823 год
Подземный город
— Ох малыш… У тебя такие холодные ножки! А ну-ка, давай, быстро под одеяло! Красивая молодая женщина взмахом руки откинула край старого залатанного пледа и укутала по самый нос юркнувшего к ней ребёнка. Мальчик чихнул, поерзал и блаженно зажмурился, ощутив уют и тепло, обволакивающие тело. Женщина усмехнулась и погладила его ладонью по голове. — Леви, Леви… — Приговаривала она, — Когда ты вырастешь, ещё не скоро конечно… Так вот, когда ты вырастешь, твои пяточки, носик, лобик и ручки обязательно будет греть настоящее тёплое солнышко, что живёт там, на небе! Женщина легла рядом, обнимая и согревая ребёнка своим теплом. Её волосы длинной рыжей копной рассыпались по подушке. Не отрываясь, в тусклом свете последнего огарка свечи, она пристально следила за тем, как засыпал ее подопечный. Его ресницы подрагивали, крошечный носик умильно сопел, а худенькое тело постепенно согревалось в её руках. Женщина легонько поцеловала бледную щеку ребёнка и обняла его покрепче. Напротив их маленькой, бедной и холодной комнатенки без окон и удобств, располагалась другая — нормально обставленная и отапливаемая каминной печью. Этой ночью там работала Кушель.***
18.04.858г.
Эти путевые заметки я начинаю писать на судне под названием «Северина».
Без особой цели, всего лишь от глубочайшей скуки.
С роду не писал ничего, кроме отчётов и писем.
Вдруг не представится более возможности?
Рамона
Я хорошо помню мать. Наши лица до странного похожи, словно я — её мужское грубое воплощение. Цвет волос, брови, скулы, нос — всё от мамы. Кроме глаз. Её были светло серыми. В моих же, серый цвет разведён с синим. Таковы ли глаза человека, давшего матери своё семя? Вероятно. Мать любила меня. Я точно знаю. Весь её образ в воспоминаниях соткан из тысяч слов любви и мягких родных объятий. Она подарила мне жизнь — самый ценный и, одновременно, ужасный подарок в подземном мире. Я смутно помню Рамону — лицо смазано давностью воспоминаний. Мне она казалось старой, хотя вряд-ли ей было больше сорока. Длинноволосая, худая, высокая — выше чем мать. И огненно-рыжая. Её тонкие руки всегда казались горячими и мягкими. Живой огонь. Рамона тоже любила меня, грела, оберегала. Как ещё неизвестное мне солнце, она щекотала своими длинными лучами-кудрями мой нос и рассказывала в темной тишине под одеялом сотни интереснейших сказок: о равнинах из белого песка, реках огня и землях, скованных льдами. Занимаясь бытовыми делами, вроде уборки и стирки, эта добрая женщина тихо пела песни о чистом голубом небе и высоких горах. Я пытался рисовать ввоображении все эти волшебные картинки, однако серый цвет в них преобладал. Дети подземных улиц, в принципе, других цветов не особо-то и знали. Когда мамы не было рядом — рядом была она. Вероятно, они работали, сменяя друг друга через ночь. Сейчас я понимаю, что Рамона жила когда-то на поверхности. Что привело её вниз? Как она очутилась тут, среди мрака и грязи борделя? Теперь никому не узнать. Тепло матери казалось мне уютным светом свечи. Тепло Рамоны же, пылало огнём костра. Среди десятков смутных, неясных воспоминаний о раннем детстве, ярким оранжевым пятном маячат фрагменты именно с ней. Отчётливо помню, как она как-то раз, наставляла молоденькую девушку. Скорее всего, той не исполнилось и шестнадцати. Рамона советовала ей десятки способов как заставить мужика обкончаться. И внушала сотни правил: не смотри в глаза, но смотри, когда сосешь. Не перечь, если бьëт — прикрывай голову и свернись в клубок. Стони с придыханием, прогибай спину, улыбайся, выполняй прихоти… Девчушка, проданная в бордель родным отцом за долги, рыдала, размазывая слезы, а Рамона обнимала её, гладя по белокурой голове. Примерно в это время маленький я впервые задумался о том, что явно не принадлежу к стае этих сильных слабых женщин. «Кто же я? Тоже мужчина?», — Подумалось мне. «Неужели меня ждёт будущее типичного пропойцы, приходящего в это место и выбирающего себе жертву на вечер, чтобы… «, — Тогда я ещё не знал и не понимал чтобы что? Рыжая Рамона щедро дарила всем страждущим огонь своей души, и в один день погибла от рук пьяного богатого клиента. Больше меня не с кем было оставлять, а нашу комнатёнку отдали под склад винных бочек. Мать стала принимать клиентов прямо при мне, в красивых тёплых апартаментах. Заставляла плотно зажимать уши ладонями, накрывала одеялом и прятала в шкаф. Она каждый раз приговаривала: «Сейчас придут злые демоны. Я буду сражаться, а ты будешь сидеть здесь и посылать мне волшебную силу. Закрой глазки, вот так. А теперь представь как твоя мама большим блестящим мечом побеждает этих чудовищ, а ты передаешь мне по воздуху магическую помощь. Но помни, если ты издашь хоть звук, откроешь глазки или ушки, если ты высунешь хоть кончик носа из своего убежища — я умру, а демоны победят! Ты ведь не хочешь, чтобы мама погибла?» И я каждый раз, в отрицании, отчаянно вертел худой шеей и зажимал уши, и жмурился из последних сил. И посылал ей столько волшебства, сколько никому не вообразить. Под одеялом дышалось жарко и тяжело, темнота пугала, и мне казалось что стенки шкафа сдвигаются, норовя расплющить. Я повторял и повторял тихонько, про себя стишок-заклятие, придуманный вместе с мамой, который и помогал ей каждый раз побеждать:Злые демоны идут,
Наши души заберут!
Мама будет храбро биться,
пока Леви рядом тут!
Глазки — спят и ушки — хлоп!
Одеялко сверху шлеп!
В крепкий ящик Леви сядет
И врагов всех проведёт!
Вот и демон на пороге:
Три руки, четыре нóги!
Голова как бочка пива,
А глаза как два огнива!
Мама меч хватает смело,
Чудища пронзает тело!
От Леви волшебство летит,
И зверь поверженно бежит!
Уходи злодей поганный!
Подлый, гнусный, окаянный!
С мамой празднуем победу,
шоколадом мы, к обеду!
Демоны выли и рычали. Мать яростно сражалась. Часто на её теле оставались следы: синяки, укусы, царапины. Потом она выпускала меня из шкафа, крепко обнимала и заверяла что снова победила. И всё это только благодаря мне. Но демоны всегда возвращались. Кушель сгубили конечно же не демоны. Я не знал и не знаю, отчего её не стало. Какая-то стремительная болезнь в неделю унесла её жизнь. Я тоже приготовился тогда умереть. В первый раз в своей жизни. Может, так и было бы лучше для такого как я. Однако, тут на пороге нашей с мамой усыпальницы появился Кенни. Жизнь с ним запомнилась очень странным отрезком времени. Кенни частенько надирался до чертей и принимался учить меня уму-разуму, и, неожиданно, хорошим манерам. Увещевал: говори здравствуйте, досвидания и спасибо. Не сквернословь, не вытирай нос рукавом, не пускай ветра прилюдно. В иные дни, он с завидным упорством пытался учить меня письму и чтению. Он пропадал на несколько дней, с разной периодичностью, но всегда возвращался. Я ждал его прихода с нетерпением, бережно растягивал запасы еды. А он, пропахший потом и кровью, всегда вернувшись доставал из-за пазухи диковинные яства: тонкие ароматные кружочки, называемые «колбаса», мягкий, совсем не похожий на дубовый подземный, хлеб, странный соленый комок белой глины — сыр. От одного запаха слюна заполняла весь рот! Или красные сочные шарики со смешным полужидким содержимым — по-ми-до-ры. Целых три на зелёной ветке! Я ел их долго, растягивал удовольствие, смаковал. Когда последняя четвертинка, бережно хранимая мной, покрывалась привычной для подземелья чёрной плесенью, я горько рыдал. Иногда это было что-то сладкое, например — крошечная баночка прозрачной золотистой гущи. Кенни сказал, что это зовётся «мёд» и его делают пчёлы. Что такое пчёлы я не знал, да и мне было всё равно, но мёд оценил по достоинству. Однажды он даже принёс шоколад. О шоколаде я знал ещё до знакомства с Кенни. Эту вкуснотищу изредка маме удавалось отбить у злых демонов. Я ел смакуя, не спеша, хотя все эти угощения так хотелось одномоментно запихнуть в рот, и умереть от наслаждения вкусом. Кенни это ужасно смешило. Его каркающий гогот заражал и меня, и я давился, но тоже хихикал. Пару раз мне даже казалось, что он смотрит на меня с каким-то теплом. С лёгким прищуром и редкой складкой в уголках рта. Его протяжное «Эй, мале-е-ец!» ещё долгие годы будет эхом отдаваться в моём сознании, в редкие моменты парадоксальной ностальгии по гиблому детству. Мы с Кенни часто захаживали в кабак на первом этаже борделя «Тигровая Лилия». Того самого, где работала мать, и где я родился. Иногда Кенни там просто пил. Чаще пил и поднимался с кем-нибудь из работниц наверх, оставляя меня на попечение кабатчика. Мне было всё равно. Лишь бы кормили. Там я впервые воочию увидел драку, свежую кровь и как бьют женщин. Меня тогда ещё не били ни разу. Мне очень хотелось разыскать тех жутких демонов, с которыми так отважно боролась мама почти каждую ночь. Уж я бы им показал! Ведь теперь я почти умел драться. И сносно, по словам Кенни, орудовал ножом. Но демонов в кабаке при «Лилии» так ни разу и не встретил. Наверное, мама все-таки сумела всех их истребить перед смертью. Когда я наконец-то оправился от болезненной худобы и стал снова связно говорить, Кенни начал показывать мне своим примером, как быть хладнокровным. Как не жалеть врага и не думать о хрусте чужих костей. Куда бить и как уворачиваться от ножа. Я научился всему, что так щедро рассказывал мой наставник, и, к двенадцати годам, окончательно впитал и усвоил правила жизни в подземном городе: Всегда будь начеку. Или ты, или тебя. Никому не доверяй. Держи оружие наготове. Всегда. Будь внимателен к мелочам. Продумывай всё на три шага вперёд. Не берись за то, чего не сможешь завершить. Проверяй, всё что слышишь. Слова лживы. Все люди лживы. За всё нужно платить. Когда Кенни понял, что его уроки не прошли даром, он исчез. Я метелил, со всей своей яростью очередного верзилу, а Кенни просто взял и растворился в толпе. Когда всё закончилось и зеваки разбрелись, остались только мы с ножом. С моим верным «Другом» — так я назвал свой клинок. Мне нравилось, как загадочно это звучит: «Я и мой Друг» Я долго звал Кенни, искал его в окрестных подворотнях. Не на шутку испугался: вдруг дорогого дядюшку вырубили и обобрали пока я занимался дракой. Глупое предположение, конечно, но чем в подземном городе черт не шутит? Так и не найдя его, полный растерянности, злобы и беспокойства, я поплёлся в наше пристанище. Комната в халупе, где мы квартировали с Кенни оказалась заперта. Хозяин, пустивший нас на постой, сказал, что ни чем не может мне помочь. — Папаша твой свалил часа три назад, со всеми манатками. Бросил тебя, сталбыть. Деньги есть — живи дальше. Нет денег — вали отсель. Я конечно же ушёл. Денег у меня не было, а всё наследство, оставленное мне дражайшим дядюшкой составляли нож и знания. Меня по очереди накрывало то отчаянием, то обидой, то злостью. Малыша Леви снова бросили, снова оставили одного. Вместо того, чтобы жалеть себя и лить слезы, я решил во что бы то ни стало прогнуть под себя эту жизнь. В тот вечер я подрезал свой первый кошелёк у ошивавшегося возле борделя пьянчуги. Монет хватило на кусок хлеба и подкуп кабатчику, чтобы тот разрешил заночевать в зале под столом. Так я заделался карманником. Счёт снятым цацкам и выпотрошенным мошнам я потерял примерно через неделю. Никто никогда не интересовался, откуда у двенадцатилетнего пацана берутся монеты, браслеты и кольца. Всем вокруг было наплевать на меня, и я отвечал им полнейшей взаимностью. Мы с кабатчиком Полем заключили договор: он накачивал богатеньких клиентов выпивкой, а я обчищал их карманы, отдавая ему половину. Меня всё устраивало: теперь я мог ночевать в кладовке за кухней и рассчитывать на хоть какую-то еду. Иногда я помогал Полю с уборкой зала после особо буйных клиентов, вытирал рвоту с пола, чинил стулья и столы. Пару раз даже выставлял с ножом у горла за дверь драчунов и особо жестоких клиентов. Работницы борделя любили рассказывать мне о своих злоключениях и жизни до попадания на эту работу. Услышанное меня мало трогало, лишь закаляло разум. Бордель и кабак при нём процветали, несмотря на наш с Полем тайный промысел. Мне удавалось работать так, что жертвы ограбления считали кошелёк и драгоценности потерянными, а не украденным. Так я дожил до своих шестнадцати лет. Хозяин борделя — важная шишка, судя по всему, приезжал нечасто. Порой лично привозил свежих жертв. Но никогда не оставался как клиент. Я разузнал, что большую часть времени он живёт на поверхности. А ещё я знал, что на поверхность ушел Кенни. И я поставил себе цель: хоть раз увидеть, что там наверху. Ради этого я копил деньги, и в один прекрасный день ушёл из «Тигровой Лилии», попрощавшись с Полем навсегда. Занял пустующую хибару на окраине города, почти у самых земляных стен и начал обустраивать её на свой вкус. Мне не хотелось роскоши, только чистоты и свежих простыней. Запахи алкоголя и чужих сношений, казалось въелись в мои кожу и волосы за время проживания в борделе, и теперь я желал как можно поскорее отмыться. И телом и нутром. Для того чтобы поднять деньжат и купить заветный билет наверх, я решил работать по-крупному. Совсем скоро я повстречался с Фарланом, который сперва хотел подкинуть мне неприятностей. Не на того напал. Мы подружились. Если я, памятуя наставления Кенни, держал марку и не проявлял лишних эмоций, то Фарлан был настоящим воплощением харизмы и плутовства. Он виртуозно дурил в карты противников любого уровня, а я начищал лица тем из них, кто отказывался отдавать проигранные монеты. Вскоре наш славный тандем гремел на весь район Северных ступеней. Нашлись смельчаки, рискнувшие напроситься к нам в банду, и вскоре, в нашем с Фарланом «Большом братстве» трудились целых тридцать восемь отчаянных душ.19.04.858
Качка — премерзейшая вещь. А море, всё же прекрасивейшая. Арлерт был прав. Наслаждаюсь лазурью и бризом между приступами тошноты.
Скорей бы на сушу.
Изабель
Я помнил только один вид любви. Материнскую — от Кушель и Рамоны. Став постарше, получил в дар любовь, схожую с сестринской. Изабель Магнолия ворвалась в наше размеренное с Фарланом существование бойким крошечным снегирём. Именно эту пичугу, невесть как попавшую в подземелья она почти ценой собственной жизни пыталась защитить. Голодная дрожащая оборванка вызвала странное чувство жалости и внезапный порыв доброты. Мне было немного в диковинку ощущать подобное, но будет ложью утверждать, что ощущения эти были неприятными. Магнолия оказалась упрямой и шкодной. Ее задорные рыжие хвостики топорщились в разные стороны, а ярко зелёные глаза всегда полнились смешинками. Оптимизма этой девушки, даже в самый тяжёлый час хватало на всех нас троих. И остальной банде тоже перепадало. Она быстро отъелась, освоила навыки уборки и щипачества, стала ловка и вертлява, словно земляная мокрица, и за первый же месяц отработала свой постой в нашем доме троекратно. Теперь мы брали на дела и её тоже. Меня тогда негласно считали главарём, и я, хоть и не желал в глубине души такой ответственности, вёл наш сброд подземных отродий за собой. Куда вёл? Черт знает. Мы просто выживали, отстаивали свою территорию и пытались навариться по удачнее. Изабель любила громко петь, вкусно кушать и обниматься. Голосок её был, скажем прямо, особенным. В плохом смысле. А вот объятия горели огнём. Она по-свойски звала меня «братец» и душила обхватом рук до хруста рёбер. Все, что я мог себе позволить в ответ — трепать её по волосам в порыве тщательно скрываемой нежности. Остальное, что приходило под моё одеяло в темноте условной ночи, было обжигающим, сводящим низ живота, дегтярно — липким и оскверняющим всё вокруг. Я отчаянно отказывался принимать эту ипостась своей сущности. Только не так, и не по отношению к девочкам из нашей банды. Хотя, что врать, юный возраст и гормоны брали своё. Хотелось. До безумия порой, хотелось впиться в чье-нибудь нежное плечо зубами, рычать и выплёскивать ядовитую обжигающую похоть. В то же время, мне до дрожи омерзения претило быть причастным к тому, что в подземном городе считалось сексом. Я сублимировал тренировками, бесконечной уборкой, драками, полётом на УПМ. Ноющее напряжение в паху ослаблялось, но не проходило. Я мастурбировал, вспоминая со смесью стыда и ненависти к себе, моменты чужой близости, подсмотренные в борделе. Там не было ничего из того, что в поэтических книжках называют любовью. Мужчины рычали, содрогались и заботились только о своём удовольствии. Женщины натягивали фальшивые улыбки, стонали и изо всех сил сдерживали слезы. Я не хотел так. Мерзко. Я понимал теперь, повзрослев и насмотревшись на исподнее публичного дома, что одной из таких несчастных была и моя мать. Никаких демонов. Только обычные мужчины. Точно такие же как и я сам. Самоудовлетворение не приносило ни облегчения, ни достаточного удовольствия. Просто ненадолго засыпал извечный зуд. Раздумья о том, что мою мать, шлюху, имели всеми известными способами, ночами разъедали нутро. Я гнал эти мысли прочь, но они приходили опять и опять. Мои собственные демоны. Подземный город и годы в «Тигровой Лилии» прочно укрепили в моём сознании связку между сексом, омерзением и болью. Много лет я думал что иначе быть не может. Мужчины наслаждаются, а женщины страдают. Я не видел иного и предпочитал не думать о своих собственных желаниях. Душил их на корню. Ввязавшись в новое опасное дело, наша бравая троица выбралась на поверхность быстрее, чем я запланировал в своём чётком графике бытия. Сейчас то смешно вспоминать, но если подумать, то годы в подземелье были, пожалуйста, самыми предсказуемыми в моей жизни. И график тот был расписан предельно ясно: 1. Купить путь на поверхность. 2. Обосноваться в столице или другом крупном городе 3. Раздобыть денег и большой просторный дом. 4. Если там так хорошо, как судачат — вытащить как можно больше наших наверх. Так наивно и возвышенно. Глупые юношеские мечты подземной крысы. Свои идеи я хранил при себе, но реализовать их — надежду не оставлял. Жизнь на земле, оказалась жизнью в ином мире. Глубокий бескрайний потолок над головой и свист свежего ветра в ушах заставляли ворочаться что-то неясное, мягко бьющееся и сжимающееся в моей душе. Слишком много цвета, красок, звуков и простора вокруг пугающе дезоорентировали на первых порах. Жилистые косматые лошади немного напрягали своей громадностью, но я сумел с ними быстро поладить. В груди становилось колко и щекотно, а вечно флегматичные веки сами собой восхищённо распахивались при взгляде на облака и звёздное небо. Это было так странно. В холодной части разума дядюшкин голос по вороньи каркал: «Дур-р-рак! Не лыбься! Хочешь, чтобы каждая собака вокруг читала тебя как раскрытую книгу?!» Первые дни в легионе разведки, а именно туда нас закинули неотвратимые обстоятельства, были напряжёнными. Форма жутко бесила: кто вообще додумался делать штаны такими узкими и белыми? Казармы оказались неимоверно засраны, жратва, впрочем, в любом случае была вкуснее подземных харчей. Каждый день до одури чесались руки выхватить лезвия и преподать урок хороших манер почти всем и каждому вокруг. Только надёжные друзья за плечом и конéчная цель нашей авантюры удерживали моё шаткое моральное равновесие. А успехи в показательных тренировках и невольное выражение восхищенной зависти на лицах этих наземных выскочек-офицеров, немного смазали мое зудящие желание навалять тому тупому усатому бугаю, что посмел макнуть меня головой в грязную лужу. Его я пообещал себе прирезать сразу после капитана Смита. Первая наша вылазка за стены, которую мы втроем так по-ребячески предвкушали, обернулась для меня страшной трагедией. Виной всему проклятый дождь и моя самонадеянность. Нельзя было бросать ребят… Я снова остался один. Даже не просто один, а один-на-один с выворачивающим на изнанку страхом смерти. Мои друзья, моя маленькая душа в двух лицах, моя банда — братец Фарлан и милая сердцу Изабель были разорваны в клочья настоящими демонами. Самыми, что ни на есть жуткими и реальными, пришедшими по наши жизни прямиком из ада. Хрупкие пёрышки моего мёртвого снегиря были безжалостно втоптаны в жидкую грязь гигантским лапами. Я приготовился умереть во второй раз. Но теперь, на голых инстинктах, выпестованных заботливым дядюшкой и жизнью в подземелье, я так же был готов дать последний бой. Управляемый яростью и болью, кипящими в груди, я искромсал титана на мелкие ошмётки. Внутри не осталось ничего. Все чувства и эмоций испарились, вместе с кровью поверженного чудища. Ощущая себя ревущим животным, не мыслящим, но выживающим вопреки, я попытался тогда закончить наше последнее дело — убить Эрвина Смита.20.04.858
Почти год Уже давно не снились товарищи.
А сегодня вот пришли. Всё такие же светлые.
Почему-то, среди них мне пригрезились беззаботный Спрингер и мрачная Аккерман. Надеюсь, это не дурное предзнаменование.