Драбблы по Моцарт, рок-опера

У всякого колдовства есть условие. Так говорила суеверная бабушка Анна. Говорила не ему, не Леопольду Моцарту, авторитетному вице-каппельмайстеру Зальцбурга, а маленькому Польди больше сорока лет назад. Бабушки Анны уже нет на свете, даже её лицо не оказалось на портрете (как она считала, способном заточить её душу). Оно было забрано временем из памяти, чтобы проступить лишь намёком в чертах любимой Наннерль, по мере того, как та становится старше. Но слова бабушки остались с Лео, отчётливые, будто она сказала их ему только вчера, а не до его глубоко религиозного воспитания, до отъезда из Аугсбурга и обретения себя в музыке. До рождения Вольфганга. Условие их колдовства — молчание. Они оба понимают и чувствуют это с самого начала. Между ними нет ни слов, ни даже громких выдохов. Ведь если не озвучивать эту близость, не говорить о ней после, то она будто бы останется лишь совместной грёзой о немыслимом. Пусть немыслимое и оставляет следы — в постелях, на одежде и на теле. В чувствах, мыслях и воспоминаниях. Когда обессиленный Вольфганг прижимается к нему и утыкается лицом ему в шею, Лео всегда хочет позвать его по имени. Но вместо этого надёжно кладёт руку сыну на плечо, обнимая; гладит его по затылку или спине; оставляет любящий поцелуй на виске. Когда Вольфганг прикладывает свою ладонь к его ладони и смотрит Лео в глаза, Лео знает, что именно Вольфганг обещает ему, и хочет пообещать то же самое. Видеть и воспринимать тремя своими остальными чувствами, но не слышать — дорогая плата для музыканта. Но Лео готов платить её всю жизнь, если нельзя иначе. Очень хочет платить её всю жизнь. Единственное исключение — музыка Вольфганга. Она раскрывает правду, не таясь. Но Вольфганг любил и был любим всегда и никто не обнаружил бы изменение. Пусть оно и меняет всё для них самих. Лео часто думает о том, что произойдёт, если кто-то из них однажды подаст голос, когда они будут любить друг друга, или в нежной неге после. Очарование вседозволенности спадёт и тогда им придётся говорить об этом. Но Лео принял на себя это риск, как принимал все другие, когда впервые поцеловал Вольфганга. Не сомневаясь, не жалея.