Год некроманта

Крупные редкие капли дождя мерно падали на кожаные капюшоны и накидки всадников, давно промокшие попоны и темных от влаги лошадей. Дорога, что шла по краю леса глинистой пустошью, расплылась, только изредка под рыжим месивом подкова натыкалась на камень, и замученный конь дергал мордой, словно отмахиваясь от невидимой мухи. А дождь все падал. И отсыревшая кожа давно не спасала от холода, лишь тянула вниз плечи. Всадники шли в строю по трое, аккуратным квадратом. Тяжелое рыцарское вооружение, глухой доспех, броня на лошадях. Копыта глухо чавкали по вязкой глине, погружаясь в нее едва ли не по бабки, но кони шли ровно и мерно: массивные рыцарские тяжеловозы, из тех, что вес всадника в полном вооружении несут долго и надежно, не сбиваясь с шага, не замедляя мерного аллюра. В середине, прикрытый со всех сторон чужой броней, ехал невысокий щуплый человек в таком же кожаном плаще, но надетом не на тяжелый доспех, а поверх теплой шерстяной котты, подбитой изнутри мехом. Ни копья, ни меча не было приторочено к его удобному высокому седлу, в котором он держался то ли неуверенно, то ли просто устало, слегка покачиваясь. Время от времени он поглядывал на тускло-багровый шар солнца, садящийся впереди и немного левее дороги в темные очертания холмов, укрытых тучами, но лишь плотнее сжимал губы и опирался на высокую спинку седла, давая отдых усталой спине. Где-то среди пустоши слева от пути отряда крикнул коростель, ему отозвался еще один, дальше. Дорога забирала левее, от леса к холмам, и темные полосы торфяников все чаще пересекали глину. Тогда копыта начинали чавкать иначе, неприятно хлюпая по пропитанной водой черной массе. Чем дальше отряд удалялся от мрачно темнеющей в сумерках громады леса, тем чаще и тревожнее поглядывал на небо человек в котте, наконец, обернувшись к тому, кто ехал справа: — Мессир Лонгуа, скоро ли ночлег? — Часа через три после заката, брат мой, — глухо донеслось из-под капюшона. — На той стороне холмов есть деревня, но до нее неблизко. Придется ночевать в холмах. — Три часа? И ночлег на сырой земле под дождем? Да поможет нам истинный свет… — Истинный свет с нами, — отозвался рыцарь. — Не тревожьтесь, брат Ансельм, мы разведем костер и поставим для вас палатку, а во вьюках есть сухие одеяла. Горячее вино и ужин согреют вас после трудного пути. — Я не ропщу, мессир Лонгуа, — помолчав, виновато отозвался Ансельм. — Ваша забота больше, чем заслужил я, недостойный. Если бы не моя телесная немощь, мы могли бы ехать быстрее, а останавливаться реже. — Не могли бы, — возразил рыцарь, откидывая капюшон и оглядывая пустошь, темную полосу дороги перед ногами и редкие чахлые кустики. — Дорога тяжела, и лошадям нужен отдых. Не тревожьте себя, брат. С вами мы едем не медленнее, чем ехали бы одни, а ноша ваша много тяжелее наших копий и мечей, вместе взятых. — Это так, — просто согласился Ансельм, трогая рукой в шерстяной перчатке маленький сандаловый ларчик, привязанный у пояса — светлой шерстяной веревки, обозначающей монашеский сан. — Истинный свет избрал меня, но милость его тяжка. Не слабым человеческим рукам хранить его частицу, но я сделаю все необходимое, чтобы принести свет в дикий край, куда столь недавно пришла благодать. — Не столько пришла, сколько коснулась, — скупо усмехнулся рыцарь, поправляя сползший с плеча плащ и фибулу с крестом в круге. — Души простых людей, живущих тут, до сих пор колеблются между истинным светом и тьмой язычества, и нечисть все еще ходит тропами здешней земли. Но хуже всего колдуны, поклоняющиеся Темному. Те, кто сознательно предал благодать и спасение. Эти твари гораздо хуже фэйри — тем выбора не дано. — Страшная участь, — с дрожью в голосе отозвался Ансельм. — Быть обреченным на окончательную смерть души, исчезновение… Несчастные существа. — Участь предавшихся Темному будет не лучше, брат… И потому благословенна ваша миссия во спасение душ. — Да воссияет, — склонил голову Ансельм, осеняя себя знамением. — Благодарю, что скрашиваете мне дорогу разговором, мессир. Скажите, а в этих местах водятся фэйри? — Нет, здесь им делать нечего. Разве что дикие могут забрести, но нам они не страшны. Эти твари способны поохотиться на одинокого путника, а вооруженные железом люди для них смерть. Ни фэйри, ни разбойников нашему отряду бояться не стоит. — Не думайте, что я боюсь, мессир, — сконфуженно отозвался Ансельм, слегка краснея и опуская голову. — Но его преосвященство епископ прислал за моей скромной особой такой эскорт. Полдюжины рыцарей храма и два паладина! С таким сопровождением у нас не ездит даже магистр инквизиториума. Вот я и подумал, что здесь опасно. Знаете, за время служения в монастыре пресветлого Беорнация я всего два раза видел паладинов света. — Значит, ваш монастырь стоит в поистине тихом и спокойном месте, — неожиданно вмешался в разговор едущий слева от монаха. — Лонгуа, нам стоит поискать место для ночлега. Ночью будет ливень, и лучше устроить лагерь заранее. Вместо ответа Лонгуа приподнялся на стременах, оглядывая затихшую пустошь и холмы, выросшие перед путниками. Лес остался далеко позади, уже совершенно стемнело, и на тропе между холмами лежала густая тьма, скрывающая их подножье. — Ты уверен насчет ливня, Ренье? — С моими костями не ошибешься. Ноют так, словно разверзнутся все хляби небесные. Ливень с ветром, Лонгуа — настоящая буря грядет. Тоже откинув капюшон, он подставил каплям дождя костистое лицо с редкими рыжеватыми усами и широким шрамом через всю щеку. Облизнул губы, собрав языком упавшие на них капли, склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то. — Он чует ливень? — понизив голос, спросил Ансельм, с опасением косясь на рыцаря. — Колдовским даром? — Резаной шкурой и перебитыми костями, — хмуро откликнулся Лонгуа. — Что ж, нам стоит хоть немного проехать вглубь холмов. Там будет меньше ветра… Быстрее, мессиры! Повинуясь команде, трое впереди, все так же не оборачиваясь, прибавили скорости. Лонгуа и Ренье, держась по бокам брата Ансельма, последовали за ними, а следом — трое замыкающих. Но между холмами тропа заметно сузилась. Вместо троих на ней сначала уместилось в ряд только двое, а потом и вовсе пришлось ехать по одному. Растянувшись, отряд молча продвигался вперед: темнота и холод не слишком располагали к разговору. Ансельм и вовсе сник, кутаясь под плащом в уже не спасающую от холода котту и согнув плечи. Ренье, следующий за ним, время от времени оглядывался назад, пока, наконец, не окликнул едущего впереди монаха Лонгуа: — Долго еще до ровного места? — Пара сотен шагов, — хрипло отозвался рыцарь. — Потом перед следующей ложбиной площадка — там и заночуем. А что такое? — Так… не нравится мне тут. Темно и тихо. Как в могиле. — Да воссияет… — дрожащим голосом отозвался Ансельм. — И рассеется мрак, оставляя души наши во свете, и озарятся благодатью света истинного… — Помолчите, брат мой, — тихо приказал Лонгуа, останавливаясь. Ансельм, пораженный тем, что кто-то прервал молитву, все же послушно смолк. — Надень шлем, Лонгуа, — ясно и резко окликнул Ренье. — А впрочем, поздно… С холма отрывисто крикнул коростель, разрывая ночь сухим треском. — Годи, Сонтар, щиты! — рявкнул Лонгуа. Ослепительные вспышки впереди и позади отряда рассекли ночь белыми клинками и сомкнулись над всадниками. Дико заржали кони. Ахнув, Ансельм вцепился в луку седла, едва не уронив уздечку, но оказавшийся рядом Лонгуа рванул ее из рук монаха и осадил взбрыкнувшую лошадь. Белоснежные сполохи плясали в воздухе над тропой, призрачным светом озаряя мечущихся коней. Рядом с Ансельмом упал один из рыцарей — из-под капюшона торчал арбалетный болт. Второй храмовник медленно заваливался назад и набок, цепляясь за конскую гриву. — Щиты! Очередной сполох метнулся к Лонгуа и увяз в плотной полупрозрачной пелене, выросшей вдруг между тропой и холмом слева. Прикрыв глаза рукой, Ансельм слепо оглядывался, крутя головой. Вокруг мелькали тени, кто-то хрипел и падал, что-то щелкало, свистело, крутилось… Скуля от ужаса, монах нащупал гладкое дерево ларца и вцепился в него, пока соскочивший с коня Лонгуа не стащил и его, грубо вцепившись в плечи и оттолкнув от круговерти ало-белых вспышек, опускающихся сверху. Превратившись в огненных змей, они крутились и извивались, продавливали и прожигали накрывший отряд щит. Один из паладинов, захрипев, рухнул на колени, изо рта у него хлынула черная в свете сполохов кровь. — У них стрелы Баора, Лонгуа! Это измена! Проклятье на их темные души! Ренье, возникнув рядом, поднял обнаженный меч в небо острием кверху. На острие зазмеились крошечные молнии, обтекая лезвие, спускаясь к рукояти. — Забирай монаха и беги, — рыкнул Лонгуа. — Беги, Ренье! Ансельм в ужасе замотал головой, отпрыгнул и едва не упал, поскользнувшись в луже крови. Замахал руками, удерживая равновесие. Ренье, перехватив меч, воткнул его острием в землю почти до середины и отскочил. Треск. Вспышка. Белое сияние полосануло ночь наотмашь и собралось вокруг клинка рыцаря, замерев на пару мгновений, а потом медленно стекло по клинку в землю. — Да беги же! Шарахнувшийся от белого огня Ансельм наступил на что-то мягкое, глянул под ноги. Раскинувшись в нелепой изломанной позе, там лежал один из храмовников, утыканный тремя или четырьмя арбалетными болтами. Налетев, Ренье схватил монаха в охапку, поволок от боя дальше, в сторону, в темноту. — Молчать, — зашипел в ухо, встряхнув. — Ради истинного, молчи… Уткнувшись лицом в мокрый торфяник, Ансельм сжался в комок, чуть слышно поскуливая, но вряд ли кто-то мог услышать его в том ужасе, что разверзся над головой монаха. Там ревело пламя, словно горел огромный костер, ржали лошади и дважды закричали люди: дико, истошно. Ренье, снова возникнув из темноты, поднял его, потащил за собой, прикрывая, но тут же захрипел и обмяк, хватаясь за горло, оседая на землю. Тонко взвизгнув, Ансельм упал на четвереньки и пополз прочь, не разбирая направления и не помня себя от ужаса. А потом сверху рухнула плотная мягкая тяжесть, вышибая сознание, туманя рассудок — и Ансельм замер, последним сознательным движением прикрыв собой ларец. Пробудила его боль. Тело, не способное пошевелиться, лежало, скрючившись, и болело невыносимо, так что в глазах стояли цветные круги на темном фоне. А может, это было от колдовских огней? Проморгавшись, Ансельм понял, что лежит на границе света и тьмы, лицом к темноте. — Вот он, — прозвучал сверху незнакомый голос. — Осторожнее. — Живой, — удивился кто-то еще. Его потянули за плечи, переворачивая. Щурясь, Ансельм глянул в лицо склонившемуся над ним человеку в легком кожаном доспехе. — Ради истинного… — Не трать силы, брат, — мягко, но властно прервали его. Ансельм дрожащими пальцами нащупал ларец. По лицу безостановочно текли слезы. Он не понимал ничего: ни кто эти люди, ни почему они перебили его спутников. Мессир Лонгуа, всегда такой учтивый и доброжелательный, мессир Ренье, паладины Годи и Сонтар, словом с ним не перемолвившиеся, но отдавшие за него жизнь, остальные рыцари… Теперь неизвестные убьют и его. Пусть, если такова его судьба, но святыня… — Не трогайте ларец, — попросил он дрожащим голосом. — Истинный свет не простит вас. Кто бы вы ни были, не оскверняйте его… — Успокойся, — все так же мягко сказал ему незнакомец и, обернувшись, бросил кому-то позади. — Колдуна сюда! Колдуна? Ансельм тихо всхлипнул. Кто это? Что они задумали? Мессир Ренье крикнул про измену. Как возможна измена в рядах церкви? Кто-то подошел, опустился на колени рядом с ним. Беспомощный, не в силах пошевелить рукой, Ансельм смотрел на человека в темной суконной одежде и плаще, длинноволосого и с остроконечной темной бородкой. Шею человека обхватывал широкий серебряный обруч, и Ансельм знал, что это. Ошейник покорности. Но если колдун в ошейнике, то эти люди ему не друзья. Окончательно запутавшись, он просто глядел, как колдун проводит ладонью над ларцом у него на поясе и кривится то ли от боли, то ли от отвращения. — Не то. — Ты уверен? — спокойно поинтересовался незнакомец. Скривившись еще сильнее, колдун поднялся с колен, на лбу его выступили крохотные капли пота. — Я знаю цену своей ошибки, — огрызнулся он. — Это светлый артефакт, истинный. Но не то, что вы ищете. С тем я бы рядом стоять не смог. А этот даже взять могу, хоть и ненадолго. Свет озарил это, чем бы оно ни было, но это не его частица. — Что ж, ты действительно знаешь цену своей ошибки, — сказал его собеседник. — Или лжи. Он снова склонился над Ансельмом, заглядывая ему в лицо и положив руки на плечи. — Ты знал, что везешь, монах? — Свет, — пробормотал Ансельм. — Частицу света истинного. От престола Владыки епископу здешних земель, ради благодати, да воссияет она вечно… — Значит, не знал, — вздохнул человек. — Как жаль. Прости меня, брат. На пути к свету да осенит тебя благодать. Не бойся, мы выполним твое дело. То, что ты вез, принадлежит церкви и останется в ней. Ансельм хотел сказать что-то, попросить, вымолвить еще хоть слово, еще пару мгновений посмотреть на тех, кто не понимает. Просто не понимает, что он, Ансельм, везет частицу истинного света, и причинить ему вред — страшный, непростительный грех. Но человек в кожаном доспехе положил ладонь ему на шею и надавил, почти не больно и совсем не страшно. Что-то хрустнуло — громко, на весь мир — и все погасло. Человек в доспехе еще несколько мгновений смотрел на убитого, потом ладонью бережно, почти нежно закрыл ему глаза и прошептал: — Покойся с миром, брат. Грех мой велик и неискупаем, но на суде я отвечу тебе, что сотворенное было сделано во имя света и именем его. Покойся с миром, и да пребудет с тобой благодать… Поднявшись с колен, он оглядел тропу, освещенную несколькими факелами, наспех закрепленными в глине. — Остальные? — Все кончено, — отозвался один из его людей. — Да пребудут они в мире. — Замечательный мир, — пробормотал стоящий в паре шагов колдун, вглядываясь в ночное небо. — С такими братьями и врагов не надо… — Не тебе судить нас, тварь, — по-прежнему мягко откликнулся человек. Подняв руку, он нащупал на поясе серебряное колечко и сжал его в ладони. Захрипев, колдун схватился за горло, силясь оторвать невидимые руки, упал на колени. — Сегодня здесь погибли те, чьего волоска ты не стоишь. Не смей пачкать поганым языком их память. Он говорил тихо и почти нежно, все сильнее сжимая кольцо, пока колдун, хрипя и извиваясь, не рухнул на землю в судорогах, и только тогда убрал ладонь. Тяжело дыша, колдун лежал на земле, скорчившись и закрыв глаза. Отойдя, человек подошел к своему коню, уже приведенному на дорогу, снял с седла небольшую клетку, обвязанную платком, сдернул ткань. В клетке сидел белый голубь с темным кольцом перышек на шее. Человек достал из кармана колечко темного металла и защелкнул на лапке голубя. Размахнувшись, подкинул птицу в воздух. Сделав круг, голубь поднялся вверх и исчез в ночном небе. Оглянувшись на приподнявшегося на локте и пытающегося отдышаться колдуна, человек нахмурился, перевел взгляд на тело Ансельма. — Снимите ларец и упакуйте. Тела сложите рядом и укройте. Жером, ты останешься здесь и покараулишь их, пока не придут люди из деревни. Потом догонишь нас. Один из его людей, высокий, с седыми волосами и молодым лицом, молча кивнул. Человек снова глянул на колдуна. Под его взглядом тот встал, кривясь и глядя в землю, пошел к лошади. Через несколько минут на тропе между холмами осталось лишь девять мертвых тел и молчаливый сторож, замерший на камне под все сильнее льющим с неба дождем.