение… Огромный кусок берега съехал вниз, отсекая спуск, и до реки добраться невозможно. Ну, вот и все, Грель. Судорожный смешок оборачивается всхлипом. Поиграл в мстителя? Не будет тебе арфы и говорящих струн. И легенд тоже не будет. Только смрадное дыхание гончих за спиной. Только острые зубы и твердые копыта. Да кремневый нож Охотника, вырезающий сердце. Конечно, если оно останется там, когда до тебя доберутся собаки… Прекрати! Я прокусываю губу, добавляя еще одну струйку крови. Зато боль моментально приводит в себя. Не сметь распускаться, некромант! Уголек возмущенно ржет, разворачиваясь в обратную сторону. Вернуться по дороге — никак не успеть. И я гоню коня по лугу, срезая путь, выворачивая к Вороньему гнезду. О, я внимательно слушал сказки у камина. А Дикая Охота носится по небу и земле с незапамятных времен. Вой слышится уже почти за спиной. Стоит Угольку попасть копытом в сусличью нору, споткнуться о корень — и смерть. Стоило оно того, Грель? Да Бринар в могиле и впрямь перевернется — от хохота! В спину дует ледяной вихрь. Я уже различаю лай, непрерывный, монотонный, словно не живые звери там, позади, а порождения искусного механика. Рука сама тянется к ножу на поясе. Если что — чиркну по артерии. Обойдутся без радости рвать еще живую плоть. Луг сменяется пригорком. Загнанный Уголек хрипит под шпорами, отдавая последние силы, а в затылок уже несется лавина воя, визга, рева рогов. Ворота! Длинный, вымощенный камнем двор! Угрюмо нависает над приземистым строением единственная башня — Воронье гнездо Энидвейтов. И я скатываюсь кубарем с коня, едва успев выдернуть ноги из стремени, прыгаю на крыльцо. Оборачиваюсь лицом к налетающему месиву оскаленных морд, черных плащей, огня и клубов тумана и изо всех сил, срывая остатки голоса, ору: — Я зову тебя в гости, Охотник! Во имя Самайна я приглашаю тебя гостем в мой дом!