Сказ о воительницах, виночерпии, оружничем, царе-батюшке да Руси удалой

Багряное солнце окутывает алой дымкой белоснежные равнины, играет пламенным отблеском на застывших льдах; снежинки словно замерли в колючем воздухе; дым печных труб стынет на лютом морозе; вдали слышится голодный волчий вой. Скрипит белое покрывало под поступью загулявших пьянчуг. Торопят бабы детей своих домой — негоже в такое время носы морозить. Прячут в окрестных деревнях мужики скот — повадились нонче волки коров драть да собак глодать. Совсем страх потеряло зверьё. Всё ближе к людским домам подбирается. В опричных же покоях супротив благодать: поблёскивают кровавые да ледяные яхонты в приоткрытой шкатулке, холодный ветер играет с кудрями оружейничего, видящего пятый сон под теплым одеялом на широкой дубовой кровати. Мягкий дымчатый свет отражается от зеркал да витражных окон, освещая бледное лицо девушки. Кажется, дремлет окаянная бестия, да тёмными янтарями сверкают приоткрытые глаза кромешницы. Почти бесшумное дыхание заглушается гулким биением сердца. Чуткий слух улавливает еле различимый шорох в коридоре. Алая дымка постепенно уступает место мягкому полумраку. Каменный пол приятно покалывает холодом босые ноги. Тихий шелест мягких тканей прерывается громким чихом опричника, вынуждающим девушку захлопнуть ставни. Взгляд кромешницы медленно блуждает по комнате, останавливаясь на отражении в резном зеркале. Полумрак скрывает облачённую в чёрное, смягчая плавные контуры лица, обрамленного тёмными пушистыми локонами. Что-то изменилось в юной воительнице за её отсутствие в Слободе. Разбился хрупкий морской жемчуг. Осталась лишь крепкая булатная сталь. Скрип двери, раздающийся в ночной тиши, нещадно режет слух. Мрак радушно укрывает своим тёмным одеялом две невысокие фигуры, спешно удаляющиеся от столицы кромешного царства. Серебряная луна заливает холодным светом безжизненные, выстывшие равнины. Лишь приближающийся волчий вой нарушает молчаливую гармонию природы. Пламя небольшого костра неровным светом озаряет засыпанную снегом поляну. Дюжина мужиков бражничает, сидя на поваленных деревьях, словно не обращая внимания на леденящий внутренности холод. Разгорячённые брагой разбойники лают над похабными шутками развратного главаря, рассказывающего своим верным псам об очередной крестьянке, которую он лишил девичества во время последнего налёта. Смакуя мерзкие подробности грабежей и разбоя, паскудные рожи уплетают за щёки зажаренного поросёнка, утащенного из этой же деревни. Весёлое пиршество разгульной шайки было прервано звонким, грубым окликом раздавшимся из чащи: — Нашли девчонку? Аль почем зря меня из тёплой опочивальни выдернули? — из леса вынырнул юркий мальчишка, тут же занявший место у спасительного костра, растирая заледеневшие пальцы рук и дрожа от могильного холода ночи. Вслед за ним размеренным шагом на поляну вышла невысокая девушка. — Куда ж ты так торопишься, Алёна Дмитриевна? Ты с нами посиди, потолкуй, медовухи выпей, у огня согрейся. Чай замёрзла? Ночи нынче морозные, — отхлебнул медовухи главарь банды. — А коли замёрзла, можем и отогреть, — нагло улыбнулся кромешнице тощий парень в старой, облезлой шубе. Не успев завершить фразу, разбойник повалился на спину. Алая кровь залила песцовые меха. Опричница подошла к парню и резким, ловким движением вытащила из его горла нож с украшенной самоцветами рукоятью, вытерев лезвие клинка о всё тот же мех несчастного животного, присобаченного на шубу, которая мальчишке явно была не по размеру. Убрав оружие в ножны, девушка свирепым взглядом впилась в лицо главаря: — Некогда мне светские беседы вести. По Слободе слухи ходят, что это я Сицкую в лесу прикопала. — Думать своей головой надо было прежде чем от другой девчонки избавляться. Мне тут птичка нашептала, что видели тебя той ночью в лесу с Еленой-то, — хитро ухмыльнулся вожак разбойничей своры. — Кто? — булатная сталь звенела в голосе юной воительницы. — Придержи коней, кромешница. Ты мне услугу, а я тебе имя. А что до Варвары — ищут её мои молодцы уже не первую неделю. Днями да ночами ищут. Все леса прочесали, все реки обошли. Нет твоей девицы нигде. Как след простыл. Чай сожрало её зверьё какое. Волки нонче уж больно голодные. Так что, согласна работёнку для меня выполнить? — А не обнаглел ли ты, собака паскудная? Чай забыл, кто твою задницу паршивую от казни спас? По чьей милости вся ваша свора ещё не на колах да на виселицах?! Мужчина расхохотался. Смех его, подобный собачьему лаю, моментально был подхвачен сворой разбойничьей шайки. Кромешница положила руку на эфес клинка. — Не забывай где ты, девчонка. Тут тебе не Слобода да не Москва. Не властны тут ваши законы да правила. По-звериному мы живём. А коли не хочешь имя знать, так я и не настаиваю. — Могу заплатить. — Не нужно мне твоё золото. Ведьму знаешь местную? — Агафья? Так она ж травница. Кто её не знает? — Травница? Спроси у любого из моих ребят — ведьма она! Надула нас эта баба. Надула как детей! Обокрала да наврала с три короба. Наобещала нам, значит, горы злата да Дело лёгкое, ну и пошли мы в налёт. А в этом налёте половина моих молодцев полегло! Бравые ребята, верные псы! — И чего же ты хочешь? — Отомсти ей за наших другов. Как — тебе решать. Ты девка хитрая. Хочешь — под казнь подведи. А коли вновь желаешь руки кровью обагрить — можешь и прирезать старую. Как прикончишь каргу, так и приходи за именем. Застывшие в воздухе снежинки подрагивали от холода. Звезды рассыпались манной крупой по небу, освещая путь одинокой девушке, лёгкими шагами словно парившей над снегом. Кромешнице, погружённой в тяжкие думы. Убить травницу просто, но ежели прав Пёс, значит, не совладать ей с Агафьей. Как же смертной ведьму одолеть?

***

Закопошилась Слобода, засуетилась родная. Искрится снег яхонтами да изумрудами под легкою поступью опричницы. Переливаются каменья драгоценные в кокошнике богатом. Солнце звёздами рассыпается по жемчужным бусинам, схватывает мороз дыхание тихое. Вот оно, счастье. Его счастье. Ласковое, нежное, невесомое, словно танец пушинки на глади спокойного озера, такое родное, нужное. Не налюбуется. Не надышится ей никогда. По что ж она такая? С небес посланная. Нет, он никогда не верил во Всевышнего. Дураками почитал разбивающих колени и лбы в беспрестанных просьбах. Кому они посылают свои мольбы? В чью честь воздвигают храмы? И сами того не ведают. Пред живыми нужно на колени опускаться, во их имена молитвы шепча. Ах, если бы он только мог… Славил бы её имя по всем концам света. Эх, забраться бы сейчас на самую высокую вершину да прокричать на весь мир о своей любви! Но нет, не станет он тревожить то хрупкое счастье. Бережно он в сердце его хранит. Теплит, вынашивает, взращивает. Не даст никому в обиду. Не в силах молодой мужчина взгляда оторвать. Стройная как лебёдушка, румяная от морозца. Словно фарфоровая. А вдруг всего видение? Морок колдовской? А что если и нет её вовсе? Уж больно хороша, чтобы быть настоящей… Липкий страх опутывает нутро. Руки невольно опускаются в сугроб и зачерпывают пригоршню леденящего руки снега. Белый шар припорашивает снегом худенькое плечо, выбивая золотую прядь из расписного убора. Девушка заливается звонким смехом, и хитрый огонёк вспыхивает в голубых очах. Мягкая улыбка трогает губы кравчего — нет, не видение. Живая. Его. Крупный комок снега гулким ударом прикладывает опричника по лбу, обжигая холодом, окрашивая щёки и нос в розовый цвет. — Чай детство в жопе заиграло, Фёдор Алексеевич? — А вот не надо быть такой! — приосанился тёмноволосый мужчина, стряхивая с себя холодные пушинки. — Какой? — игриво усмехнулась Светлана, промахиваясь новым снежком. — Бесстыдницей! — Басманова достиг внезапный ком, прилетевший из-за угла. — Ишь ты, какая вертихвостка! Ходит, цацками звенит! Да без меня! — тёмноволосая девушка вылетела на поле битвы с громким кличем, замахиваясь очередным снежком. — Ну кто бы сомневался? Как это наша бестия да не прибежит друзей ледышками лупасить?! — возмутился кравчий. — Чего ты ноешь, Федька? Чай не ту шапку надел с утра пораньше? — очередной снежок, но уже предательски прилетевший из-за спины, сбил упомянутый головной убор с макушки кравчего. — Ты бы лучше за своей бабой следил, чего это она у тебя по холоду без шапки рассекает? — окинул девушку взглядом кравчий. Уж больно легко одета для морозов. Ни шубы, ни даже платка. И разве не мёрзнет? Ни голос, ни плечи не подрагивают. Из бани что-ли только? Так волосы сухие да кожа не влажная. Странно это всё… — А ты попробуй её заставь, коли бессмертный! Только от Дусиного гнева тебя потом никакой крест не спасёт, — бросил Афанасий снежок в возлюбленную. Хорошо так бросил. Можно сказать, ебанул, ибо подбитая ледышкой под колено девушка свалилась с ног. — О, спящая красавица пришла! Фонька, ты революцию продрых! Пока ты храпел, царя свергли! — хохотнула Алёнка, попытавшись подняться, но поскользнулась и свалилась на спину. — Света, добивай, — заорал Федя! — А с каких это пор мы с тобой в команде? — Душа моя, мы женаты вообще-то! — И куда я смотрела, когда замуж выходила? — всплеснула руками Света. Лицо Федоры вытянулось и побелело. — Ни чину, ни совести! Вот, у Алёнки ажный князь! А у меня даже не окольничий! — беззлобно рассмеялась Света, отпрыгивая от снежка, посланного Афанасием. Потемнел взгляд очей голубых, нахмурились брови собольи, застыл на мгновение кравчий. Мысли вихрями в голове проносились. Задели Федю слова зазнобушки любимой. Знал он, что в шутку Светлана речи такие обидные заводит. Только вот сталью булатной прошлись они по сердцу юному. Ранили самолюбие да задели нечто большое, что раньше глубоко под рёбрами скрывалось. Гордость. Обида ядом по венам разлилась. Да не на жену то была обида. Развернулся мужчина к друзьям спиной да пошёл куда ноги понесли. Кровь в ушах шумела, сердце быстрым набатом стучало. Не будет он более на коленях ползать, не станет как уж извиваться, себя каждый раз переламывая об колено. Не мальчишка он более. С ноги дверь расписная в царёв кабинет открылась. Неспешно голову подпирая, разгребал царь бумаги важности государственной да от наглости столь явной слегка опешил. — Что случилось, Федора? Почто в кабинет мой так врываешься? Ежели по пустяку какому, то пеняй на себя. — Иван Васильевич, я тебе верой и правдой служил? — Служил. — Аки пёс твой о гордости своей забыл? — Гордыне в тебе всегда было хоть отбавляй, Федюш. — Ну ведь нет того, чего я не умею, царь-батюшка! Нет в государстве человека другого, кому бы ты свои тайны доверить мог! Нет никого кроме меня, кто среди ночь по твоей милости хоть на другой конец страны поедет! Разные дела ты мне доверяешь, и не было ни разу, чтобы я поручения да приказы твои исполнить не мог! А сколько заговоров против жизни твоей я раскрыл, сколько раз голову твою от руки предателей спасал! Нет во всей России человека чем я достойнее той скромной награды, которую я прошу. — И чего же ты хочешь, шельма? — Царь-батюшка, пожалуй мне чин окольничего! Разве многого я прошу? Я же не за себя более, а за жену мою. Совестно ей, что муж её… — Молчать! Ишь, чего удумал! Совсем распоясался? Чины он мне вытрясать будет! — царь встал из-за стола и, подойдя к кравчему, схватил его за подбородок. — Да я тебя, пса паршивого, какими только милостями ни осыпал! Сто рублёв по твою голову пожаловал! А тебе всё мало?! Прав Малюта, что зарвался ты, Иудамордый, проучить тебя пора, чтоб неповадно больше было! Ступай на все четыре стороны, и чтобы больше я тебя в Слободе не видел! — хлопнул по столу Иван Васильевич. Басманов спешно вылетел из кабинета, но не успела за его спиной закрыться дверь, как в кабинет шмыгнул оружничий. — Царь-батюшка, прости ты дурака молодого! Верой и правдой он тебе служит, дурных помыслов не носит в голове своей. Не гони ты его со двора как собаку. Смягчи свой гнев. Федька хоть и горячный, а службу тебе всегда готов сослужить. Да и как же ты без него? Нет в Слободе человека другого, кому дело кравчего поручить можно. Опасное нонче время. Не стоит людей верных по сторонам распускать. Ты не высылал бы его из Слободы, а выбрал бы иное наказание недоумку. А он его вынесет, верность свою тебе доказав. — Федя, блять, ну вот во что ты вляпался опять?! — ухватила за локоть кромешника Алёна. — Совсем из ума выжил царя о таком просить? Не, я, конечно, понимаю, ты у нас звёздочка лавров достойная, но мозгами-то шевели хоть чуть-чуть! Одна надежда на Афоньку! А ежели не смягчится государь, что делать будешь?! — Куда сошлёт, туда и уеду, — буркнул недовольный очередной лекцией Басманов. — Всяко лучше чем его порог тут денно, благо, больше не нощно, оббивать. — А о Свете ты подумал, гений наш непизженый? — Так я ж для неё и старался! Уж не впервой разговоры об том заводит… — Федька, ну не ребёнок же ты, чтобы обижаться на неё за шутки. — Сама же говорила, в каждой шутке только доля шутки. Да и права она. Уж сколько всего я для государя делаю, а не ценит он меня, не ставит ни во что совсем. — Ндааа, справедливостью царе не славится как Фёдор Басманов взвешенными решениями. — А убийство Елены тоже было решение взвешенное? — впился кравчий глазами в подругу. Пришло его время нападать. Под колючим взглядом опричника девушка ступила назад, уперевшись спиной в стену. Федор поставил сбоку от её головы руку, не давая девушке уйти. — Так, так, так. Вижу, не ошибся. Значит так, Алёнушка, ты отсюда не уйдёшь, пока всё мне не расскажешь. — Осуждаешь? Гляньте-ка сам Басманов меня в убийстве попрекает! — в голосе опричницы прозвучала насмешка. — Больно надо меня тебя попрекать. Коли не признал бы никто более, так и слова бы тебе не сказал. Видели тебя в лесу, птичка певчая. Допрыгалась. По Слободе слухи ползут. И как знать, когда до царя дойдут. — А кто видел-то? — Не знаю, не из первых уст слышал, — ни один мускул лица не выдал ложь в словах опричника. Нет, что-то тут нечисто. Задумала девка неладное. Надо за ней проследить, как бы не натворила ничего лишнего. Скажи ей он имя, она бы в тот же день ещё одну голову снесла. И поползло бы ещё больше слухов. — Значит так, Алёна, раз уж я твою тайну знаю, то помогу тебе отвести подозрения. А ты расскажешь мне о плане, который удумала. По глазам вижу, что он есть. Мы теперь в одной лодке. Что я в немилости государевой, что ты на свою жопу проблем нашла. Вот и грести теперь будем вместе. Ночь тёмными крыльями Слободу накрывает, от глаз посторонних скрывая думы да тайны опричные. Неспокойно на душе девицы златовласой. Думы тяжкие одолевают. Где же муж, чай обиделся на слова её неосторожные? Не мыслила она, что душу его заденет речами своими шутливыми. Дрожали руки, не желая пяльце твёрдо держать — все пальцы иголкой от волнения исколола. Где же он? Нешто не придет? Нешто оставит одну в покоях ночь коротать? Уж и не знала девушка, сколько часов в ожидании томительном провела. На ум приходила сотня извинений, которая должна была с уст сорваться. Лишь бы пришёл… Эх, и наворотила же она дел. Одним своим словом его сгубила. Знает же, что муж у неё горячный, так почто ж его дразнит каждый раз. Не думала девица, что обида его в государев кабинет заведёт. Не слышала Светлана спора того, да Афанасий ей всё передал. Мигом по Слободе весть о выходке Федькиной разнеслась. Одни злорадствовали, другие же сочувствовали опричнику молодому. Шептались кромешники, что гордыня да язык острый Басманова сгубит. Скрипнула дверь входная, холодный воздух в комнату впуская. Да не успел Фёдор порог переступить, как жена к нему на шею кинулась. Не нужны оказались слова. Не требовались обоим ни извинения, ни оправдания. Только объятия нужны им были. Только то тепло да ласка, что по телу прямо к душе разносилась. Только любовь.