я думаю, это бесы

      Их здесь не было…не было. Не нужно никаких дат. Тем более условностей.         Она всё равно точности, казалось, не терпела. Никто не мог предугадать её появления: каждый раз это напоминало маленький взрыв. Люди в аудитории, в метро, на улице, на детской площадке и в очереди в магазине всегда оборачивались. И даже если её союзник по покупке самых дешёвых пельменей стыдливо прикрывал глаза, ей скрывать было нечего. Кроме сильного кулака и широкой улыбки.       А ведь,       насколько глупо говорить о покойнице, как о ближайшем товарище? Насколько возможно говорить о той Рите, которой уже нет?       Теперь есть лишь Маргарита Вольнова. Вот. Её имя выгравировано на серой как небо табличке. Рядом годы жизни. И ведь не существования, скитания, бренного ожидания конца. Жизни.       А Риты тут нет.         Они не говорят. Банально не о чем. Опоздали ещё, когда не пришли на поминки. А ведь даже об этом не сговаривались. Оба будто на каком-то вселенском уровне почувствовали друг друга, и остались, где уже решили похоронить себя. Дома, под одеялом, с остывшей тарелкой полной еды, к которой не прикасались уже день второй. В чужой квартире, среди потерянных и обездоленных, наблюдая прекрасные сказки, которые так любезно сочинили вещества в организме.         У каждого из них свои воспоминания. Одно больнее предыдущего.         Школа — ужасное место. Особенно если тебе четырнадцать, тебя зовут Женя, и ты совсем капельку смахиваешь на парня. За окном сентябрь рвёт листья на деревьях и стучит в окна кабинета своими пока не ледяными ветреными руками. Классуха не знакомила их с новенькими — они просто приходили, садились на свободное место, и обязательно его уступали тому, кто потом заявит о его владении. После обычно следовал какой-то пугливо-карательный взгляд, который испытывал своим хрупким упорством каждого присутствующего. Следом человек садился на ново е место. Пока кто-то опять не придёт.         Так было и с ней. Девочка, имени которой Женя пока не знала, занималась своей скучнейшей пыткой, и пыталась найти, куда сесть. В тот момент Лунёва знала две вещи: Коля, её сосед по парте, сегодня на соревнованиях, а ещё у этой незнакомки красивые волосы.   — Тебя как зовут? — Меня? — новенькая быстро повернулась всем корпусом влево, и удивлённо подняла брови. Ей шло сидеть рядом с Женей. Соприкасаясь друг с другом чем-то совершенно другим нежели тело или учёба, — Рита. Рита Вольнова. — Откуда ты, Рита-Рита Вольнова?  — Ах ты!.. — одноклассница уже хотела формально показать кулак, мол, не дерись со мной, я кусаюсь, но мгновенно почему-то передумала, — Из Воронежа я. Батька мой свинтил, а мамка в Москве вашей счастье ищет. Вот я и здесь.         Прозвенел звонок. До конца школы оставалось четыре года. Впереди у них всех была целая жизнь. А у Риты шесть лет.       Рядом с ними проходило захоронение. Когда они шли мимо, Матвей немного подслушал разговоры пришедших. Девочка. Двенадцати лет. Рак головного мозга. У неё не было и шанса. На фотографии, которую так кропотливо выбирали мама с бабушкой, сияла её кривозубая смешная улыбка. Будто ничего не произошло, и она совсем скоро выпрыгнет из деревянной коробки, скорчит рожицу, и скажет, что пошутила. Но нет. До такой шутки двенадцатилетняя девочка бы не догадалась. Такое подвластно лишь политикам и рок звёздам.       Матвей смотрел то на одну плиту, то на другую. Казалось, будто они обе, и Рита, и та девчушка, стояли совсем рядом, но не могли его коснуться или хотя бы немного заявить о себе. И как бы та малышка не кричала маме прямо перед её носом, она дочку не слышала. Девочка била руками грудь, пока на её плечо не упала чужая загорелая рука. Рита не должна быть здесь, но она обязательно проводит незнакомку в её новый дом.         Не то чтобы Матвею сильно нравится перспектива быть запертым на четыре года в ещё одном душном помещении, только издалека напоминающим предыдущее. Но документы поданы, приказ о зачислении подписан, и вот он, красивый и нарядный, с помытой головой, идёт навстречу неизвестному. Насколько ему было известно по рассказам Стёпки с десятого дома, на филфак поступали только «бабы да геи «. Парнишка этот свалил ещё после девятого, поступил на механика в местный колледж. Но проверить эту его теорию до сих пор невероятно хотелось.   — Ты что здесь забыл, гандон?! — Корецкий и повернуться не успел, как в его нос ударило что-то тяжелое. В глазах резко потемнело, и он согнулся в три погибели от внезапной боли. Повернув голову на источник удара, он увидел…кого? Эту девчонку он явно не знал, и даже похожую не припоминал.  — Чего?  — Ой… Так ты не Тёмыч? — девчонка потупила немного взгляд, и повернулась назад, чтобы кого-то найти, — Женька, выходи, это не Тёмыч. Это хер-пойми-кто! — Сама ты хер-пойми-кто, — закричал Матвей, будто в этом был прок, — И кто вообще этот «Тёмыч» такой? — Бывший её, — ответила ещё одна девица, появившаяся слева от первой. Со своей смуглой кожей она казалась невероятно тёплой, глаза поддакивали тому же выводу. Рост новой знакомой вполне позволял не только поставить руку на плечо Матвея, но и своей подружки, — Я Женя. А эта звезда — Рита. А ты же… Матвей Корнецкий? Я просматривала ВК наших и видела тебя там. — Корецкий я… — поправил он как-то отдалённо и тихо. — Да хоть Киреецкий, — перебила Рита, а потом, немного ещё поразмыслив, засмеялась вдвое сильнее, чем до этого, — Киреецкий! Вот мы тебе кликуху и придумали, рыжик! Жень, скажи, я гениальная! — Да-да, ты. А теперь пойдём, мы уже как пять минут должны быть в аудитории, а я до сих пор без понятия, туда ли мы пришли.       Они зашли в огромное здание, которое так страшно именовало себя бессмысленным набором гласных и согласных. Впереди у них была целая жизнь. А у Риты чуть больше двух лет.         Люди вокруг них постепенно уходили. В один момент Матвей и Женя остались в тишине, которая уже раскрыла ножны и была готова приставить клинок к тонким шеям. Но не чтобы убить, а чтобы пустить немного бардовой крови на их толстовки, злорадно рассмеяться и растаять в белоснежном тумане.   — Я…Хочу поговорить с ней, — прорезался женский голос среди тишайшего шума. — Мне отойти? — Да… Думаю, да.         Кладбища вовсе не печальное место, думает Матвей, пока идёт по тропе среди скучных гробовых плит. Этих людей он не знает, сожалеть ему не о чём, его «извини, что так случилось» им не нужно. Даже если это вовсе не тот Василий Зайцев, а та, к гранитному холоду которой Женя прикоснулась лбом и еле слышно что-то шептала. Будь Корецкий чуть больше мразью, чем нужно, он бы мог подслушать этот разговор. Но есть ли в этом смысл? Он и так понимает, что Женя хочет ей сказать. Без Риты они смогли научиться слышать друг друга без намёка на слово.   — Так вот, наш план, — Матвей стучит пальцами по деревянному столу и смешно хмурится. Рита, поджав локти, внимательно следила за каждым его движением, — Какой любимый Женин литературный троп?  — От врагов к возлюбленным?  — Это да, но ещё? Рита задумалась больше обычного.   — Она любит любовные письма. Когда мы что-нибудь французское читаем, она так ими и захлёбывается. Да и о ба письма в Онегине знает…  — В точку! — после этих слов на столе появляется невзрачный блокнот, — Но чтобы не ошибиться… Мы можем сделать их анонимными! Романтично придумал, скажи?  — Господи, Киреецкий, тебе-то откуда про романтику знать. У тебя даже девушки никакой не было.  — Тренеры не играют! — возмутился Матвей, на что Рита только звонко рассмеялась. Когда Вольнова открывала свои белёсые зубы и громко хихикала, невозможно было этим не заразиться. Сразу порывался какой-то смешок уже из тебя самого.  — Ну раз не играют… Давай попробуем! Надерём всей этой любовной хрени задницу!       За окном играли дети. У них ещё было три месяца лета и целая жизнь. А у Риты было меньше полугода.   — Знаешь, — собственный шёпот казался Жене каким-то другим, инородным, — Тебе, наверное, грустно, что мы до сих пор не приходили. Но это… Это было бы оскорблением. Мы… Мы не справлялись всё это время. После суда я не могла ходить на учёбу кучу месяцев, меня даже чуть не отчислили. Матвей… — она взглянула на друга, который бесцельно бродил между маленьких чёрных заборчиков, — Матвей всё-таки универ бросил, потому что… Я думаю, он сам расскажет почему.         Лунёва немного молчит, а после продолжает: — До сих пор не понимаю, что я сделала, чтобы они забрали тебя у меня. Или, может, ничего не было? Просто, так должно было случиться? Фиксированная точка во времени? Кто знает. И ведь… — в голову врезались болезненные воспоминания, от которых давно хотелось просто вскрыть себе черепную коробку, — Этот ублюдок выйдет на свободу. Он будет примерным семьянином и никто никогда не узнает, за что он сел. Его дети даже не знают твоё имя. Это… Наверное, убивает меня больше, чем сам факт того, что тебя нет.         Пальцы прикоснулись к гранитной плите, которая одарила их своим холодом. Женя не плакала. Уже не было сил. Все слёзы вылиты ещё в последний день её добровольного заточения в четырёх стенах.   — Ты мне снилась. Кучу раз снилась. В школе, дома у твоих родителей, в нашей квартире. Как мы с тобой ходили после школы, как лежали на лавочках у подъезда без сил, как ты призналась мне в любви вслух. Это было так громко для меня, знаешь? И во всех этих снах ты была такая… — Женя горько усмехнулась, — Живая. Иронично, да?       Лунёва снова повернулась, чтобы посмотреть на соседа. Тот уже не разглядывал гранитные плиты, а только её саму, Женю.   — Помнишь, ты говорила, что никогда не пустишь Матвея к нам домой, так как он «вонючий, и вообще мужик»? Теперь он живёт в той комнате. Которую ты покинула, когда мы стали вместе спать. Прости, что… Так получилось, но по-другому я бы не смогла. Повесилась бы рядом с нашей любимой фотографией. Ещё с парка аттракционов которая. Ты говорила, я там получилась идеально. Но ты там ещё лучше.       Короткие волосы растрепал ветер, Женя поправила их рукой. Разогнуть спину получилось со второй попытки. Встав, она встретилась взглядом со всё так же стоящим вдалеке Матвеем. Вы же помните, что они научились понимать друг друга без слов? «Я так скучаю по ней, ты тоже?» «Да, ты не представляешь как сильно».       На философию Рита не ходила то ли из лени, то ли из принципа. Вдвоём с Матвеем уже не было так весело сидеть на парах. Он вечно спал, и абсолютно не ведал, о чём там говорит преподаватель. Кажется. Женя никогда его не поймёт. Зачем было поступать, если не хочешь учиться?  — Чтобы ты спросила, — буркнул Корецкий и повернулся к Лунёвой лицом, — В армию не хотел. С мамой жить тоже.  — Я сказала это вслух? — Матвей посмотрел на Женю самым унизительным своих взглядом, — Прости… А разве тебе всё равно не придётся идти в армию после универа? — Да, придумаю что-нибудь. Учителем устроюсь в конце концов. Их не забирают. Да и тебе-то какое дело? Как мать будто.  — Заменяю твою биологическую.  — Упаси Господь её заменять, — проронил одногруппник, — Она самая несчастная женщина, которую я видел в своей жизни.         Пара закончилась, и все поспешили собираться на перерыв. Или по домам, как великодушно размышлял Корецкий. Уже кинув тетрадь с конспектом в рюкзак, Женя заметила что-то необычное между тетрадью по древнерусскому и книжкой по зарубежной литературе.  — Что это? — Женя нахмурилась и достала из рюкзака небольшой конверт без отправителя.  — Да мне почём знать, — кинул Матвей как-то слишком не естественно, — открой.         Внутри конверта оказалось письмо. Совсем небольшое, но такое ясное. Даже не дочитав его до конца, она быстро собрала вещи и выбежала из аудитории. Женя не попрощалась ни с преподавателем, ни с Сашей-старостой, ни с Матвеем, с которым, между прочим, должна была пойти вместе в кафетерий. — Ничего себе, — проговорил Корецкий уже ей вслед, — Хульнова там что такого настрочила?       Преподаватель тем временем что-то объяснял угрюмому Алиновскому. Рядом толпилась Инга, и с каждым новым словом мрачнела. Похоже, зачёт по философии будет невероятно сложным. Но впереди у них целая жизнь и куча времени, чтобы к нему подготовиться. А у Риты всё так же было меньше пол у года.         И опять они не сговариваются, но делают так, как нужно. Заменяют друг друга, и теперь Женя рассматривает цветы, которые оставили дети некоего Василия Зайцева, а Матвей уничтожает взглядом надпись на ненавистном куске гранита. Сначала он злился, очень злился. Хотелось истребить себя, его, всю ситуацию и род человеческий. А потом наступило спокойствие. Осознание, что уже ничего не сделать.         Любимым произведением из школы у Жени всегда были «Отцы и дети».       Любимым произведением Риты — «Бесприданница» «Так не доставайся ж ты никому! ».         Матвей уже проиграл игру в гляделки с фотографией на могильной плите. А Женя играть не хотела: она не бродила между заборчиков, зато встала колом у одной из могил. Той самой. Двенадцатилетней девочки.       Когда Корецкий выходил из здания университета, он отправил два одинаковых «Ты как там?» на разные номера. Когда Матвей стоял на остановке и ждал троллейбуса, оба получателя всё ещё не отвечали. Когда он уже вышел и направился к зданию общежития, телефон всё так же тихо лежал в кармане штанов. Когда поздоровался кивком с комендатом, никто так не ответил.         И только когда он вернулся под одеяло и наконец расслабился, на телефоне, старом и потрёпанном, сыграла мелодия уведомления. «Мы начали встречаться»       Через секунду прилетел ещё один звон. «А ещё мы с тобой придурки» «Женя знает мой почерк с восьмого класса. Ей трёх секунд догадаться хватило.»       И впереди казалась вся жизнь, полная заботы друг о друге. Но у Риты всё ещё было только шесть месяцев.   — Ну, колись давай, что тебе Женька про меня накрысила, — Матвей грустно улыбнулся, — Наверняка сказала, что я отчислился, а причину решила не рассказывать.         Поднялся ветер, и парень накрыл голову капюшоном, чтобы не простудиться. Стало как-то горько, не смешно. Корецкий нахмурился и присел одним коленом на холодную могильную землю, которую он не знает свежей.   — Помнишь Серого? — продолжил он подозрительно тихо, — Под дурью вечно который был. Я встретил его почти сразу же, как суд кончился. И это было ошибкой. Огромной. Я…Я на учёте у нарколога. Сначала было так весело, знаешь, я забывался, и совсем не думал, о чём следовало. О Жене, например. Ей было так плохо, а я, эгоист чёртов, абсолютно о ней забыл. Только и думал, как сгладить свою боль от твоего ухода. А дальше классика: аптека, базик, гашик… Женя думает, что это я её спас, но это не так. Я…Мы не виделись несколько месяцев, а потом я встретил её в аптеке. Она покупала антидепрессанты, а я… А у меня был «рецепт». Она была передо мной, и когда выходила, от волнения забыла взять свою покупку. Я позвонил ей, чтобы вернуть обратно, и мы разошлись. Ничего так и не рассказав. Но в тот день у меня случился передоз, и скорая позвонила просто на последний номер, который был набран. Женин. Она тогда даже не знала, что я торчу, — он немного помешкался, и повторил совсем тихо, — и ты тоже не знала до этого момента…       Рукав толстовки прошёлся по мокрым глазам. — Потом, сама понимаешь, госпитализация, дурка, и вот я здесь, рассказываю, что у нас произошло за всё это время. Я придурок, скажи? Но мне казалось, что если не это, я не смогу существовать. До сих пор кажется, — в голове пронёсся Юра и его «книжка», — Если рай и существует, то ты точно должна была орать на нас трёхтонным матом в то время.       Ветер затих. — А Серёжка, кстати, — в конце Матвей поднялся и ухмыльнулся, — помер в прошлом месяце.   «Матвей, ты не знаешь, где Рита?»       Корецкий уже собирался ложиться спать, но сообщение вмиг отогнало от него усталость. Женя, и чтобы не знать, что с Ритой? Он резко сел на кровать и застрочил: «А мне почём знать, кто с ней встречается» Ответ пришёл слишком быстро. «Мы поссорились, и я абсолютно без понятия, где она.» «Думала, может к тебе заглянула. Подруга твоя всё-таки.»       Уже где-то в этот момент стоило забить тревогу, думал Матвей уже после, когда Юра нашёптывал ему какие-то нежные глупости в очередной квартире. Вокруг толпились люди без лиц. Точнее, лица у них, конечно были, но они точно не поддавались Корецкому, как бы он ни старался их рассмотреть. Может, тут затесалось больше малолеток, чем обычно? Может, скоро облава, и среди всего народа, есть несколько переодетых ментов? Может, самого Матвея уже не существует. Кто знает.         Но забить тревогу тогда определённо стоило. — Знаешь, куда она могла пойти? — спросил Корецкий уже в чужой квартире. — Если бы знала, мы бы тут без дела не валялись, — Женя ответила уж слишком сурово для себя самой. Друг сделал вид, что не заметил. Понимает её, как-никак, — Я даже её маме позвонила. Она сказала, что не видела никого. — Да ладно, не боись, — Корецкий постучал по чужому плечу уж слишком нервно для себя самого, — Это же Рита. Она, если что, из любой передряги вылезет. Ты же знаешь эту бешеную.       Женя кивнула.       А через несколько часов в дверь постучали. Уже успев выдохнуть с облечением и придумать все злые и полные нежных чувств слова она скажет, как только перед её носом появится эта рыжая задница, Лунёва открыла дверь. Это была определённо не Рита. По крайней мере, за всё время их жизни бок-о-бок она точно никогда не носил а полицейскую форму. И уж точно не спрашивала, знает ли Женя о том, что Риты больше нет.         В тот вечер в головах Матвея и Жени навсегда застряли слова: «Убийство, сопряженное с изнасилованием или насильственными действиями сексуального характера.»         Они снова стоят рядом друг с другом, и каждый думает о своём. Жене никогда не нравилась школа, но, честно говоря, она вряд ли сможет представить хоть одно своё воспоминание оттуда, которое бы не скрасила Рита своим там нахождением. Только вот Лунёва не особо думает об этом, когда вспоминает что-то из класса, к примеру, девятого. Все лица, взросление которых Женя застала своими глазами, давно выветрились из её головы. Она помнит положения рук, улыбался ли кто тогда, цвет пола в кабинете, но не что-то конкретное. И как становится больно, когда приходит осознание, что её лицо всегда стояло где-то на фоне. Рита всегда была рядом, ошивалась у Жениной левой руки, и так ярко улыбалась, что становилось жутко. Они смеялись и кричали слова любви друг к другу прямо здесь, среди парт и одноклассников, глупо подозревая, что только она одна подразумевает под этим другой и такой смысл.         В один момент, помнится, одноклассник принялся шутить про них каждый раз, когда встречал их взгляды друг на друге. Рита так яростно защищала Женю, вскрикивала и визжала, когда мальчишка вновь пытался их обидеть… Если бы Лунёва захотела бы её обидеть, то определённо сказала бы в тот момент, что любит Вольнову вовсе не как дорогую подругу. Спустя кучу лет они лежали в одной постели, и Рита, устроившись носом между чужими шеей и плечом, говорила, что её яростная защита тогда была лишь, чтобы Женя не догадалась о не дружеских чувствах. Тогда Лунёва тихо хихикала, гладила уже свою девушку по голове и причитала, что даже в те дни ответила бы Вольновой взаимностью.         А теперь этого нет. Пропало бесследно, и Женя сама не осознает, в какой момент это всё исчезло. Никто из них не понимал, что последнее объятие, последняя чашка кофе в постель, последнее нежное касание к чужой щеке действительно было таковым. Как же было бы здорово, если кто-нибудь давал бы знак, если ты целуешь человека в свой последний раз.       Матвею в какой-то момент пришло ощущение, что он стал ближе к Рите после её смерти. Они много общались в универе, но Корецкий не особо задумывался о внутренних проблемах подруги. Она казалась слишком беззаботной, чтобы о чём-то беспокоиться. Теперь, когда сам он выглядит точно таким же, Матвей понимает, что это всё было лишь иллюзией и пылью в глаза.         Символично.   — Как думаешь, что бы она сказала, если увидела нас здесь? — Корецкий говорит своим-чужим голосом, слишком низким и хрупким для него самого, — «Вы, идиоты, чего тут разнылись?!» или что-то более красивое?       Женя задумалась. — Сказала бы, что мы живые. А значит, должны идти к живым.         Матвей немного помолчал.   — Символично. — Она говорила что-то такое, когда её бабушка умерла, — Женя говорила словно не другу, а самой себе, — Я спросила тогда, в порядке ли она, а Рита ответила, что слёзы никак не воскресят человека, и…"Не стоит перемешивать между собой дела живых и мёртвых. Даже в своей голове». Что-то вроде того.   — Понятно, — на больший набор слов у Корецкого просто не было сил. Он и раньше прекрасно понимал, что поход сюда его ужасно вымотает, но когда эта слабость всё-таки поселилась в его теле, захотелось её оттуда срочно выгнать.         Так или иначе, в душах Жени и Матвея давно поселилась спокойствие. Но это было не всегда. Далеко не всегда.   — Ему дали двенадцать лет. Минимальный срок. Двенадцать. Лет. За то, что он сделал с Ритой. — Не мне тебе объяснять почему так вышло… — Да мне насрать на его многодетную семью, понимаешь?! — раньше Матвей никогда не видел Женю такой злой, — Эта… Гнида, будучи отцом сколько-их-там детей, мало того, что встречалась с Ритой, когда ей было, мать его, пятнадцать, так ещё и спустя столько лет после их расставания нашёл её, изнасиловал и убил! А всё потому, что она перестала быть «нормальной» и встречаться с мужиками, которые на десять лет её старше, а со своим ровесником с вагиной. Он ведь… Он ведь даже не скрывает, что это действительно было поэтому. Он сказал об этом адвокату. Он сказал это судье. Он не сожалеет о содеянном, Матвей, абсолютно! А судья оказался таким же гомофобным мужиком. Таким же, понимаешь?       Корецкий обнял подругу и принялся медленно гладить её по голове, пока у самого в сердце бушевал цунами. Женя в его плече не прекращала глотать слёзы. Это был их последний день перед разулкой. По пути в общагу Матвей встретит того самого «Серого», который познакомит его с Агатой. И тогда всё пойдёт полностью наперекосяк.         Если не было таковым и до этого.       Не то чтобы жизнь Матвея до наркотиков была безгрешной, так?         Через некоторое время место возле могилы оказалось пустым. Ветер перестал ласкать верхушки деревьев вокруг и вовсе затих, совсем не подавая признаки своего тут пребывания.       А двенадцатилетняя девочка скоро найдёт свой новый дом. Рита обещает.

***

  @dampnessss 10 : 46 Я закончил буду вовремя   @sxlprssr 10:54 здорово! жду тебя         Женя всё же поехала в университет и, прощаясь с Матвеем возле метро, крепко обняла его. Это не было обычным прощальным объятием, одаривание которого было не то привычкой, не то странной общественной зависимостью. Лунёва прикоснулась к Корецкому с определённой благодарностью. «Спасибо, что ты до сих пор со мной» Это, вероятно, самая точная расшифровка.         Антон жил в одном из тех красивых жилых комплексов, в которых в основном любили селиться люди свободные: программисты, фрилансеры, дизайнеры. Такие места не особо рекламировали себя пустыми обещаниями про детский сад у дома и десять минут до метро. Зато на территории был огороженный парк для собак и отсутствовал даже намёк на загруженные многочисленной парковкой дороги. Похоже, люди здесь предпочитали купить себе парко-место, чем заниматься бесцельным катанием по дворам в поисках пристанища для своей машины.         Рядом с подъездом Варчука тоже была детская площадка. Только у матвеевского дома дети были в основном предоставлены сами себе и грозным старшим ребятам, которые в силу каких-то своих внутренних забот начинали опекать ребятишек вокруг себя. У Антона было иначе. Здесь дети были гораздо счастливее, если смотреть издалека: они вечно показывали своим милым и счастливым матерям свои открытия в этом неизведанном мире и улыбались, когда эти женщины их снимали на свои телефоны. Таких как Артём здесь явно не встретить.       Дойдя до домофона, Матвей замешкался. Куда именно нужно было идти, он до сих пор смутно представлял. @dampnessss 11:23 Можешь сказать номер квартиры?   @sxlprssr 11:24 а, домофон? 92, если что четвертый этаж   @dampnessss 11:24 Ок         Подъезд в доме Антона тоже сильно отличался от того, к чему Матвей привык. Всё было как-то слишком аккуратно и приторно сладко. Вместо привычной краски и бетона кафельный пол и симпатичный бежевый на стенах. Если тут и смог бы поселиться бездомный, думает Корецкий невзначай, он определённо был тем ещё счастливчиком. Если этих людей вообще возможно таковыми называть.   — Ты уже здесь? — Антон нежно улыбается в открытой двери, — Я немного одет не так, как ты привык, но не думаю, что нам это помешает. — Говоришь, будто худи это верх какой-то оригинальности, — ворчит Матвей, но всё же проходит внутрь на зов хозяина квартиры. Уличная красота комплекса, где жил Варчук, не сильно отличалась по атмосфере от интерьера жилища. Мило. Просто. Со вкусом. Разве что, места маловато, но программистам, фрилансерам и дизайнерам такого количества обычно достаточно. Похоже, Антону тоже. — Ну, ты меня видел в рубашках и халате в основном, поэтому я подумал, что ты можешь удивиться. — Да мне как-то без разницы. Я же сюда припёрся не чтобы тебя разглядывать.       Антон немного молчит, но после добавляет. — И правда.         Квартира оказалась двухкомнатной. В одной, по всей видимости, жил сам хозяин. Дверь была немного приоткрыта, и, пока они проходили мимо, Матвей смог немного её рассмотреть. Большие окна, мебель из икеи и огромный белый ковёр на полу. На стенах, как и в комнатах, так и в коридоре, висели всевозможные картины и постеры. Умиротворяющий пейзаж сменялся на постер с джокером и обратно убегал в портрет какой-то миловидной дамы.   — Вот здесь я принимал клиентов, когда был «частником». Проходи.         Кабинет Антона в клинике мало чем отличался от этого места. Из отличий только, что комната была не так богато обставлена, но, думает Матвей, это потому, что все украшения и искусственные цветы, которые были здесь раньше, перекочевали на новое антоновское место работы.         Они расселись на белые кресла, и Варчук снова достал свой злополучный блокнот. — Ты меня этой книжкой записной уже пугаешь. — Почему это? — спрашивает Антон и щёлкает ручкой. В этот же миг решительность в Матвее куда-то исчезла. — Не знаю… — говорит он как-то слишком неуверенно, — Я как бы понимаю, что ты меня вечно анализируешь, и это, вроде как, твоя работа, но как-то странно видеть это прямо вот так. Глазами. — Я уловил твою мысль. Но, сам понимаешь, я не могу перестать что-то записывать сюда. Во время работы с тобой у меня появляется много идей, которые нужно записать, иначе весь мой труд можно будет спустить по каналам Амазонки. — Да-да, я понимаю… — Матвей смотрит куда-то в сторону, — Ладно, мне надо что-то тебе рассказать так? — Антон кивает, — Что тогда?         Это вроде не совсем сеанс, и ему необязательно говорить именно о том, что его тревожит, поэтому Матвей решает задать вопрос, за который Татьянсанна метафорически била его палкой. — Вообще, чтобы достичь цели моего исследования, мне нужно больше узнать о твоём окружении, когда ты был помладше. Но, если тебя что-то волнует прямо сейчас, я не откажусь послушать об этом.         Матвей понимающе кивает.   — Сегодня я ходил на кладбище. Впервые за… Эм, очень долгое время. И мне это навеяло не особо хороших ассоциаций о прошлом. — Это довольно естественно для таких мест. — Это да, — Корецкий смеётся, — Но я скорее про другое. Половину пути я думал скорее не о человеке, которого шёл навестить, а о своём отце. Просто… Его похороны были, вроде как, последним разом, когда я ходил в такие места, и… Опыт прошлый сказался, наверное. К Рите на похороны-то я так и не явился. — Получается, последний раз, если не считать сегодня, ты был на кладбище, когда хоронил отца? — Ну, да, — кивает Матвей, — это было кучу лет назад, но… В памяти отпечаталось. — Сколько тебе было тогда? — Эм… Четырнадцать?         И тут Антон задаёт вопрос, к которому Матвей оказывается не сильно готов. — Ты сожалел, когда он умер? — Пхах, — в своём смехе Матвей показывает желтоватые зубы. Чёртова привычка улыбаться, — Нет. Я ненавидел этого ублюдка больше кого-либо. Он испортил мне с мамой жизнь. — Довольно категорично. — Зато правда. Я знаю, что он любил маму, но его любовь превращалась в сущий ужас. Он… Был одержим ею, наверное. Когда они развелись, он долго преследовал её на улице и умолял вернуться. И каждый раз её спасал дядя Олег. Чувства чувствами, но если мент тебя возьмёт, то мало не покажется. — Дядя Олег? — спрашивает Антон, пока записывает что-то. Пациент пытается не обращать на это внимание. — Да, участковый той дыры, где я родился. Неплохой мужик, — уже было заканчивает Корецкий, но после добавляет, — Он сейчас на маме женат. — То есть, он твой отчим? — Фактически, да. Юридически, опекунства на меня у него нет. Всё равно батька к тому времени помер. Какой прок менять что-то там в документах? Все вокруг и так понимали, кто он для меня. Там вообще трудно было не знать каждый грязный носок твоего соседа. — Ясно… Какие у тебя с ним отношения? — Да, откровенно говоря, никакие. Он в воспитание моё не лез, на том спасибо. Но когда он только с мамой начал встречаться, вечно подарками одаривал. Задабривал. Видимо, думал, я его не признаю, если просто так заявится. — А ты бы признал? — Антон вопросительно поднимает левую бровь. — Я его и так не признаю, просто… — Матвей вздыхает, —Ну, мне, честно говоря, просто плевать. Мама счастлива: у неё хороший и любящий супруг, младший ребёнок скоро в школу пойдёт. Ну и я, конечно. Если она об этом сейчас в принципе задумывается. В общем, благополучие её обеспечено, и на том спасибо, опять же. — Для тебя фигура матери довольно важна, да? — Сейчас уже не так сильно, но я вечно дрался в школе, если кто-то говорил плохое про неё. Не в плане ироничной шутки: «Ха-ха, лол, мать в канаве». По-настоящему плохое. В той дыре очень любили распространять всякие слухи, а дети их глотали, как хлопья на завтрак. Но… Я стараюсь её сейчас не трогать. Она счастлива и без меня, а я только разочарую. Ужасный сын. Ужасный брат. — Ты думаешь, что если она узнает тебя настоящего, то перестанет любить тебя? — Да, — говорит Корецкий с большой уверенностью. С Татьянсанной они этот вопрос уже долго обсуждали, отпираться смысла не было, — Я, вроде как, в принципе избегаю всех, кого люблю из-за этого. — У тебя был уже такой опыт? Матвей сглатывает. — Что-то вроде…того. Если брать нечто романтическое… Я никогда не влюблялся нормально, чтобы проверить. Что-то около того, конечно, было, — в голове крутятся Юра и Татьяна Александровна, — Но это было настолько плохо и безнадёжно с любой абсолютно стороны, что хоть стой, хоть вешайся. И я всё ещё не уверен, не накрутил ли я себя в тот момент, чтобы просто попробовать оказаться любимым кем-то. — И, извини, что затрагиваю эту тему, ты никогда не занимался сексом, так? — Нет… Я… Не знаю…— в голове вновь всплывает Юра, — У меня было что-то отдалённо с одним… С одной… С одним…       Корецкий застывает. Чёрт его знает, как к такому Антон относится. А с Татьяной Александровной они этого даже не обсуждали. В голове до сих пор путаются воспоминания о том, что всё-таки было между ним и Юрой. Определённо не любовь. Но это только один возможный пункт из списка.   — У тебя был гомосексуальный контакт с кем-то? — Матвей молчит и осторожно кивает, — Не беспокойся об этом, я всё-таки врач, а не идиот, который считает это грехом. — Я не особо этого хотел именно с ним, но…— Корецкий немного молчит, — Я, наверное, бисексуал. Или гей. Я не знаю. В плане, иногда я иду по улице, вижу какого-то парня и задумываюсь о том, что он довольно горячий. Но я не хочу заниматься с ним сексом или чем-то таким. — А с женщинами? Если мимо проходит красивая девушка? — Я…Тоже самое, я думаю. Но я точно не асексуал, или что-то такое. Мне хотелось бы заниматься сексом. Тем не менее, мне кажется, что я ещё не готов. Да и вокруг никого нет, чтобы такое проворачивать. — Такое вполне естественно, — невзначай добавляет Варчук. — Что я не хочу или что мне не с кем? — усмехается Матвей. — Вообще, и то, и другое, но я скорее про первое, — хихикает Антон, — Найти того, с кем можно переспать, не особо проблема для такого молодого, харизматичного и красивого парня, как ты. Корецкий на секунду застывает. Рассмотрев удивлённый взгляд, Варчук спрашивает: — Что-то не так? — Меня… Просто… Мне давно не делали комплименты, и я… В общем, не забивай голову. Это к нашему делу отношения не имеет. — Извини, если задел тебя чем-то. Мы перешли на «ты», а я довольно много говорю красивых слов людям вокруг себя. По итогу, голова путается и может не соблюдать границы. — Не извиняйся! Если ты… Если тебе хочется, ты можешь меня таким называть. Я не против, — на первый взгляд не видно, но у Матвея в этот момент колотится сердце сильнее, чем когда-либо, — Это ведь действительно не совсем сеанс. Я просто тебе помогаю. Ничего более. Антон ненадолго задумывается. На его лице играет ухмылка. — Да, нам стоит помнить, что это не совсем сеанс. В привычном его понимании. Так вот. Я бы хотел всё-таки вернуться к кладбищу. Этот человек, которого ты посещал… Он был зависимым? Матвей покачал головой. — Нет. Я начал употреблять уже после того, как она умерла. — Она как-то повлияла на твоё отношения к веществам? — Да, — честно признаётся Корецкий, — Моя цель в самом начале было просто заглушить боль, которую я испытывал. И одна из них — смерть Риты. — А были ещё причины для этого? — Эм… — он уводит взгляд в сторону, — Я устал. Тогда и сейчас. Не то чтобы с завязкой что-то поменялось. Устал от того, что мне нужно действовать по тем правилам, которые придумал не я, и даже не при мне. Потому что… Эти правила всё время нарушались другими, никакой любящей семьи, никаких весёлых и понимающих одноклассников, а я… Должен был всё соблюдать. Единственный. А наркотики давали мне…свободу? Отмашку от всей ответственности? Знаешь, как некоторые стремятся залететь в шестнадцать на зло маме? Что-то такое. Для меня наркотики были той низостью, которая окончательно поставила бы на мне крест, и все надежды, которые возложили люди вокруг, банально рухнули бы. В итоге, получилось не так, конечно. Но попытка была неплохая.         Руки Матвея трясутся. Он пытается их чем-то занять, перебирая пальцы и перемещая их по другой ладони то вверх, то вниз. Рыжая чёлка спадает на его голову, из-за чего он не в состоянии рассмотреть выражение лица психиатра. Единственную опорную точку, которая помогла бы ему показать, не сделал ли он что не так.   — Достаточно, — мягко прерывает Антон, — Думаю, на сегодня мне хватит информации. Не хочу тебя изнурять.         Голос Варчука глубокий, и он пронизывает своей силой само сердце Корецкого. Матвей расправляет плечи, которые до сих пор дрожат, и пытается делать вид, что всё в порядке. Он прекрасно понимает, что Антон достаточно квалифицирован, и, в конце концов, просто не дурак, чтобы повестись. Но гораздо проще сделать вид, что пациент действительно смог его обмануть.   — Весьма заботливо с твоей стороны, — наигранно смеётся Матвей. — А как иначе, — хихикает психиатр в ответ, а после добавляет, — Ты ведь не просто пациент в моих глазах.         Неожиданно Корецкий замирает на полпути к тому, чтобы взять свой рюкзак. Голубые глаза непонимающе глядят, как Антон сглатывает, понимая, что наговорил лишнего:   — Мне казалось довольно очевидным, что я… Кхм, хочу с тобой подружиться.         Варчук смотрит на него самым невинным выражением лица, и чтобы после этого зрелища Корецкому что-то ответить, ему приходится немного прокашляться: — Ты хочешь стать моим другом? — Да, — говорит Антон с полной уверенностью. И как у него только выходит? — Я…Я не уверен… Что смогу быть твоим другом. — Если просто не хочешь, я сразу отстану, и мы забудем об этом разговоре. Никакого навязывания. Если ты о том, что я, вроде как, руковожу обществом, и все дела, то… Его финальная цель: найти соратников. Какая разница, кто именно это будет, верно?       Корецкий отвечает не сразу. Действительно, почему у него такое странное предчувствие к словам Антона? Кто сказал, что тот делает комплименты по какой-то своей неизведанной причине? Он просто хочет быть его другом. Его. Другом. Не вынужденным товарищем по квартире. Не вынужденным соседом по притону. Другом. Настоящим… Наверное.   — Да-да, я помню, и… — начинает Матвей издалека, — Сегодня был не совсем сеанс, но… Это просто так необычно. Ты говоришь это так прямо, как в детском саду, ей-богу. — К чему сложности? — смеётся Варчук, — В нашем положении, даже будет удобнее просто спросить. После этого Матвей ещё немного думает, а после добавляет. — Я бы… Хотел попробовать стать твоим другом, Антон.       Варчук улыбается.         Они расходятся на выходе из квартиры. Антон махает ему в знак прощания, желает доброго дня и захлопывает дверь. Перед этим взяв обещание, чтобы Корецкий написал, как только вернётся домой. И гостю становится неожиданно приятно с такой заботы о нём.         Однако проходя мимо других квартир подъезда, Матвей всё же немного задумывается о словах психиатра. Оказывается, в голове и до этого не укладывалось, что Антон отчасти был его врачом. А теперь… Они, похоже, станут друзьями. Которых у Матвея так долго не было. Не считая бедную Женю, конечно.         Так или иначе, Корецкому всё равно казалось, будто его где-то обвели вокруг пальца. Он не понимал, где именно, и было ли такое вообще, но подозрительность сохранялась до самого метро. После эскалатора Матвей всё-таки решил не загонять свои мысли в бездорожную чащу. Всё просто, как день: он понравился Антону, и тот хочет быть к нему ближе. Это было очевидно и просто. И эта мысль Корецкому очень даже была симпатична.