Драбблы по Моцарт, рок-опера

Начинается всё просто: соль (½). ми (⅛) ля—фа—ми—ре (¼) Ми-бемоль в мажоре, Allegro, легко и радостно, как будто ветер раннего лета и свет в облаках — Светлая и нежная мелодия плавно опускается и приподнимается — Струнные подготавливают к тому, что зазвучит тема corno principale — А вместе с рогом — Но совсем иначе — Вступают кларнетты! Весомые, захватывающие целые дают контраст, выравнивают по себе! — Скрипки поддерживают, оттеняют — Выходят на передний план, развивают тему самостоятельно — Лигатуры одна за одной — И тогда начинается интересное… …Вольфгангу нравится эта идея, она ценная и сильная и он хочет крепко удержать её в памяти. Однажды понятое в музыке он уже не забывает. И это величайший подарок Господа для него. Вольфганг сосредоточенно следует за идеей в своём воображении ещё пять, десять, пятнадцать тактов, одновременно создавая её и слушая, слушая и создавая. Ему не нужно додумывать до конца, достаточно уловить настроение и понять, как будет правильнее всего его выразить. Вольфганг знает, что позже разовьёт эту задумку и доведёт её до полной ясности по правилам контрапункта. Пока это скорее игра, чем поиск. В это же время часть его помнит, что он находится в кабинете с деревянными панелями и высокими окнами, в которые стучит дождь. Что он заснул, улёгшись грудью на рабочий стол, и что от неудобного положения у его тела, оставшегося где-то далеко, болят шея и поясница. Но сном кажется именно это, а не музыка, которая всегда ярче, насыщеннее и подлиннее яви. Ведь как может быть неправдой место, где его дух по-настоящему свободен? Нет, сон — это всё остальное! Так чувствует Вольфганг, пока на его голую шею сзади не ложится тёплая и надёжная рука. Прикосновение преисполнено ласки, когда она гладит его по шее вверх-вниз, вызывая приятное напряжение в мышцах и радостный трепет в груди. Тогда Вольфганг возвращается из сфер, где Вселенная рисуется по его желанию: его ждут дома. (Дом — это Папа). — Отец, — зовёт Вольфганг ясным голосом, будто он и не спал прежде. — Мне приснился дивный концерт, а теперь и ты рядом. Этот день уже слишком щедр ко мне. Вольфганг вслепую нашаривает руку и сперва задерживает её у себя на шее, а затем разворачивается, бережно берёт её в обе свои руки и, не открывая глаз, прижимается лбом к фалангам пальцев. Ему позволяют это. Несколько лет назад Папа не принял бы такое выражение доверия и преданности, поспешив отстраниться от него. Да и сам Вольфганг бы не решился на жест и уже давно бы сидел с широко открытыми глазами и прямой спиной. Сейчас он не хочет открывать глаза, чтобы какое-то время мир состоял только из продолжающегося прикосновения и голоса отца, когда он прозвучит над ним. — В следующий раз подумай о своей спине, — слегка упрекает Папа. — Почему ты не дошёл до постели? Тебя так утомила переписка? Вольфганг догадывается, что отец заметил на столе его начатое письмо в Аугсбург. Вольфгангу нет дела до разговоров, которые пустили вокруг него, — частично правдых, частично ложных. Но мнение о себе его любимой кузины Вольфгангу дорого и он действительно писал «Бэсле» в большом волнении, прежде чем не нашёлся с тем, как сказать одну вещь, и, отвлёкшись, незаметно заснул от общей усталости... Вольфганг смещается на месте и разворачивается, поднимает голову и открывает глаза. Все печали, неудобства, беспокойства, занимавшие его мысли весь вечер, сходят на нет. Достаточно лишь увидеть перед собой Папу, выхваченного белым светом из окна, расположенного в нескольких шагах позади него. Вольфганг знает его даже библейски, но образ отца всё так же часто кажется ему недоступным. Конечно, Папа тоже человек, но это лишь допущение перед лицом его благородной манеры, и достоинства, и спокойной уверенности в себе того, кто в своих поступках руководствуется вескими причинами. В ответ на Вольфганга смотрят мудрые и глубоко любимые карие глаза. Вольфганга по-разному волнует их оценивающий взгляд с лёгким прищуром. (Нет признания ценнее, чем видеть в этом взгляде гордость, благосклонность и нежность). Не отвечая сразу, Вольфганг сперва целует костяшки довереных ему пальцев с чувством, которое можно было бы принять за крайнюю преданность и почтение, — ведь оно не лишено их. — Я хотел дождаться тебя, — говорит Вольфганг и его голос чуть срывается от волнения. Папа не всегда находит уместным то, что случается между ними, когда никого нет рядом. А просить — не в характере Вольфганга. Поэтому он может лишь обозначить, чего хочет сам. Отец поводит бровью и Вольфганг сразу, с предвкушением в теле определяет, что Папа в настроении для откровенной ласки. Кроме того, взгляд напротив теплеет, в нём появляется не просто ухаживающее, но заигрывающее качество, которое дальше звучит и в его словах: — Значит, помочь тебе раздеться? — Папа спрашивает это чуть тише, чем до этого, и хрипотца в его голосе приятно щекочет Вольфганга между лопаток. Вольфганг молча кивает. Тогда отец снимает с себя сырой с улицы плащ и вешает его на спинку одного из стульев с изящными спинками; ненадолго отходит от него к двери, где с грохотом проворачивает ключ в замке. Его походка и жесты гармоничные, плавные и четкие. Вольфганг чувствует себя в полной безопасности даже от простого наблюдения за ними. А позже, в объятии со спины, он даже оказывается способным расслабиться, вопреки всегда присутствующему в нём напряжению (как Папа считает, связанному с постоянно требующей выхода творческой энергией). Когда всё та же родная рука снимает с него камзол и развязывает нашейный платок, потянув за край, — между ними оживает очень ранняя память. Так после академий, уже в номерах гостиниц перед сном, Папа сам раздевал его, тогда полуспавшего от усталости ребёнка, обнимая другой рукой и разговаривая с ним заботливыми нежностями. И уже тогда Вольфганг не мог представить, что кому-нибудь ещё можно довериться так же всецело. Его детское чувство привязанности было исполнено самой взрослой, знающей решимости и нет ничего удивительного в том, что в дальнейшем жизнь преподала урок им обоим, вернув к связи, образовавшейся давным-давно, и упрочив её. Ведь всякий конец заложен в начале. — У нас есть время? — осторожно спрашивает Вольфганг, не помогая и не мешая манипуляциям с собой, откинувшись спиной на грудь отца. — Ещё совсем рано, можно полежать в постели. — Тёплые чувственные губы оставляют поцелуй над его ухом и Вольфганг закрывает глаза. — После я распоряжусь, чтобы тебе туда подали горячий шоколад.