я — чайник, получается?

Слава — ходячая бомба замедленного действия. Знаете, наверное, таких людей; или иногда продолжительные вспышки собственной агрессивности в плохие периоды жизни; когда злишься до абсурдности и безумия на выпавшую из рук связку ключей, когда раздражает стук ложки о край кружки, а невинный и в целом безобидный, но какой-нибудь чересчур глупый вопрос выводит окончательно, порой до той степени, что и не сдерживаешь в ответ язвительных комментариев, огрызаешься, а то и на крик срываешься — без должной на то причины. Это случается, по обыкновению, оттого, что чересчур долго и много держишь в себе всякого разного; любого негатива, а порой — и положительного, зарываешь на самой глубине, пряча от чужих глаз, а то — и от самого себя. И оно растет, расползается совсем тихонечко, осторожно, но целенаправленно изнутри, рано или поздно овладевая тобою даже как-то неосознанно и не совсем контролируемо. И вот — приходишь к этому. Срываешься на задетую по неосторожности дверную ручку, кидаешь в стену несчастный смартфон из-за того, что «завис», обижаешь острым словцом близких, портишь, сам того не замечая, настроения всем вокруг себя — как само собой разумеющееся. Чепурченко не любит открыто выражать все свои эмоции; не то, чтобы улыбки его и смех недостаточно искренны, а когда ему плохо или грустно — он, подобно волчьим цитатам из ВКонтактика, таит все это за семью замками, надевая на лицо маску вечно позитивного и легкомысленного, нет. Просто парень куда эмоциональнее, чем может показаться со стороны. И мама с папой недаром пичкали маленького Славочку с пеленок фразами «ты же мальчик — терпи», «что ты плачешь, как девочка?», «не стыдно так перед друзьями своими позориться — как маленький?», вросшими в уже взрослом состоявшемся мужчине крепкими корнями отречения и сдержанности. В личной жизни даже немного [или много?] напущенной серьезности. Славочку в детстве недопоняли и недолюбили — и теперь уже выросший Слава сам понятия не имеет, как понимать и других любить. Как любовь свою — и нелюбовь — выражать. Его вытолкнули в этот мир, полный эмоциональных подъемов и падений, стрессов, чувств, ощущений — безграничных, в количестве настолько большом, что Славочке и не снилось, и даже не предупредили, что будет так сложно ужиться с самим собой. Потому что тебе внушили, что ты — самый сильный, самый бесстрашный и вообще самый-самый. А самым-самым не только ошибаться нельзя, но и чувства чувствовать; боишься — трус, обижаешься — неженка, проявляешь заботу и любовь — нюня, грустишь — размазня, а если больно и не терпишь — то слабак. Все давно предрешено. Никто не говорил Славочке, насколько будет тяжело. Но никто и не говорил, что все на самом деле проще [чем ему кажется]. Никто ему не говорил, успокаивающе гладя по головке и прижимая к самому сердцу, что с ним все в порядке; что нет ничего плохого в любых его чувствах и эмоциях; что принимать и проявлять их — это сила, а не слабость. Чепурченко стоит на кассе и ругается с кассиром очень рьяно, до безобразия даже, хотя задуматься — мелочь. Дубровин стоит рядом и смотрит на него своими большими, добрыми глазами, невинно хлопая ресницами, что где-то изнутри даже перед Вадькой за срыв этот как-то неудобно, а с другой стороны — лишь больше бесит, ведь Вадим всегда стоит так, строя глазки, лишь вначале, будто бы надеясь на Славкины уступки и совестливость, будто шанс последний пытается дать на отступление и примирение, но Слава никогда не отступает, и Вадик по обыкновению ситуацию разруливает, беря ее в свои руки и весьма бесконфликтный, пускай и очень даже бескостный язык. Недовольно пыхтя и чертопыхая — Вадиму кажется, что вот-вот — и у Чепурченко повалит дым из ушей, — Славка скрещивает руки на груди и отходит куда подальше. Проходит всего пара минут — как Дубровин, не задерживая и дальше очередь, мирно расходится с кассиром на доброй ноте и с милейшей улыбочкой находит Славу уже на парковке, у машины. Тот нервно закуривает. Вадим ничего не говорит, лишь кидает многозначительный взгляд, плавно убирает с лица так бесящую порой Чепурченко улыбку и загружает пакеты с продуктами в багажник. Едут в полной тишине — Дубровин было тянется включить музыку, но по хмурому виду Славы и так понятно, как тот к его идее относится, поэтому Вадим быстро передумывает и все также без лишних слов руку отдергивает обратно. — Ты, вот, спортом занимаешься — пар выпускаешь. Помогает? — спрашивал Вадим как-то раз, так, между делом. Чепурченко тогда был очень сосредоточен на выданном ему ответственном бытовом задании: разделить по парам все потерянные и растерянные по квартире, всем знакомая проблема, носки. — Ну, да. — особо не задумываясь, ответил тогда Слава. Дубровин задумчиво хмыкнул. — А что? — обернулся белобрысый через плечо. — Ничего, просто интересно. Может, лучше на йогу? Не так агрессивно, — едва не сорвалось в продолжении с губ, но Вадим вовремя прикусил язык. Слава посмотрел на него тогда, как на идиота; будто тот не йогу предложил, а какие-то тайные духовные практики, содержащие уринотерапию, обет безбрачия, питание святым духом и еженедельные экспедиции на Тибет. И, в общем-то, больше они к этому разговору никогда не возвращались — оба решили сделать вид, будто его никогда и не существовало на самом деле. Вадим почему-то совершенно не к месту вспоминает сейчас этот разговор. Уже даже было порывается разинуть рот, дабы о нем — или о чем-то около — напомнить, но также быстро, как и с музыкой, передумывает и отворачивает голову к окну. Чепурченко отстукивает пальцами по рулю; чуть сжимает, стискивает в напряжении челюсти, что желваки заметно ходят по его скулам, и Вадику вдруг становится от этого ужасно грустно и даже немножечко обидно; самую малость. Ведь Слава мог сейчас заговорить и первый — пускай грубо, импульсивно, на эмоциях, как ему порой присуще, излить душу, поделиться, что мучает — но молчит. Пыхтит, злится, шепчет что-то неразборчиво себе под нос — и не глянет даже в его сторону. И так всегда. По кругу в сотый раз. Даже когда Вадик садится напротив, берет рука в руку, смотрит прямо в глаза — и просит с ним быть честнее. Рассказывает все, как есть, на духу; пытается из Славы вытянуть хоть что-то. И видит в глазах напротив, как это что-то мелькнет — сомнение, сожаление, желание открыться, может быть, что-то таящееся на самой глубине, но тут же стремительно, быстро чересчур гаснет, будто Чепурченко специально по исписанным страницам мазанул иссиня-черным, заливая каждую буковку, черточку, точечку, хороня все излитое и истерзанное под грудой хлама, незначительного, но под которым никогда не разглядишь того самого, искреннего, сердцебольного, важного. И отводит взгляд; всегда — первый. Потому что так проще. Потому что в глазах всегда правда. И Славе неимоверно больно и грустно видеть и знать, что широко-распахнутые глаза напротив действительно не врут и все в них можно прочитать слишком четко и ясно, в отличии от его. Если Чепурченко спросят, что его бесит в Вадике больше всего — он скажет, без сомнения, доброта. Потому что Дубровин слишком мягкий и до того нежный, будто ванильный, блять, рожок, будто полевой цветок в подарок — вот настолько, что Славу на части разрывает, то ли от зависти, то ли от наплыва прочих чувств. Но он не признается; потому что нельзя. Потому что быть честным — это как-то глупо и страшно. А где страх — там всегда какая-то параша; ему же нужно быть всегда смелым и, как это, самым-самым. Даже если уже давно не хочется. Даже если давно заебало. Вадечку воспитывала добрая, нежная матушка и бабушка-цветочек, подарившая ему все свое внимание и заботу. Теперь уже взрослый Вадим перенял черты обеих женщин, решая все миром — ведь его научили с людьми говорить и договариваться; Вадик знает, что такое компромиссы, Вадик знает, как важны эмоции и чувства, и Вадик всецело этот огромный спектр порой рвущих изнутри эмоций в себе — и в других — принимает. У Славы на этом стоит будто блок; и Вадику впервые неясно и тревожно, как из потаенных уголков вытянуть из Чепурченко потихоньку то, что ему не дает покоя и мешает мыслить, чувствовать здраво. Слава будто давно сидит в тюрьме — хотя ключ от камеры висит прямо перед носом, поблизости ни одного охранника, да и на окнах решеток нет, а в деле — давно стоит «невиновен». Загнать себя в тупик тоже надо уметь. С другой стороны, можно ли выбраться из лабиринта, когда тебя завели туда с завязанными глазами и несли на руках всю дорогу — даже не сосчитать поворотов? — Не разбей яйца, — просит из гостиной Дубровин, слыша, с какой агрессией Слава закидывает в холодильник и полки кухонной гарнитуры продукты из пакета. — Хочешь, я сам сумки разберу? Ответа на вопрос не следует. Зато, кажется, Вадик слышит тяжелый недовольный вздох, будто еще совсем немного — и Чепурченко и впрямь рванет, как динамит. — Почему. Ну почему ты такой. — это даже не звучит, как вопрос, но от вида разъяренного на пороге комнаты Славы Дубровину становится как-то не по себе. — Какой? Ты о чем вообще? — уточняет за отсутствием продолжения Вадим. Чепурченко проходит внутрь, и Дубровин как-то неосознанно, само по себе, пятится от того назад, пока не упирается ногами в диван. — Добрый. Любвеобильный. Нежный. Тактичный, что ли, я не знаю. Как дурачок. Бьют — а ты в ладоши хлопаешь и улыбаешься, будто благодарен. — Какой ужас. — посмеивается тот на изложенный Чепурченко образ. — Я, конечно, «дурачок», но не настолько же. — А иногда кажется, что настолько. Дубровин ему снова своей фирменной улыбочкой улыбается, — Слава аж не сдерживает тяжелый вздох. — Это ты, Слава, слишком вспыльчивый. И злой. — говорит вдруг, уже совершенно серьезно, Вадим. — Тебе надо нервы лечить. Я как раз способ хороший знаю. — Таблетки? — вопросительно ведет бровью Чепурченко. А после сдавленно охает, когда Дубровин неожиданно с силой стискивает его в крепких объятиях. — Любовь и забота. — проведя кончиком носа по шее Славы, шепчет ему в самое ухо Вадим. Чуть отстранившись, но так и не выпуская его из своей хватки, продолжает: — Слишком серьезный и слишком эмоционально-недоступно-холодный. Жуть. — Жуть? — переспрашивает зачем-то Чепурченко. — Жуть, да и только. — подтверждает, кивая, Дубровин и тянет Славу за собой на диван. — Как закипающий чайник — вот, понимаешь, может и не свистеть, а изнутри бурлит, бурю устраивает, жжется, из угла в угол мечется, об стенки бьется, и крышка закрыта, конфорка горит — некуда деться. — Чепурченко послушно падает, прямо в чужие руки, на диван, упирается макушкой в Вадькин подбородок, щекочет волосами, а сам слушает почему-то удивительно притихший, будто в трансе. — И — сгорит, понимаешь? Крышечку открой — пар хоть повалит, легче станет, получается. А нет — и рванет. Эффектно, только бесполезно. И глупо. Ведь мог потихоньку себе пар выпускать — да еще свистеть, чтобы других обо всем предупредить. Тогда кто того и гляди конфорку отключит. Понимаешь? Чайник сам ведь от огня не упрыгает. — Я — чайник, получается? — спрашивает Слава. — Ты, получается, балбес. Знаешь, почему почтальон Печкин такой злой был? — Потому что у него велосипеда не было. Вадя поглаживает, массирует одной рукой Славе спину, а другую запускает ему в волосы, сам — сначала в макушку того целует, а после запрокидывает голову назад и прикрывает глаза, как бы пытаясь тем самым всю свою спокойную и нежную ауру передать несколько взвинченному, но уже начинающему подтаивать и успокаиваться Славе. — А балбес Чепурченко, потому что у него господина Дубровина не было. И поцелуйчиков в лоб. Чепурченко посмеивается, но не забывает и Вадима несильно ткнуть локтем в бок — для профилактики. Впрочем, Дубровин давно привык и уже не обижается. — Славка. — улыбаясь во всю ширь, зовет Вадим. Выдерживает паузу, прежде чем продолжить и сказать то, что так редко на самом деле произносят вслух: — Я тебя люблю. Слава молчит. Дубровин и не ожидает чего-то в ответ, но минуту спустя все же под размеренное гудение холодильника за стенкой улавливает негромкое: — И я тебя, Вадь. — и стискивает Славку в объятиях еще крепче, потому как кажется [им обоим почему-то] — это мимолетное признание как-то слишком важно отыграет в их жизни в дальнейшем. Не сразу, быть может. Медленно и постепенно. Но, так или иначе, в один момент Чепурченко подойдет обнять первый, и вместо ругани в магазине отмахнется, мол «ничего страшного», улыбнется сам прохожему вместо хмурого взгляда, и однажды — обязательно, — вместо сотен пыхтений, косых взглядов, срывов и льющейся, но заваленной со всех сторон изнутри тоски, подойдет и скажет Вадьке «ты меня вчера обидел. И день сегодня неудачный — из рук все валится. И мать опять звонила — все нервы подняла. И ты меня особенно как-то бесишь сейчас. Я тебя все равно люблю, — ты не подумай. Но иногда придушить прямо хочется». «Мне оставить тебя в покое? или хочешь поговорить?». «Я хочу, чтобы ты просто, молча меня обнял. [Меня еще никто так не обнимал]».