You raise me up, so I can stand on mountains,
You raise me up, to walk on stormy seas,
I am strong, when I am on your shoulders,
You raise me up… To more than I can be
Josh Groban — «You raise me up»
Зашёл в покои кравчий. Холодом овеяло. Темнота сжирала. Богато убрана опочивальня; видно, любимец царский здесь живёт. Кровать широкая, убранство резное, комната просторная. На столике у зеркала ларец открытый. Сверкают рубины, сапфиры, изумруды, жемчуга. Яшма, бирюза да малахит чаруют рисунками причудливыми. Рухнул на стул, зарылся руками в вороные локоны. Вздохнул тяжко. Давно Фёдор покоя не знал. Как кравчим стал, так и покатилось всё… Перешёптывания за спиной, насмешки ядовитые. А царе… Ненавидел он государя теми ночами. Проклинал юноша участь свою. Ни одна шубка соболиная, ни одна цацка, ни жалование высокое не могли заглушить той боли. Не готов он был к такому. Не готов. Днём — маска шутовская, ухмылка ехидная, лис хитрющий, царский грех, стать юношеская, удаль молодецкая. Днём он пламя, пожар, вихрь. А вечером… Токмо мало таких вечеров тихих было. И съедали они заживо, хоронили в покоях, богато обставленных. И не знал Федя, что страшнее — в царёвы палаты быть вызванным али одним остаться. Поднял очи голубые, взгляд задержался на собственном отражении. Аж тошно. Словно баба княжеская. Почто я такой? Сорвал серёжки, бросил куда-то в сторону. Раздался звон металла о каменный пол. Янтарь раскололся надвое. Ненавижу… Растрепал шевелюру, ударил себя по лицу. Когда я скоморохом остальным на потеху стал? Слёзы градом текли по лицу, руки тряслись, боль рвалась наружу диким зверем. Металась, кричала, грызла изнутри. Удар. На стол посыпались осколки. Ещё удар. Костяшки пальцев в крови. Зеркало разбито вдребезги, как и его душа. Из десятков маленьких осколков на него смотрел всё тот же женоподобный кравчий. Зажал рот, пытаясь заглушить громкий крик. Маска сорвана, убит разгульный молодец. Разве можно назвать этого сломленного юнца хитрым и бессердечным? Как можно обвинять его во лжи, двуличии и сраме? Спасите, укройте, уберегите, поймите. Некому. Отец никогда не утешал. Царю жаловаться — жизнь не любить. Афанасий лишь посмеётся. Один он. Совсем один.***
Раз даже пытался наложить на себя руки. Утопиться. В Серой. Оставил письмо напоследок. Зашёл по грудь в воду, собрался нырнуть. Последний раз вдохнул в грудь воздух. Пахнет сосновой смолой, полевыми цветами, свежестью и жизнью. Последний взгляд на солнце. Не страшно глаза обжечь. Свобода. Скоро. Рядом. Близко. — Федя! Феденька! Федюша! — громкие оклики. Обернулся. Стоит на берегу. Коса растрепалась, подводка растеклась, летник помят, лицо заплакано. Вспышка.***
— Феденька, а как ты венки плетёшь? Научи меня, пожалуйста. Поляна за слободским забором. Ласковый солнечный день, лучи света играют в золотых локонах, на небесах ни облачка. Треск кузнечиков, стук дятла, трели соловья. — Отчего ж не научить? Купалии ведь скоро. Там венки плести надобно будет. Нарвали полевых цветов. Сели рядышком; Света придвинулась ближе, в плечо кравчего вжалась, внимательно следя за ловкими движениями пальцев. Так близко друг к другу. Голова к голове, рука к руке, нога к ноге, душа к душе. Боялись лишний раз выдохнуть и сломать очарование дивного мгновения. Сердца бились в унисон — Федя слышал их гулкие удары. Рукав ферязи задрался. Порезы на запястьях. Она заметила. Поздно прятать и бежать. Сейчас развернётся и уйдёт. Наречёт трусом. Обманулся. Накрыла своей ладонью его руки: — Очень больно? — в очах девушки расплескались сочувствие, понимание и нежность. Хотел отдёрнуть руки, но не стал. Не осуждает. Задрала рукав летника. Кравчий опустил свой взгляд на её запястья. Шрамы. — Федя, я знаю, какого это. Прошу, расскажи, что тебя так терзает, не мучай себе душу. Отложили венки. Взяла его руки в свои, вглядываясь в очи кравчего. Старался держаться. Боль, коршуном впивавшаяся в сердце, вырвалась наружу. Или она её выпустила? Расплакался, не пытаясь спрятать чувства. Обняла, по спине начала гладить. Утешила. Единственное, что помнил из её тихой, сбивчивой речи: «Я тебя не брошу, не осужу ни за что… Я рядом, я с тобой… Я знаю, ты этого не желал… Нет твоей в том вины… Отдай мне всю свою боль, поделись ей, не прячь. Я твоё укрытие ото всех…» Венки так и не были доплетены. Упали в поле, заснули, обнявшись. На душе полегчало. Впервые за несколько лет ощутил себя счастливым. Нос щекотали её волосы. Чихнул. Пробудилася от чуткого сна. — Уже за полдень, лебёдушка, мы обед проспали. — Да и к чёрту его. Пропустим и ужин. Управятся без нас. Я же вижу, тебе недостаёт любви. Позволь одарить ей и разделить этот день с тобой. Улыбка кравчего стала растроганной. Черты лица смягчились. Хрипло прошептал: — Проведи со мной всю жизнь… Пред кромешницей был юноша, что душой ещё ребёнок, что сломан и разбит, что хочет лишь одного. Быть нужным, быть важным.***
— Феденька, не надо, прошу, — голос срывался. Девушку потряхивало от слёз. — Мы же можем ещё всё исправить… Сознание прорезала мысль. Как же она, если её оставлю? Вышел на берег, приблизился к ней: — Идём, Афоня и Алёна на выезд нас уже заждались. Нет, не покинет он. Хочется жить. Не ради себя любимого. Ради того, кем он становится рядом с ней. Лишь она в нём видела не содомита окаянного, а его.***
Казалось, он уже забыл, что значит быть собой. Маска к лицу приросла. А она сорвала её. Легко, просто, не сомневаясь, что это не он настоящий. Будто знала его всю жизнь. Она понимала его лучше, чем он сам. Окрыляла, к свету увлекала. Видела в нём не воина, не опричника, не сына воеводы. Она не просто проникла под кожу, она поселилась в душе. Обосновалась там, укрепилась. Поддерживала очаг любви, вытаскивала из омута.***
Долго не мог понять, отчего же родной ему стала? Она такая же… Сперва была шумной, задиристой, бойкой, но позже… Она ему открылась. Поняв, приняв, впустив в своё сердце его боль, она начала делиться своей. Бедная. Устала взваливать на себя то, что ей не под силу. Ей надоело быть для всех правильной и до чёртиков не хотелось выслуживаться. Она послала все запреты, нарушила все возможные устои. Могла днями, лёжа на кровати, смотреть в потолок. Сбегала из слободы, уносилась прочь на Рароге. Плевала на чужие желания, если они ей мешали быть собой. Этим он и восхищался. Учился у неё силе, хотел стать таким же.***
Оттачивали характеры друг друга. — Фееедь, — в ответ молчание и громкое сопение кравчего. — Феденька! — Ну чего тебе? — Ну вот ты ж скотина своенравная. А какая именно? Ну мне чисто как учёному интересно. — Да иди ты, — Басманов зарылся носом в подушку. — Хорошо. Так и запишу. Бесхребетная. Вот шельма. Совсем стыд потеряла. Интересно, а он ей вообще был хоть когда-нибудь присущ? Но уж лучше от неё такое слышать, чем от кого ещё. Спит в его покоях, носит его цацки, кафтаны. Шубу свою в последний раз он с неделю назад надевал. Мёрзнет, зараза этакая. — Федь, а я или Иван Васильевич? — нависла над ним девица. — Рот закрой, окаянная, спать мешаешь. — А я или фряжское? — Я на ТВОИ глупые вопросы больше не отвечаю. — А я или васильки? — не унималась Света. — Я женщин не бью, а жаль… — повернулся и смерил недовольным взглядом бестию. — Федь, а ты меня вообще любишь? — Да люблю, блять, люблю! Ещё громче прокричать, чтоб вся слобода слышала? — раздражённо гаркнул кравчий. — А орать-то зачем? — невинно хлопнула ресницами, а на губах глупая довольная улыбка. Повернулась к стене, через десять минут юноша слышал её ровное дыхание. Вот жеж чертяка. От него дрёму отогнала, а сама уснула.***
Покои стали уютными, не тяготили чрезмерным богатством. Ласковая женская рука придала домашнего тепла. Большая кровать не была постыла. Добавились сундуки, ларцы. Даже темнота больше не убивала. Манила. Коли на вопрос, где лучше ночь провести, он раньше ответа дать не мог, то сейчас был уверен: с ней. Сердце грело осознание того, что не одинок более, что нужен, что любим.***
Если и плакали, то вместе. На слободу мягким покрывалом опустилась ночь. День катился коту под яйца. В одну из бутылок налили отравленного вина. Как проморгал? Мог ведь и царе погибнуть. Думал, на кол его справит. Миловал. Но взгляды презрительные прожигали душу. В покои вошёл сам не свой. Не знал, куда себя деть, как в глаза ей смотреть. Ведь и она могла пострадать… В тот день не было у Светы настроения, грусть опутала сердце. Тоска по родным и дому внезапно родилась в душе. Как же они без неё? Ищут, наверное. С ног поди сбились. По лицу текли слёзы. Бросила взгляд на вошедшего кравчего. Беспомощные. Подошёл, опустился на кровать. Жаркие объятия, горькие слёзы. Каждый по своему несчастью плачет. Слова поддержки друг другу шептали. — Феденька, ты же помнишь, я люблю тебя за то, какой ты есть. Не за успехи и поражения, не за победы и проигрыши. За тебя. — Света, девочка моя, это ты сделала меня таким, ты позволила быть собой. Ты меня вознесла так высоко, что с тобой я могу всё. И никто не встанет между нами.