Лиха не ведала, глаз от беды не прятала. Быть тебе, девица, нашей – сама виноватая! Над поляною хмарь – Там змеиный ждет царь, За него ты просватана.
"Невеста Полоза" - Мельница
Крепким морозом зима по слободе ёбнула. Промозглым ветром, вьюгой холодной хлестала опричнину, снегом колючим била. Шагу ступить не давала. Крутила, путала, с пути истинного сбивала. Носы да пальцы отмораживала, горло холодила, сердце студила. Сезон обещал быть тяжким. Да разве было дела до того кромешникам? Суета в Александровке, переполох. Девки теремные по углам шепчутся, рынды поздравлениями Басманова осыпают, окольничие хитро подмигивают. Кипит деятельная слобода, приготовлениями свадебными загруженная. Весело в Александровке, словно пред Рождеством. Вся округа ведает, что нонче любимец царский женится. Даже Грязной уж вторую седьмицу трезвый ходит! Как засуетился опричник, как закрутился… Не узнать пьянчуги кромешной. Куда не погляди — всюду Васька! И ведь не по принуждению. Весёлый без хмеля, счастливый, будто сам женится: давно в Слободе таких празднеств не было. Уж позабыть успели опричники, каково дело свадебное. Радостен и Алексей Данилович — родной сын наконец-то женится! Тепло воевода кромешницу принял, по-отцовски. Покой вернулся в душу мужчины. Не мог нарадоваться опричник за сына. Больше семья Басмановская стала, а оттого и крепче. Уж так повелось на земле святорусской. — Хорошая ты девушка, Света. Правду Федька говорил, что нонче во всей округе невесты лучше не сыщешь. Ты одно мне разъясни, девонька, почто тебе этот содомит? Нечто мужа лучше этого межеумка не сыскалось? — Околдовал чарами бесовскими. Люблю я Федьку. Ничего с этим поделать не могу. Он ведь и мордофиля, и божедурье, и сам от Лукавого, а всё же никого сердцу милее нет. — Крепко ж тебя к нему привязало! Да ты не боись. Федька хоть и туяс, а тебя ни в жисть не обидит. Ты не слушай, что люди-то мелют. Доброе сердце у него. — Да коли б я людей слушала, то не были б мы с ним сейчас сосватаны. — И то верно. Ты смотри, коли будет тебе душу выносить, так сразу говори. Мы ему мигом! — Так и без того уж всю душу вынес, Алексей Данилович! — Федька, ты смотри у меня. На Свету хоть замахнёшься… — Да что ты, царь-батюшка! Да я ни в жисть! — То-то же! Девку до гроба не доводить, как они там говорят… выёбываться поменьше, капризы свои приструнить, на жисть не жаловаться, жену любить, голубить да лелеять, но и спуску не давать, покрикивать, когда нужно, сильно не баловать! — А как же иначе, царе? — Ты мне тут зубы не заговаривай, Басманов. Знаю я твою морду хитрую, оттого и говорю. Не закатывай глаза мне тут! Ишь, чего удумал! Счас как тресну! — На тебя Алёна дурно повлияла? — Сейчас я на тебя дурно повлияю по башке твой осиновой! А ну брысь отседова!***
Звенят колокольчики на разные лады, весть благую разнося по округе; несутся кони резвые, сани расписные за собой увлекая; кусает мороз за щёки, розовые следы оставляя; покрикивает ямщик, скакунов благородных подгоняя; снег бриллиантами сверкает. Нет в слободе сегодня дела важнее. Фёдор Басманов едет к Светлане свататься. Пылает сердце огненное жарким пламенем, в синих глазах счастье неземное искрится, все тревоги вон из головы смылись. Весел Федя, в облаках головушка тёмная витает. И ямщика-то он поругивает, что кони б и быстрее могли нестись, и на дорожку, снегом заметённую, поглядывает — была бы воля — сам впереди саней б побежал. Посмеивается Алексей Данилович, руку на плечо сыновье кладя: — Ты смотри, Федька, как от счастья-то в сугроб выпрыгнешь! — А от чего ж и не выпрыгнуть, батька? Разве был я хоть раз так счастлив? — Ну-ну! Ишь, чего удумал! А до невесты-то тебе каким тащить будем? Полумёрзлым трясущимся зайцем? Сам же горланил, что во всей опричнине да земщине девки краше не сыскать — вот и будь ей под стать! — Ты хотя бы раз в жизни можешь не ворчать на меня? — Да если б я на тебя не ворчал, кем бы ты вырос!***
Ох, и знатно Федька на отца да царя осерчал тогда. Молнии метал кравчий, чуть ли ядом не плевался. И речи-то пламенные говорил, что за зазнобушку свою и супротив рода, и супротив веры, царя, да даже Родины пойдёт! Ох, и знатно ржали Иван Васильевич с Алексеем Даниловичем. Гоготали, будто закадычные подружки на последней парте посреди алгебры. Царь всея Руси аж икать начал! Знал Федька, что Иван Васильевич — человек слегка ёбнутый, с штучками этакими, на выдумку богатый, да не думала Басмановская головушка, что Грозный не только в развод земских да неугодных опричных может. Иными словами, потроллили Федю по полной программе. Сам Алексей Данилович мысль ту до царя довёл, мол, ну-ёпрст, сыну-то двадцать первый год, а всё холостым придурком ходит! Так мало того, рядом такая невеста — баще не сыщешь, а этот пентюх всё клювом щёлкает! Вот и решили мужики дать пинка под зад кравчему. Да ведь нельзя ж к нему так сразу, напрямую. Этот лиса хитрая, а потому и с ним самим надо не по-простому. А тут Сицкий всё лезет. И дочь-то свою подсовывает, и у Грозного уж морда его в печёнках. Вот и договорились: и Федька со Светой в скором обвенчаются, и Сицкий к счастью царскому уедет. Обидели птицу важную! Правда, Варя куда-то запропастилась, но так то уж отцовская маета, о которой никто окромя безутешных Сицких и не вспоминал.***
— Чем же ты свою головушку на сей раз маешь, горлица моя ненаглядная? — Федька, ты когда-нибудь своей тихой походкой меня до инфаркта доведёшь! Ну нельзя же так подкрадываться! — Смотри, что я тебе принёс, — мурлыкнул Басманов. На подрагивающие плечи девушки опустилась мягкая пуховая шаль. — Ты ведь всегда у меня мёрзнешь, словно бельчонок по зиме. — Уже заваливаешь подарками? — улыбнулась опричница, заворачиваясь в тёплую ткань. — А ты не рада? — притворно-обиженно изогнул Федя бровь. — Коль не нравится — себе заберу. Долго корчить серьёзную мину у кравчего не получалось, а потому юноша звонко рассмеялся. Девушка поддержала опричника заливистым хохотом. — Ты вот всё крутишься, всё вертишься, всё суетишься, будто это не наше венчание, — Федя ласково поглаживал невесту по плечам. — Агаа, а ты, значит, ничего не делаешь, так? — Света полуобернулась и ехидно усмехнулась, Басманов же насторожил уши. — А чего это ты так напрягся, лодырь? Смотри у меня, только попробуй на мальчишнике набраться, балбес! — Да что вы все меня шпыняете, словно я недолюдок какой! — Кто тебя шпыняет? Ну я чуть-чуть поругиваю, ну царь слегка попинывает, Алексей Данилович там иногда… — Всегда. — А ты не жалуйся! — Так я и не жалуюсь! Лишь прошу приласкать да приголубить. — А ты ничего не перепутал? По Домострою вроде наоборот. — Да на хую я этот ваш Домострой вертел. — А царь… — на лице Светы появилась ехидная ухмылка. — Только попробуй! — взвился опричник. — К кому письмо? — взгляд кромешника опустился на листок бумаги, украшенный витиеватыми буквами. — К сковородочному воителю. — А может не надо? — кравчий поглядывал на строки нашкодившим школьником. — Надо, Федя, надо. Тем более, идея-то твоя! — Там ведь вместе с ней и пиздюли приедут… — Тебе не помешают. Раньше думать надо было. — Светлана Константиновна, пожалей мою жопу!***
— Улетай на крыльях ветра Ты в край родной, родная песня наша, Туда где мы тебя свободно пели, Где было так привольно нам с тобою… Песнь девичья всю слободу ветром южным огибает, коса длиннющая змеею по спине струится. Ловко лента красная да пряди золотые в руках скользят. Не дышит невеста, сердце так быстро бьётся, словно выпрыгнет сейчас из груди юной. — Ну чего ты замираешь-то, Света? — улыбнулась опричница, прервав песню. — Смотри, со стула не рухни. Не дышишь ведь лишний раз! — А как тут дышать-то? Это же… Это же… — Самый важный момент в твоей жизни. Знаю. Потому и примчалась сюда сразу же, как письмо получила. Не могу я свою подругу в руки этим курицам доверить! Да и кто ж букет свадебный ловить будет? — Во первых, букета-то и не будет. А во вторых, почто он тебе? Ты ж с Афонькой в пух и прах? — Мало что-ли мужиков в кромешне? Хоть расскажи, как у вас там первый этап этого невъебически сложного мероприятия прошёл. — Сватовство? — Оно самое. — Ой, Алёна… Тебя-то там не было! Видела б ты Федьку! Такой красивый, такой… возмужавший! — Да, Федорка-то наш сильно изменился. Вырос мальчик. — А ты всё его балбесом звала! — Ну, балбесом-то он и остался. — Да ну тебя! — А кто ж сватал тебя? — Иван Васильевич! — Вона как… Такого поворота даже я не ожидала. — Я тогда так переживала, так нервничала, что с лестницы упала. А Федя поймал! У него в тот день такие глаза были… Словно он всю жизнь этого сватовства ждал. Шепнул тогда на ушко, что прямо так бы в церковь и увёз. — Да вы оба друг на друга смотрите постоянно, как на шашлык в маринаде! — Тьфу на тебя. Скорее бы венчание! — тряхнула девушка головой. Тяжёлая коса уже была расплетена. — А с этим чё делать? — вопросительно посмотрела Алёна на подругу, протягивая ленту. — А это ты себе оставь. До своей свадьбы. — Тоже одна из традиций? Светлана молча кивнула. — Я, конечно, понимаю, что ты хочешь девичник по русским канонам, но не киснуть же нам здесь. Короче, спиздила я пару бутылок, чтобы скрасить наши посиделки. Не песни ж плаксивые выть! В общем, так. Я пока разливаю, а ты про вас с Федькой продолжай. Слышала я, что его на Сицкой чуть не женили… — Не то слово! — Ты ей в морду дала? — Конечно. Она ж ещё и по ступенькам пролетела. — Ай-да Светка, ай, молодца! Моя школа! — Да если б токмо в Сицкой была тогда беда! Меня ж чуть в Германию не услали. — Ебучий случай… Дошпрехалась? А я говорила, что в Оружейный идти надо! Вот где перспектива! — Зашивается там твой Оружейный без твоей святейшей персоны. Оружничий наш сперва хмырём по слободе шатался да порывался с Грязным забухать, а потом Иван Василич вставил ему пиздюлей, и Афоню вне приказа нонче хер сышешь! — Ой, да сдался мне этот придурок. Так, чего это мы обо мне-то трепемся? Кто из нас нонче замуж выходит? Ты лучше сказывай, как там Федька два таких удара судьбы на грудь молодецкую принял?***
— Нет, не надо слов, не надо паники Это мой последний деееееень на Титанике! По слободе шло нечто. Нет, не шло. Шаталось. Если б не звонкий женский голосок, то это нечто можно бы даже было принять за Грязного. Данное нечто уже было в весьма бухой кондиции и артистичном настроении. Шаталось нечто с недопитой бутылкой фряжского в руке. Девичник удался на славу. И поплакали, и поржали, и погадали, и все сплетни перетёрли. Спровадив невесту в баню, нечто желало продолжить хмельной вечер. И пока весьма неплохо с этим справлялось, надо сказать. Пока. Пока на горизонте не замаячил тонкий силуэтик с длинной русой косой в красненьком платочке. Для того, чтобы протрезветь хватило первого взгляда. Для того, чтобы в груди всполохом зажглась лютая ненависть — второго. И куда ж ты собралась на ночь глядя, Елена Дмитриевна? Неж-то не ведаешь, что в полночь в лесу одни беды приключаются? Неж-то не боишься зверей диких? Алёна быстрым и уверенным шагом направилась за жертвой. Ох, и не сбежать косуле быстроногой, ох, и не обойти сетей охотничьих… Опричница волчицей пробиралсь за девушкой сквозь чащу. Сдерживала дыхание, вставала на самые носочки. Ни веточки не треснуло, ни шишечки не хрустнуло. Не шуршит снег под ногами кромешницы. Пустил лес зверицу в свои объятия. Чувствует он души дикие, знает чаща людей своих. Не станет лес девице мешать, укроет под пологом ночи, не выдаст волчицы. Быстра девушка, блестят глаза карие огнём недобрым, огнём кровавым. Не устают ноги опричницы, не вязнут они в сугробах глубоких. Тревожно дочери воеводовой, не на месте сердце девичье. Мёрзнет Елена, в снег пушистый проваливается, трясётся; зубы стучат. Идёт девица неспеша, ладони растирая. Полон лес зимний страхов. Хоть бы леший не запутал… — Здесь сегодня день особый, праздник окончанья лета Не ходи туда, не надо, иль хотя бы не спеши! Говорят, хозяин здешний был когда-то человеком Верно, врут — у этой твари сроду не было души! — сорвался девичий голос, холодом обожжённый. — Кровь стекает незаметно по рукам брусничным соком По косе багряной лентой, алой ниткой на платок Слева ряска и трясина, справа дягиль и осока У хозяина болота голос ласков, нрав жесток! Глаза Елены расширились от ужаса, дыхание участилось, сердце заплясало чечётку. Девушка отчаянно закричала: — Кто здесь? На освещённую луной полосу из-за деревьев вышла тень. Елена затаила дыхание. Тень выпрямила плечи, высоко подняла голову, скинула платок, тряхнула тёмной гривой и впилась взглядом пронзительных карих глаз в очи девушки. Осознание накатило волной. Елена закрыла рот в беззвучном крике и кинулась бежать напролом. Лучше б то был леший. Девушка неслась по сугробам, продираясь сквозь ветви неприветливых елей, закрывающих взор. В догонку звучал холодный жестокий смех. Не желая слушать его, Елена начала молиться: — Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли! Еле успела девица закончить строку, как её внезапно сбило с ног: опричница зверем напрыгнула на Елену и повалила на землю. Глаза. Страшные. Безумные. Жестокие. Ничего окромя них не видела Елена. Девушка зажмурилась, продолжая молитву, и вдруг вздрогнула. Слух отчётливо различил волчий вой. Холодящий сердце, заставляющий кровь стынуть в жилах. Девушку рывком подняло в воздух. Елена силилась отбиться, но ледяная рука цепко держала её шею. Вдруг тело ощутило необычайную лёгкость, полёт. В следующее мгновение девица упала на колючую снежную перину. Ветки раздирали щёки. Звериное дыхание. Боль. Резкая. Разрывающая всё тело. Невыносимая. У волков нонче сытный ужин. — И случилось же влюбиться в господина мёртвой топи С ним не сладишь добрым словом, не удержишь на цепи Не приворожишь на травах, есть один лишь верный способ Кровь стекает по ладоням. Где ты, милый? Хочешь пить?***
— Федька, давай ещё наливай. Негоже нам с чашами пустыми сидеть, — топнул ногой опричник. — Нет, ну вы не обнаглели, а? — бровь Басманова поползла к потолку. — Так ты ж кравчий. Кому ж ещё разливать, если… ик… не тебе? — Так вина-то и не осталось. Сбегайте кто-нибудь. Э, Алферьев, а ну шмыг отседова за бутылкой, — встрял оружничий. — Как вы пьёте — здесь бочки не хватит… — А ну давай без этих… без прерий. Мальчишник был в самом разгаре, о чём свидетельстовали кромешники разной степени пьяности и бухости. Нажравшиеся в хлам, опричники заёбывали бедного кравчего просьбами подлить и советами, как жизнь женатую жить. Басманов уже в сотый раз мысленно выматерил этот треклятый мальчишник. — Ну что ж, други, Федьке мы бабоньку нашли. Значится, трое холостых средь нас осталось. — Так Димка-то тоже при бабе! Только вот ломается как девка теремная. Всё хозяйство своё в кулак не соберёт да не позовёт Настасьюшку под венец. — Так боязно. Вдруг откажет? — А ты с Вяземского пример бери. В охапку, и в терем. — А третий кто? — встрял Басманов. — Лёшка. Ну, косматый, есть кто у тебя на примете? Юный рында потупил глаза и слегка покраснев пролепетал: — Глаша. — Эт которая? Из девок теремных? Мальчишка кивнул. — Ты хоть раз с ней говорил, балбес? — усмехнулся Афоня, допивая уже которую чашу вина. — Н-н-н-нет. — Так и чего это мы тут сидим?! — вскочил Дима. — Надо исправлять! Я слышал, там сейчас девки в бане моются, вот и наведаемся! — от резкой смены позиции тела хмель ещё сильнее ударил в голову юноше. — Резвый какой! Ты б так со своей свадьбой торопился! — осадил его самый старший кромешник. — Не, а чего сидеть-то? Чай, не наседки. Мужики, кто с нами в баню? Пятеро опричников хитро переглянулись, поднялись и направились к выходу. Шатаясь, собирая всю мебель, углы и стены, крича матерные похабные песни, бухие в хлам кромешники, навернувшие залпом по бутылке для храбрости, в составе оружничего, кравчего, Димы, Алёшки и ещё одной хитрой рыжей морды уверенно направлялись в сторону бани. Дойдя до цели, пьянчуги остановились поодаль. Вяземский прокашлялся, поднял руку и, крикнув, заставил товарищей заткнуться. — Чего орёшь, как оглашенный? — Говорить счас буду. — Так говори. — Вот и скажу. — Ну?! — Чего ты нукаешь? Басманов закатил глаза и, поняв, что такими темпами задуманного они так и не свершат, перехватил инициативу у бухого в хлам товарища. Афоня, было, хотел что-то возразить. — Вяземский, не вякай. А то от тебя мы слова путнего так и не дождёмся. Значит так, что хотел сказать этот межеумок. Глаголю с пьянчужного на русский: я и Лёшка сейчас встаём сбоку от бани и карулим, чтоб никто ору раньше времени не поднял. Как дадим знак, Димка и Егор идут первыми. Так сказать, принимают удар грудью. Пока бабы визжат и бьют этих двоих, Лёха хватает свою бабу. Я и Афоня помогаем в побоище. Всё понятно? Опричники согласно кивали головами. В хмельных головах идея была просто безупречной. Вопрос «Нахера, а главное, зачем?», как и дальнейший план действий нахуй никого не интересовал. Разбираться решили на месте. Какие времена, такие и сводники! Двое караульных встали на свои места. Лёшка махнул рукой. На кромешника уставились три пары непонимающих глаз. — Федор Алексеевич, кажись, знака они не поняли. — А ты разве не знаешь, как сигналить надо? — Как? — Три раза прокудахтать. Это наш тайный условный знак, — с максимально серьёзной миной проговорил кравчий. Доверчивый юнец громко, чётко и с расстановкой прокудахтал. Басманов и остальные опричники покатились со смеху. Сам того не понимая, Алешка обеспечил себя новым прозвищем. Стандартное «патлатый» сменилось на не менее обидное «наседка». Хорошенечко проржавшись, Егор и Дима пошли брать банную Бастилию штурмом. Лёшка стоял за спинами товарищей и переминался с ноги на ногу. Оружничий открыл дверь. В бане было подозрительно тихо. Дима ступил за порог. Опричники крадучись, на цыпочках продвинулись в глубь здания. Девок видно не было. Внезапно дверь захлопнулась. Кромешники подпрыгнули на месте. В ту же секунду Диму отоварили чем-то тяжёлым по голове. Опричник упал в отключку. Егор начал отчаянно колотить в дверь: — Изверги, откройте! Проклиная похотливых опричников, девушки безжалостно колотили оставшегося кромешника, осыпая его ругательствами. Пьяный Егор решил, что на него напали бесы: в темноте не было видно ни зги. Он истошно орал, крестясь и читая молитвы. Афоня и Федя покатывались со смеху, подперев снаружи дверь. Алёшка стоял в стороне и охреневше мигал. Понять опричные шуточки мальчишке пока было сложно. Ну а что взять с зелени? Алферьев тем временем неспешно променадил по слободе. За алкашкой опричник идти и не думал: пьяные посиделки были не в его вкусе. А вот златовласые стройные девушки — очень даже. Завидев у кромки леса знакомый, сердцу милый стан, опричник по зову юной влюблённой души навострил свои ласты следом. Ох, и погряз же мальчишка! Ночами бредил он от чувства всесильного. Лишь в Елене Дмитриевне видел Алферьев спасение души своей от мук неземных. Если спускаться с литературного языка на простой биолого-житейский: в жопе у парня играли гормоны и юношеский максимализм. Осторожными, крадущимися шагами кромешник следовал за возлюбленной. Интерес острыми иглами колол его нутро: почто же девица в лес ночью пошла?***
— Мужики! Беда! — с криком распахнул дверь опричник. — Алферьев, ты где шлялся, чёрт? Ни тебя, ни вина. — Беда, Фёдор Алексеевич! Беда! Беда! — Да успокойся ты, придурочный. Попей водички, сядь на жопу, успокойся да поведай нам, что случилось, — окинул Алферьева ленивым взглядом оружничий. — Елену Дмитриевну убили! — выпалил опричник, набрав воздуха в грудь. Повисла звенящая тишина. — Я сам видел. Алёна Дмитриевна её прикончила. — Ты что несёшь, окаянный? Ты хотя бы слышишь, что говоришь? Сначала глаголишь, что девку убили, а потом толкуешь, что она сама себя… — Да нет же! Та Алёна в слободу вернулась! Я сам видел! Она там в лесу… Она… Она волкам на растерзание Елену Дмитриевну отдала! — Федь, ты ему больше не подливай. Видишь — белка у несчастного. — Да почему вы мне не верите?! Я ведь всё видел! — Да, Алферьев, тебе бы проспаться не помешало. — Да что вы как сговорились! Будто не знаете, что эта больная такое выкинет, и глазом не поведёт! Она же убийца! Ведьма! — Ты бы язык-то свой придержал! — Афоня подорвался с места. Басманов встал промеж опричников. — А что? Будто не прав я. Каждый здесь знает, что эта девка колдунья! — кричал кромешник. Его глаза наливались злобой, а руки тряслись от ненависти. — Алферьев! — предостерегающе рыкнул Федя. Вяземский сжал кулаки. — Пригрели змею на груди! И почто вернулась?! Её место — на костре! Вместе с невестой твоей, Басманов! Знамо дело, что Варя Васильевна тоже неспроста пропала. Твоя Светланушка её изжила. Резкий рывок. Кромешник даже не успел уловить движения, как тут же оказался повален на пол. Удар, второй, третий. Басманов остервенело колотил Алферьева по морде, пока остальные опричники пытались удержать Вяземского. Безуспешно. В щепки разлетались лавки, со звоном на пол падали чаши. Какой же мальчишник без доброй драки?***
Кипа бумаг беспорядочно разбросана по столу. Молодой опричник, запустив руки в кудрявые светлые волосы, тяжело вздохнул. Ледяной ветер, ворвавшийся в кабинет из настежь распахнутой двери обдал отрезвляющим холодом. Кромешник дёрнул плечами, сбрасывая с себя его морозные объятия. — О чём печалится мой оружейничий? Женский голос разорвал звенящую тишину. Голос, которого здесь определённо быть не должно. Юный мужчина вскочил на ноги и резко развернулся лицом к двери, так и застыв на месте. — Соскучился? — девчонка стояла, прислонившись к стене, уверенно скрестив на груди руки и высоко подняв голову. Опричник не верил своим глазам. Всё та же дерзкая ухмылка, бесовской блеск карих очей и неряшливый завиток пушистых волос. Нутро кромешника громко и чётко повторяло ответ на заданный вопрос. Да. Да. Да. Сотни раз да. — Так и будешь стоять и глазеть? Я вообще-то жду извинений. Ничуть не изменилась. Оружничий усмехнулся и подошёл вплотную к девчонке, притянул её к себе за талию. Опричница ойкнула от неожиданности. Горячий поцелуй обжёг губы. Объятия стали крепче, мужская рука легла на затылок, притягивая ближе. Воздуха в лёгких начинало катастрофически не хватать. Мысли в голове из упорядоченной экселевской таблицы превратились в бесовскую чехарду, сердце лихо танцевало гопак. Всё её нутро тянулось к нему. Оружничий резко оборвал поцелуй: — Я ещё могу остановиться. — Не надо, — тихо прошептала девушка. — Ты сама напросилась, — усмехнулся мужчина и резко смёл бумаги со стола. Так же резко, как девушка отправила все свои принципы куда подальше. К чёрту стыд и смущение. Будь что будет.***
— Блажени вси боящиися Господа. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Мягкий полумрак окутал церковь Покровскую. Дрожит неяркий свет тонких свечей; дымный, расслабляющий запах ладана постепенно окутывает всё нутро. — Ходящии в путех Его. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Тёплы скромные улыбки на женских лицах. Сочувствия полны спокойные взгляды боярынь да княгинь: с волей девушка прощается. Дочери же их супротив волнуются — всё платками шуршат да выше шеи вытягивают. Трепещут сердца девичьи, зависть во взглядах проскальзывает. Дочери купеческие робко позади стоят, взгляды очей прелестных потупив: поражает невеста красотой писаной, словно морок наводит. Княжеская стать да величие во всём стане её. Не сыскать ни единого изъяна. — Труды плодов твоих снеси. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Хор церковный мелодию стройно выводит. Летит песнопение ввысь прямо в чертоги Всевышнего. Смотрят Святые с фресок на прихожан строго. На кого с немым укором да упрёком, на молодых же наставляя, поучая. — Блажен еси, и добро тебе будет. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Размерен, выверен шаг священника. Кадило лёгким дымом курится. Всё сильнее запах фимиама пряного. — Жена твоя яко лоза плодовита, во странах дому твоего. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Стройны ряды опричников, шапки набожно снявших. Молодцы глазами в девиц красных стреляют, невесту по душе приглядывая. Смущаются прелестницы. Воеводы на мальчишек с укоризной посматривают, вторя неотрывным взглядам Святых. — Сынове твои яко новосаждения маслична, окрест трапезы твоея. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Дрожит пламя свечи неровное, лёгкую тревогу сердца девичьего обличая. Прекрасна невеста в убранстве подвенечном. Сарафан парчовый, жемчугом да нитями золотыми расшит; рубаха, вышивкой дивной украшена; душегрея мехами собольими оторочена. Бьётся сердце юное восторженно, ласточка и вздохнуть-то боится. Кабы счастия не спугнуть своего! — Се тако благословится человек бояйся Господа. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Ясен взгляд очей голубых, счастьем неземным наполненный. Твёрд шаг, уверенна походка. Локти девицы кусают: самого видного жениха Светлана ухватила. Хорош Фёдор Алексеевич в алом кафтане, золотом украшенном, полотенцем вышитым подпоясанный. Спокойно на душе молодецкой. Тёплое, светлое счастье сердце объяло. — Благословит тя Господь от Сиона, и узриши благая Иерусалима вся дни живота твоего. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Отводит невеста глаза в сторону, в толпе лица знакомые выискивая. Две мягкие улыбки успокоение на душу проливают. Легонько оружничий молодой кивает, шатенка взглядом с подругой счастье разделяет. Покойно. Не боязно. — И узриши сыны сынов твоих: мир на Израиля. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Растроган воевода славный. На глаза слёзы наворачиваются. Вот и сын сейчас женится. Как же время быстро летит… В голове воспоминания радостные пёстрой ярмаркой проносятся. Долгожданное рождение сына, первый его поход, получение кравческого чина… Поучительное слово священник молвит, суть Брака Таинства объясняя. Не слышат грешные. Лишь украдкой лёгкие взгляды кидают да воспоминаниям сладостным придаются. Неспешно время тянется, неподвластна ему церковь Святая. Окончив наставления, священник к жениху вопрошает: — Имаши ли, Фёдор, произволение благое и непринужденное, и крепкую мысль, пояти себе в жену сию, Светлану, юже зде пред тобою видиши? — Имам, честный отче, — никогда ещё не был так твёрд и чист голос юноши. Эхом церковь слова опричника огибают. — Не обещался ли еси иной невесте? — Не обещахся, честный отче. Ну разве можно о другой думать, коли она такой любовью одаривает? — Имаши ли, Светлана, произволение благое и непринужденное, и твердую мысль, пояти себе в мужа сего Фёдора, егоже пред тобою зде видиши? — Имам, честный отче. Лишь бы голос, предательски дрожащий, не сорвался… — Не обещалася ли еси иному мужу? — Не обещахся, честный отче. Нет, ни в жисть. Нет никого милее Феденьки. Нет никого, кто ей так нужен. — Благослови, Владыко, — глаголит гулко дьякон. — Благословено Царство Отца и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков. Ни Ектению Великую, ни последующих молитв, ни гласов, ни отпуста не помнили молодые. Два венца возложили на юные головы, сердца чистые навеки связывая. Отпили молодые из чаши вина, души в единое целое переплетая. Нет ничего и никого для них более. Отныне всё будет едино. Одна любовь, одна жизнь, одна душа на два сердца. Не страшна опала, смута, смерть околоблудная. Ведь нет такого, чего они не сумеют.