Год некроманта

Догорающая свеча в массивном подсвечнике затрещала и покосилась, потеки воска хлынули на блестящий бронзовый отражатель. Немолодой человек в темно-синем одеянии с широкой серебряной оторочкой по воротнику оторвался от чтения письма, устало откинулся на спинку высокого кресла и прикрыл глаза. Свеча продолжала трещать. Сзади, от двери в соседнюю комнату, к столу бесшумно подошел высокий юноша в серой шерстяной сутане и меховых тапочках, заменил свечу новой. Глянул на остальные, ровно и сильно горящие. — До утренней службы еще час, — не открывая глаз, проговорил человек в кресле. — Разве не должен ты в это время быть в постели, сын мой? — Мне не спится, магистр. Не нужно ли вам чего-нибудь еще? — Пожалуй. Человек в кресле открыл глаза, посмотрел ясно и холодно. — Мне определенно нужно, чтобы ты поразмыслил над следующим: рвение к служению похвально, но не за счет здоровья. И тем более не за счет истины. Не спится, в самом деле? — Простите, магистр, — прошептал юноша, заливаясь румянцем до ушей. — Вы не спали, и я подумал… — Что я не смогу сам поменять свечу или подлить свежих чернил? Невысокого же ты мнения обо мне, Бертран. И если ночные бдения войдут в привычку, придется ограничить тебе доступ к библиотеке. Книга должна быть радостью и ценностью, а не средством скоротать время в ожидании, пока догорит очередная свеча в моем подсвечнике. — Простите, магистр, — повторил Бертран, опустив взгляд. — Я согрешил против истины, да простит меня свет. — Прощаю. Явишься к брату Грегорио, он назначит, сколько часов искупления за ложь ты проведешь в тренировочном зале с мечом. После этого и сон будет лучше. Ну-ну, мальчик мой, хватит краснеть, как юная дева. И раз уж ты здесь, а до заутрени мало времени, запечатай эти письма. — Да, магистр! Просияв, Бертран кинулся в соседнюю комнату, спустя несколько минут вернувшись оттуда с ковшиком расплавленного сургуча. Присев на пустое кресло сбоку от стола, он принялся старательно и бережно наливать вязкую темную массу на сложенные конверты. Сидящий в кресле достал из-за ворота цепочку с серебряным кругляшом печати. — Что наш гость, ты видел его вчера? — спросил он, оттискивая клеймо на очередном конверте и подвигая его обратно Бертрану. — Да, магистр. Мэтр Винченцо в добром здоровье и благополучии. С утра занимался с братом Грегорио фехтованием на пиках, потом посетил библиотеку и гулял в саду. А после вечерней службы писал письмо домой и попросил меня отправить его как можно быстрее. — Хорошо, так и сделай. Ну вот, все… Можешь идти переодеваться к заутрене. Я помолюсь здесь. А после службы и завтрака пригласи мэтра Винченцо зайти ко мне. Поклонившись, юноша вышел, прихватив ковш и огарок свечи. Человек в темно-синем встал, вышел из-за стола на небольшой коврик перед камином и, сцепив пальцы, несколько раз потянулся вперед, затем заложил их за голову, пошевелил лопатками, изгоняя усталость. С усилием поднял и опустил плечи, одно из которых было заметно ниже другого. За окном гулко стукнул колокол, потом еще раз и еще, отбивая время утренней службы. Поддернув сутану, человек встал на колени, повернувшись в сторону восхода, и глубоко вздохнул. Мерный медленный звон сменился более быстрым, звонким, словно ликующим. — Во славу света истинного, воплотившегося в том, кто пришел во дни мрака и неверия, в земли опасности и нечестия… Губы шевелились легко, и человек привычным усилием заставил себя говорить медленнее, вслушиваясь и вдумываясь в каждое слово. Сколько лет прошло, а он все еще торопится в молитве, как нерадивый послушник, что проговаривает святые слова не сердцем, а всего лишь плотью. — Ради истины животворящей и обличающей, благочестия непритворного и восславляющего… Слово твое возглашу вблизи и понесу вдаль, да будет мне щитом и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит меня проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце мое — сосуд для твоей истины, да сохранится она в нем без изъяна… Тихо и ровно льющиеся слова, привычный холодок по спине. Каждый раз, каждый раз за все эти годы он ждал, что однажды холод испуга обернется карающим пламенем и сожжет его нечестивую плоть, пораженную ядом проклятого дара. Но пламени не было — и каждый раз он до слез, до исступления был благодарен за то, что не отвергнут. Истинный справедлив: разве его вина в рождении под сенью проклятия? Разве он виноват, что пламя и мороз мешаются в крови, то обжигая, то холодя, стоит лишь утратить самообладание. Потому и ходит он, магистр инвизиториума, в церковь куда реже, чем положено по сану. Избегает служб в дни, когда соблазн особенно силен, как женщина избегает мужа в дни своей нечистоты. Лик Истинного слишком сурово глядит с фресок и икон на порченую овцу своего стада. Овцу, которой приходится искать и искоренять порчу в других. От его взора сила поднимается изнутри, кипит, бурля и пытаясь вырваться наружу. Свет мой, свет истинный, благодатный, усмири ее, молю тебя. Очисть меня, освободи от проклятья в крови. Выжги его силой своей, если пожелаешь, забери вместе с жизнью, если на то воля твоя. Разве тебе не ведомо, что никогда, ни единого мгновения не желал я этой власти? Но если это — испытание твое, то я клянусь нести его смиренно и беспрекословно, свет мой благодатный… Один из монахов, проходя по дорожке мимо кельи магистра и случайно заглянув в открытое окно, замер и попятился в смущении. По лицу магистра, сложившего ладони в молитвенном жесте, текли слезы, невидящий взгляд был устремлен вдаль, на восходящее солнце, и лучи окрашивали резкое, словно вырезанное из темной кости лицо в цвет старого золота. Благоговейно осенив себя знаком света, монах поспешил прочь, стыдясь собственного неусердия на сегодняшней молитве. А колокола все звонили, нежно и переливчато, радуясь восходу и новому дню, призывая пробудиться не только телом, но и душой. Спустя время, когда обитатели монастыря давно растеклись после службы кто в трапезную, кто на кухню, магистр все еще стоял на коленях, в изнеможении чувствуя, как затекло все тело, зато на душе светло и легко, будто молитва омыла ее, испачканную ежедневными и еженощными тяжелыми мыслями. Стать бы монахом не по названию, а истинно. Запереться в келье, принять обет молчания, смирения пред нижайшим из низших. Постом, слезами и непрестанной молитвой отчистить душу и разум от мирской грязи, искупить все, сотворенное в тяжком служении. Нельзя. Чтобы взошел росток благодати из брошенного семени, кто-то должен удобрять поле навозом и стеречь семя от жадных птиц. И участь того, кто не жалеет души своей — благословенна. Может быть, для этого и призвал его свет истинный, чтоб дать возможность обратить проклятье на службу благодати… В дверь постучали. Приоткрыв, смущенно кашлянули в щель. Медленно поднявшись с колен — поврежденные и плохо сросшиеся связки протестующе заныли — магистр обернулся к вошедшему. — Доброго утра, светлейший мэтр… Простите, что помешал вашей молитве. Жизнерадостный толстячок с хитроватым лицом удачливого купца или банкира говорил на языке их общей родины, и магистр улыбнулся, небрежным движением ладони стирая влагу с мокрого лица. Здесь, в полудиком и темном краю, услышать родные звуки — настоящее удовольствие. Редкое к тому же. Даже братья, приехавшие на служение вместе с ним, все чаще говорят между собой на местном наречии. Столько лет прошло… — Не вам просить прощения, мой дорогой брат. Разве не я пригласил вас в это время? Садитесь, прошу вас. Вы уже позавтракали? Может, согреть для вас вина? — О, я уже воздал должное вашим поварам, светлейший, — разулыбался Винченцо Гватескаро, посол Святого Престола, опускаясь в кресло. — Думаю, с вином стоит погодить хотя бы до полудня. Лучше успокойте мою тревогу: значит ли ваше приглашение, что вы получили добрые вести? — Вести, да, но не добрые, дорогой брат, а совсем наоборот. Глядя, как неуловимо подобрался и посерьезнел гость, магистр вздохнул, обходя стол и садясь в собственное кресло напротив. — Увы, мои вести черны, как душа грешника. Брат Ансельм, везший нам от престола пастыря частицу света истинного, погиб в пути вместе со всем отрядом. Скорблю и сожалею, брат мой… — Ансельм? О, свете мой… Посол медленно поднес к побледневшему лицу пухлые ладони, прижал к щекам и покачал головой. — Ансельм… Воистину черные вести. Неужели — все? — Все до единого, — подтвердил магистр. — Два паладина и отряд рыцарей. Да упокоятся их души в свете. — Воистину, — пробормотал Винченцо, отводя ладони от лица. — А что же реликвия? Неужели… — Нет, брат мой, не бойтесь. Реликвия не осквернена. Мои люди уже везут ее в Мельфор, чтобы передать епископу Абердинскому. — Слава свету, — выдохнул Винченцо. — Когда вы узнали обо всем, мэтр? И как? — Вчера вечером. Узнав, что отряд епископа пройдет рядом, я послал людей, чтобы встретить их. Признаться, я лелеял надежду прикоснуться к благодати реликвии… Магистр помолчал, и Винченцо энергично закивал в ответ. — Разумеется, мэтр, как же иначе? А дальше? — Увы, случилось страшное, — вздохнул магистр. — В дороге на отряд епископа напали, используя магию. К счастью, те, кто предался тьме, не могут прикоснуться к истинной реликвии, и она осталась нетронутой. — Благодарение свету, — проговорил Винченцо. — Благодарение ему за это. Но какой удар! Брат Ансельм, известный ученостью и благочестием, истинный хранитель и ревнитель благочестия. И наши братья! О, какой удар… — Я скорблю об их смерти, — отозвался магистр. — Клянусь в том светом истинным и его благодатью. — Надеюсь, — маленький человечек выпрямился в кресле, не выглядя ни смешным, ни жалким, — вы примете все меры к розыску? Возмездие должно быть страшным и неумолимым, магистр! — Разумеется, — спокойно подтвердил магистр. — Все, что смогу, в меру моих скромных полномочий. Я неоднократно докладывал престолу Пастыря, что местная духовная власть не всегда оказывает мне должное содействие, увы. Возможно, боясь за свои привилегии… — Местная власть… Винченцо скривился, словно хлебнув кислятины. — Сказать по правде, епископ Абердинский производит благоприятное впечатление и кажется человеком рассудительным и благочестивым. Но… он местный. Из народа, чье упорство во мраке язычества стало нарицательным. И слишком уж привержен мирским благам, как я заметил. — Не мне корить прелата Абердина за что-либо, — помолчав немного, ответил магистр. — Вы же понимаете. Скажу лишь, что я предлагал ему помощь в сопровождении реликвии. Увы, епископ отказался. Будь там мои люди… Все же у них куда больше опыта в противостоянии тьме. — Какая гордыня, — покачал головой гость. — Какая губительная гордыня… Я поразмыслю над этим, магистр. Полагаю, мне удастся убедить престол Пастыря расширить ваши полномочия. Подумать только — отказаться от помощи и погубить столько братьев, едва не утеряв святыню. Ваш секретарь, этот славный мальчик Бертран, должен был отправить мое письмо. Оно уже ушло? — Насколько мне известно, курьер еще не отправился, мэтр. — Тогда пусть мне вернут послание. Я хочу переписать его. Простите, светлейший магистр, ваши вести и вправду черны. Позвольте мне удалиться. Хочу вознести молитву за душу брата Ансельма и его спутников. — Да, конечно, — сочувственно отозвался магистр, поднимаясь, чтобы проводить гостя. Дождавшись, пока толстячок выкатится из комнаты, магистр обессиленно опустился в кресло, накрыв ладонью крошечное колечко из темного металла. * * * Солнечный зайчик весело прыгал по гладким деревянным панелям и потолку, иногда перескакивая на покрытый мягким ковром пол. Но на пестром светлый блик было плохо видно, и зайчик возвращался на стены. Иногда детская ладошка накрывала осколок зеркала, и зайчик исчезал, чтобы тут же вернуться вновь. Тогда светловолосый мальчик лет пяти, сидящий на ковре посреди небольшой комнаты, едва заметно улыбался. Небольшое окно, ведущее в соседнее помещение, он то ли не замечал, то ли просто не понимал, для чего оно. — Сколько он может так сидеть? — спросил один из двоих, стоящих у окна. — Сколько угодно. Час, два, три… Если прервать игру, расплачется и не будет говорить. — Я не могу столько ждать, — поморщился первый, нервно теребя широкий манжет, расшитый золотой канителью. Длинное одеяние из тончайшей темно-синей шерсти облегало его фигуру, выгодно подчеркивая стройность. Пожалуй, куда выгоднее, чем следовало бы священнослужителю столь высокого, судя по ширине оторочки на сутане, ранга. Не отрываясь от окошка, щеголь поправил на груди цепочку с серебряным гербом Абердина, наложенным на святой крест в круге, и снова заговорил: — Неужели ничего нельзя сделать? Его собеседник, невысокий и приземистый, одетый как обычный горожанин, пожал плечами. — Попробую, светлейший. Но не могу обещать удачи. Даже деан-ха-нан постарше ничего не знают о необходимости, а это маленький ребенок. Идемте, но обещайте молчать, пока я буду спрашивать. — Разумеется, — хмуро бросил епископ Абердинский, вслед за собеседником отходя от окна. Выйдя из комнаты, они прошли пару шагов по коридору до следующей двери. — Молчите же, — повторил невысокий, отпирая дверь и первым проходя в комнату. Ребенок продолжал играть с зеркалом, даже не повернув головы к вошедшим. Подойдя к нему, человек в одежде горожанина опустился на ковер перед мальчиком и достал из кармана пригоршню блестящих кусочков смальты. Высыпав на ковер, он принялся перекладывать их с места на место, не обращая внимания на епископа, вставшего в нескольких шагах. Наконец, мальчик, оторвавшись от игры с зеркалом, глянул на камешки. Человек продолжал перекладывать их… — Дай, — сказал мальчик, протягивая руку. — Не так. Пришедший с епископом с готовностью подвинул осколки мозаики к мальчишке. Тот, склонив голову, несколько мгновений рассматривал их, потом перемешал и разложил снова, на первый взгляд, в совершенном беспорядке. — Вот так, — сообщил он, вглядываясь в камни. — Еще есть? — Больше нет, — сказал человек. — Зато есть загадка. Хочешь? — Хочу, — подумав немного, сказал мальчик. — Она большая или твердая? — Она маленькая, — сказал человек. — Но твердая. Как орех. — Люблю орехи, — отозвался мальчик, сдвигая один кусочек смальты на полпальца влево и вглядываясь в изменившуюся картину. Не удовлетворившись, он вернул его на место, повернув немного иначе. — Тогда слушай, — слегка улыбнулся сидящий перед ним. — Один человек спрятал орех и никому не сказал где. Никто его не может найти, потому что это особенный орех, и никто не знает, какой он. Другой человек прислал мне в подарок такой же орех, чтоб я посмотрел на него и нашел первый. А как его найти? — Неправильные кусочки, — наклонив голову и не глядя на говорящего отозвался мальчик. — Маленькие и мягкие. — Мягкие? — переспросил его сидящий. — Мягкие, — подтвердил мальчик. — Это твой орех? — Нет, не мой. Он ничей. — Так не бывает, — сказал мальчик, двигая одни кусочки друг от друга, а другие соединяя вместе. — Это орех того, кто спрятал. Значит, все хотят его найти. — Все — это кто? — уточнил сидящий. — Все — это все. В твердом орехе горькое ядро, а ягоды мягкие и сладкие. Зато у орехов есть листики, у ягод тоже. Ты ищешь орех, а найдешь ягоду. Любишь ягоды? — протараторил мальчик. — Люблю… А как мне найти орех? — Это неправильная загадка, — нахмурился мальчик. — Ты ищешь орех, а надо — ягоду. Где ягода, там и орех. Орехи носят вороны. Попроси ворона и дай ему ягоду, а ворон тебе найдет орех. — Хорошо, — сказал человек напротив, усаживаясь поудобнее. — А где мне найти ворона? — Ты разве не знаешь? — удивился мальчик, засовывая палец в рот и тщательно облизывая его. Прикоснувшись мокрым пальцем к паре кусочков смальты, он оставил на них блестящие пятна. — Ворон живет на деревьях. Деревья зеленые, у них есть листики. Только сейчас осень, листиков уже нет. Теперь ворона хорошо видно, он же черный. — Точно, он черный, — кивнул человек. — А на каком дереве он сидит? Не отвечая, мальчик перемешал мозаику и сложил ее заново, в другом порядке. Потом еще раз, и еще… Двое взрослых терпеливо наблюдали за ним: епископ — хмурясь, человек на ковре — спокойно и расслабленно. — Ворон черный, — повторил, наконец, мальчик. — Он летает, где темно. В ворона кидают камни. Много камней. Ворон любит ягоды. Найди ягоду, а ворон найдет тебя. И орех. Только смотри, где орехи, там деревья. Листиков у них нет, а колючки острые. — Я буду осторожен, — серьезно пообещал человек на ковре. — А где деревья? — Деревья на холмах, — удивленно взглянул на него мальчик большими голубыми глазами. — На старых-старых холмах. И деревья, и трава, и цветочки. Они все ждут, пока придет осень и облетят листики. Тогда все будет хорошо видно, и хозяин ореха тоже придет его искать. — Кто придет? — спросил дрогнувшим голосом человек на ковре, бросив предостерегающий взгляд на епископа, и без того замершего у двери. — Хозяин ореха? — Ага, — весело согласился мальчик. — Ты его ищешь, и ворон будет искать, и деревья будут. Как же ему не прийти — это ведь его орех? Вот весело будет! Все камешки перемешаются! Он перемешает камешки и сделает все не так. А ты меня обманул, это не маленькая загадка. Это очень большая загадка! У меня таких больших загадок еще не было! Раскрасневшись, он поднял блестящие глаза от ковра, посмотрев на собеседника. — Очень большая загадка, — повторил с удовольствием. — И как ни отгадывай, все равно выйдет неправильно. Люблю такие… Все, уходи, я спать хочу. Отвернувшись, мальчик сгреб кусочки смальты в сложенные ладони, крепко сжал их и улегся прямо на ковре, свернувшись клубочком и прижав кулачки к груди. Двое в комнате молча смотрели, как он мгновенно засыпает, приоткрыв розовые губки и хмурясь во сне. Потом человек на ковре тихо встал и на цыпочках попятился к двери, увлекая за собой епископа. Выйдя в коридор, он снова замкнул дверь ключом, спрятав в карман. — Ну, и что значит эта бессмыслица? — с тихой ровной злостью спросил епископ. — Успокойтесь, светлейший, — отозвался ему собеседник. — Неужели вы даже в детстве не играли в загадки? Все довольно ясно, если вы хоть на минутку отбросите привычный взгляд. Признаться, мне страшно от подобной ясности. Обычно наше сокровище изъясняется куда туманнее. — Это — ясно? Орехи, вороны, ягоды… — А еще деревья и холмы, — подхватил человек, говоривший с мальчиком. — А что вы хотели от деан-ха-нан? Они смотрят на мир иначе и видят сокрытое от наших глаз. Конечно, они говорят загадками. Чем глубже проникает взор в сокрытое, тем труднее им его объяснить простому человеку. Возблагодарите свет, что этот мальчик хотя бы не отказывается вообще говорить с нами. Счастье, что мы нашли его до того, как разум начал угасать. Разговаривая, они вернулись в ту же комнату, из которой вышли до этого. Епископ, все так же хмурясь, застыл у топящегося камина, его спутник уселся за стол, поставив на него локти и подперев ладонью лицо. — Орех — то, что мы ищем, — сообщил он безмятежно собеседнику. — Это-то должно быть понятно. И сами мы его найти не сможем. Но его может найти ворон. — Великолепно, — со злой иронией отозвался епископ. — Осталось найти ворона и ягоду, чтобы поменять одно на другое, не так ли? — Вы начинаете понимать, — с легкой усмешкой подтвердил говоривший с мальчиком. — Ворон — черный. Это ведь тоже несложно? — Черный, — прищурившись, повторил епископ. — Тьма? Кто-то, преданный тьме? — Преданный тьме, но летающий на воле. Ворон, в которого постоянно летят камни. Достаточно ясно. Ищите человека, который чем-то связан с вороном. Прозвище, место, облик… Это может быть что угодно. А найдя, поймете, что это за ягода, за которую он обнаружит нам орех. И берегитесь колючек деревьев со старых холмов. Улыбаясь, человек за столом откинулся на спинку кресла. — Старые холмы? Сидхе! — Сидхе, — повторил его собеседник. — Деревья, цветы и травы на холмах, которые ждут, пока облетят листья. Сидхе, которые тоже ищут наш…орех. И у них колючки. О да, светлейший, вы начинаете понимать. Сказать по правде, меня беспокоит не это. Наш маленький пророк сказал, что орех будет искать и его хозяин. Тишина обволокла комнату мягким душным покрывалом. Двое молча смотрели друг на друга. — Невозможно, — хрипло сказал епископ, отводя взгляд от собеседника. — Это — невозможно. — Вам виднее, — усмехнулся говоривший с мальчиком. — Будем надеяться, что деан-ха-нан имел в виду нечто другое, и камешки известного нам мира не перемешаются окончательно, когда придет хозяин ореха. Веселое дело — узнавать будущее у деан-ха-нан, верно? — Да уж, — пробормотал епископ, смахивая капли пота со лба. — Но это всего лишь мальчик. Как он может знать? — Если бы я это понимал, — пожал плечами человек, вставая из-за стола, — я бы тоже мог прочитать судьбу мира в пригоршне битой смальты. Но храни нас высшие силы от подобного знания. Оно не для человеческого разума, потому деан-ха-нан и сходят с ума, как только начинают осознавать его. Ищите ворона, светлейший. И поторопитесь, листья с деревьев облетели — все решится этой осенью. Выйдя, он тщательно прикрыл за собой дверь, оставив за спиной изваянием замершую у камина фигуру в темно-синей с золотом сутане. Наместнику престола Пастыря определенно было о чем подумать, глядя в окно на голые ветви и низко нависшие дождевые тучи.