Сокджин считает его идиотом

— Ты ему дал, — говорит Сокджин. Он не повышает голос, не звучит укоризненно, нет. Выдаёт голый факт и морщит несправедливо красивое лицо, поправляя очки пальцем. К слову — средним. И этого, в общем-то, достаточно. Юнги опускает глаза, ощущая себя глупым нашкодившим ребёнком. И беззвучно трескается по траектории улыбки. Сокджин не говорит ничего больше, лишь нервно подёргивает ногой, отчего розовые пумпончики на его пушистом тапке задорно подпрыгивают в такт. Сокджин прав. Юнги — не лев. Вероятнее, кот, а за окном — чёртов март брезжит солнечным светом сквозь громоздкие свинцовые тучи. Именно преддверие долгожданного потепления невнятными ожиданиями будоражит, щекочет изнутри, словно проклёвывающимися листочками из почек. Возможно, это камни. Или несварение. Но Юнги счастлив. У него в душе смятение и восторг сливаются в термоядерном синтезе, отчего светятся глаза и горят румянцем щёки, и это не пересилить внушаемым стыдом. Даже взгляд Сокджина, убедительно отчитывающий за тупость и слабохарактерность, не способен на него повлиять. Вполне очевидно, что Сокджин считает Юнги идиотом. И, если честно, у него есть на то некоторые причины. Например, тот раз, когда груда белья, чьей кипенной белизны Сокджин добивался месяцами, окрасилась после очередной стирки в пятьдесят оттенков серого. Тогда Юнги был вусмерть уставший и оттого рассеянный до похуизма, поэтому, не подумав, снял и закинул свои чёрные носки в открытую стиральную машинку, прежде чем уснуть в душе. Сокджин тогда не орал и не возмущался, но пару ласковых на сетчатке глаз передал. А ещё было, что Юнги готовил пиццу и без спросу взял у Сокджина перчик, самый маленький, буквально крошечный — чтобы не заметно было. Пицца вышла потрясная, а вошла не очень. Не думал Юнги, что размер имеет значение. Этот блядски острый чили заставил его просолить кухню слезами, потому что на спасительное молоко у него аллергия. Этот случай научил Сокджина держать потенциальные «спички» подальше от «деревьев», а взгляд его так и говорил: «нечего было совать в дупло что попало». Или вот этот случай, второй за полгода, когда Чимин, их до жути милый сосед сверху, заглядывает к Юнги за не стиранными шмотками. Перетаптываясь с ноги на ногу в ожидании и смущаясь до очаровательной красноты, он робко как бы между делом напоминает, что вещи нужны сестре-омеге — для гнезда, и Юнги такой «да, Чимини», «конечно, Чимини» и «передавай привет». Пожалуй, и без всего этого в глазах Сокджина Юнги выглядел как умственно отсталый — выдают потерянный взгляд, фразы, непременно начинающиеся с красноречивого «э», всегда немного приоткрытый рот и повышенная неуклюжесть. Юнги часто не реагирует на вопросы даже от учителей, словно забыв внезапно, как думать, и минимум трижды в неделю без причины обливается чаем. По правде, Юнги и сам не всегда уверен в собственной адекватности. Оно и неудивительно — постоянные недосыпы и авитаминоз кого угодно превратят в зомби. Но Юнги, хоть и не мегамозг, не дурак вовсе. Он знает, что такое причинно-следственные связи, и прекрасно справился бы с составлением детективного панно с кучей разноцветных ниточек. А посему тут же задался вопросом: раз с сестрой Чимина он не был знаком, так с чего бы ей просить для гнезда вещи чужого альфы? Да ещё и через брата? Смеяться после слов: они все живут в закрытом общежитии при институте для благородных юношей. Да-блять-с. Однако, не исключено всё же, что первый раз оказался случайностью. Как-никак, в прогрессивное время живут, когда не обязательно маскулинность выставлять напоказ, сочась «тостеростеронами» из крепких бицепсов. Кроме того, по кампусу давно ходили слухи, что в альфьем стаде завёлся краплёный барашек, природой не наделённый узлом. Так что Чимина вполне можно понять — он мог принять худосочного Юнги за того самого омегу и неумело приударить. Как и Юнги мог из-за ослепительности Чимина и непереносимости дневного света не разглядеть очевидного, и сделать благое дело, по доброте душевной проспонсировав чужую течку. Ошибка, каких с кем не бывает. Всё-таки, они кратно чаще руководствуются инстинктами, чем доводами здравомыслия; жаждут позаботиться во имя симпатии и готовы буквально отдать последнюю рубашку — такова их природа. Задницы друг другу не обнюхивают при встрече — и уже зашибись, спасибо большое. В идеальном мире Юнги бы сразу вспомнил, где они находятся, и какие нахер сёстры, а Чимин с одного вдоха запаха с чужих трусов осознал бы, что проебался, и как минимум к вещам не притронулся больше. И всё, конец. Но, как говорится, если в твоём конце нет красоты и жизни, то это просто вялый хуй. Так что случился второй раз. И он тоже вполне мог бы оказаться простым совпадением — по сове упало на каждого с утра, и память отшибло напрочь. Дальнейший сценарий: один вспоминает трусы, а второй нюхает, какая нахрен сестра. Но нет. В том, что всё не просто так, убеждает объявившийся через три дня Чимин. Он, измождённый и всё ещё пышущий жгучими феромонами, возвращает шмотки явно попользованными. Ещё и, перед тем как уйти, смотрит так, словно остро желает, чтобы они друг друга за члены пожали — вовсе не для того, чтобы убедиться в наличии узла, а в благодарность за успешный обмен. И это вызывает повышенное слюноотделение у голодного — не только из-за отсутствия завтрака — Юнги. Он, будто контуженный ниндзя, гремит костями до своей комнаты, и закрывается в ней на замок. Трепетно шуршит прижатым к груди пакетом, словно это доставка из любимого ресторана. Только пахнет из него не мясом и прогретыми на открытом огне специями, а вкусным сочным феромоном. Ммм, феерия! Юнги скидывает на пол одеяло и нетерпеливо вытряхивает вещи на постель. Облизывается, прежде чем с размаху шлёпнуться лицом в складки собственной одежды. Вдыхает глубоко, жадно, с наслаждением, и остаётся там на небольшую вечность. Что ж, если третий раз — закономерность, то Юнги ждёт его с тупым предвкушением. Утро начинается не с кофе, а с напоминания, кем Юнги является в системе ценностей Сокджина. Кажется, Сокджин его снова не одобряет, обходясь без слов. Он, конечно, солнышко, раз измышления свои тактично умалчивает, но сквозь толстое стекло очков смотрит на Юнги уничтожающе, словно на муравьишку, зад которому не прочь подпалить концентрированным лучом смерти. Юнги наплевать. Какая разница, что там Сокджин о нём думает. Пусть хоть слоновым прыгунчиком считает. Или столбиком в уме. Юнги счастлив, и это единственно главное. Но одежду свою, буквально затраханную двумя альфами, всё же не рискует закинуть в общую корзину. Стирает всё сам, тщательно вещи отсортировывая и перебарщивая с кондиционером, и буквально молится, чтобы машинку всем этим великолепием насмерть не стошнило. Как-никак, им ещё целый год бок о бок жить, пусть Сокджин и считает его идиотом. Время проходит по типичной схеме: все пытаются не завалить сессию, а Юнги и Чимин пытаются не завалить друг друга. Очевидно — исключительно мысленно. Юнги слишком уж часто ловит себя на желании своего аппетитного воздыхателя сожрать. Или хотя бы попробовать. Чимин же ведёт себя пристойно, здоровается при встрече с опасной для жизни улыбкой и как-то просит у Юнги контакты — чтобы здороваться ещё и так. Если резюмировать, они обмениваются долгими раздевающими взглядами, точными пасами на баскетбольной площадке и сообщениями, по типу «где пара?» — «в 115». Короче, никакого развития. Сокджин с его оскорбительно-обличающими взглядами подтвердит: за всё время ни одна клетка от интеллекта не пострадала. — Дашь ему снова? — любопытствует Сокджин как бы между делом, когда исходит второй месяц, и предположительный визит Чимина буквально маячит перед глазами. Юнги отнимает руку от закипевшего чайника и хмурится, пытаясь воссоединиться с только что упущенной мыслью. Она уступает в интересности тем, что связаны с «дать Чимину», но думать об этом уже нет никаких сил. Кроме физических. Юнги мнётся, пожимает плечами, жуёт губу, кивает. — Ну, да, — и разливает чай. Сокджин подпирает голову ладонью, смотрит как-то расфокусированно мимо тарелки, словно пытается разглядеть суть бытия; моргает медленно и не произносит ничего вслух. Ему и не надо, с его-то говорящим взглядом. Пожалуй, его взгляд даже должен расстраивать. Всё же не очень-то приятно, когда считают идиотом. Особенно, если это Сокджин, который уверен, что Земля — плоская яичница с выпуклыми желтками-материками. Такую же он ежедневно готовит на завтрак — глазунью на шесть яиц, облагороженную мелко порезанной зеленью, кусочками брокколи, и бекона. И лопает её с таким наслаждением — более довольным Юнги его в жизни не видел. Видать, у Сокджина комплекс бога. Юнги уверен, что такое скомпрометированное мнение не достойно того, чтобы к нему прислушиваться. Но. Всё очевидно даже Сокджину с его доисторическими представлениями о мире. И. Сокджин учится на факультете сценарного мастерства, а в том году режиссировал постановку театрального клуба. Хм… — А что, ты что-то предлагаешь? — осторожно интересуется Юнги, размазывая тапком следы чайной протечки. — Может, план какой-нибудь есть? — А если и есть? — фыркает Сокджин с вызовом. Он поднимает взгляд, брови, а следом — планку значимости, потому что на предложенный «план» Юнги с придыханием благоговейно щепчет: — Хённим… Сокджин ухмыляется непредвиденно. Впервые, кажется, он смотрит одобрительно. pjm: хён, привет, свободен завтра? youngyoong: прости, чимини, занят pjm: а послезавтра? youngyoong: да pjm: можно я зайду pjm: после четырёх? youngyoong: конечно — Хён? — звучит из коридора, и Юнги, сжатый в тугую пружину ожиданием, решительно стряхивает напряжение с плеч, одно оголяя. — Юнги-хён? — Чимини, ты? — кричит Юнги, пока занимает стратегически верную позицию. — Заходи! И Чимин, как амбассадор хороших мальчиков, послушно хлопает дверью, захлопывая ловушку. — У вас тут дверь была не закры-ы- Он не договаривает, на полушаге врезаясь в громоздкое скопление собственных вопросов, от которых и глаза выпучиваются, и челюсть отвисает. Юнги не нужно оборачиваться, чтобы уточнить тому причину. Она очевидная — спланированная заранее и расчётливо им воплощённая. За окном вовсю пали́т знойное лето, лучами неприкрытого солнца плавящее в карамель. Оно не сбавляет оборотов даже к вечеру, но не его жар Юнги остро чувствует, а тот взгляд, каким Чимин сканирует его со спины. Он проскальзывает вдоль позвонков вниз, бесстыдно опаляет напрягшиеся округлости задницы и облизывает голые пятки. Сглатывает шумно. Юнги благородно даёт ему достаточно времени для манёвров, оставаясь недвижимым драккаром, по которому Чимин выжигает вожделением. — Секунду, Чимини, — произносит Юнги хрипящим от натуги голосом в кромешную темноту тумбочки. Всё же, сидеть на корточках не так-то просто, и его колени уже через минуту подрагивают, настойчиво накреняясь к полу. Несмотря на это, Юнги хватает первое попавшееся — злополучный перчик, пока не Чиминов — и сколь возможно изящнее поднимается на ноги. Расправляется, преподнося Чимину первый акт представления. На нём майка спортивной формы, расцветкой подобная флагу пиратского корабля, и будто бы паруса — шорты, высоко оголяющие ноги. Определённо, его вид предвещает смерть, или захват заложником одного Пак Чимина. Для этого можно даже использовать его костлявые щиколотки, скрещенные у Чимина на шее. Юнги замышляет однажды и не единожды воплотить этот желанный образ, надо лишь поднажать. Он медленно оборачивается, убеждаясь, что однозначно справляется с тем, чтобы произвести неизгладимое впечатление. Чимин, конечно, пытается скрыть явную заинтересованность в происходящем, сладить с эмоциями, неловко пригладить футболку спереди, но — что ожило, отмереть не сможет. Не в смену Юнги. Он на вздохе с ликованием смакует кострище распаляющегося феромона — ощущается то острыми искринками, при соприкосновении поджигающими кожу мурашками. Мелкая дрожь заводит Юнги предвкушением. — Чимини, — произносит он томно, ладонями опираясь на стол позади себя, — ты что-то хотел? Юнги бы с большей охотой налёг на Чимина, но тому, кажется, самому опора не помешает. Чимин честно старается вынуть взгляд теперь уже из «декольте» Юнги. Выглядит это комично-умилительно. Юнги бы его даже пожалел. Приголубил. Заласкал. Отлюбил… Но не всё сразу. Чимин протяжно с дрожью вдыхает. И с усилием поднимает глаза — зрачки его чёрным углём пламенеют в лучах клонящегося к горизонту солнца. Даже когда он заливается стыдливым румянцем и растерянно мельтешит взглядом, полыхать его феромон не прекращает. — Я, ну… за вещами, — признаётся Чимин скромно, в очаровательных пальчиках сжимая мочку уха. Но его запах бесстыдно заявляет о другом: о желании властвовать, подчинять своей воле, обладать без остатка. Юнги впечатлён тем, как Чимин сдерживается под влиянием, очевидно, разыгравшегося гона. Их природа, конечно же, не предполагает безумного буйства и бессмысленных увечий, но, тем не менее, сильно обнажает истинные мотивы, подпитывая околоживотные инстинкты. Особенно сильно проявляется жажда по избранному, одному определённому человеку, и желание обладать им — не только физически, но и завладеть вниманием, поучаствовать в создании гнезда, заразить речь собственным именем. Пожалуй, Юнги сердечно поблагодарил бы Сокджина за поданную идею — развести Чимина на эмоции в гон, — если бы смог сейчас допустить его хоть в одну из мыслей. Вместо этого он судорожно формирует диалог, исходом которого были бы довольны все задействованные в постановке лица. Что там было по сценарию? — Вещи? — переспрашивает Юнги, очевидно, запоздало. Чимин заторможенно, словно и не заметив заминки, кивает. Кончики его отросших и чуть вьющихся волос при этом, наверняка, щекочат ему щёки. — Да, для меня… то есть, моей… — Мне так жаль, Чимини, — выдыхает Юнги, ничуть не притворно. Он порывается приблизиться и дать, чёрт возьми, всё запрошенное, видя яркое смущение, прячущее муки, на милом сердцу лице. Но расчётливый Сокджин позаботился о реализации своей задумки с пугающей дотошностью, так что Юнги не лжёт, сообщая: — Я вчера всё-всё постирал. Чимин выдаёт короткое «о» и заметно тускнеет. Ещё и солнце прячется за облака, скрадывая огонь из его образа и тенью прибавляя очков драмматизма. Юнги кидает взгляд на запястье, замаранное чернилами — «… быть может, жаждешь ты устами моими насытиться, не только взглядом…» — и на Чимина. Его приоткрытые губы поджимаются в полоску и вздрагивают, и Юнги не может более пренебрегать этим в угоду театральной паузе, правилам построения годного сценария, пониманию, какой сейчас век… — Ты можешь снять с меня, — горячно предлагает он. — Хоть всю одежду. Чимин излучает удивление. Недоверчиво озирает Юнги, выцепляя взглядом признаки его серьёзности, и с каждым мгновением этот взгляд становится всё ощутимее и голоднее. Очевидно, он борется с собой за главенство инстинктов, перешагивая через робость буквально физически — очень неторопливо надвигаясь. Юнги сдерживается, чтобы не хихикнуть, и медленно даёт своему феромону волю, смешивая их запахи в огнеопасный коктейль — и не жалеет о перспективе взлететь на воздух. Чимин, вдохнув глубоко, поднимает на Юнги взбляд — средоточие порочных мыслей, плотное и ёмкое настолько, что кроет чернотой оба его зрачка. Под этим взглядом Юнги чувствует себя годовалой осинкой в ожидании шторма — пока что трясёт, а скоро будет раскачивать. Слюна сладостью затапливает язык; Юнги смачивает ею и губы. Они стремительно подсыхают, покалывая под прицельным взглядом Чимина. Он близко, как никогда, дышит с Юнги одним воздухом, пресыщенным феромонами, но невидимый барьер не преступает. Слишком послушный, и этим можно воспользоваться. Юнги отодвигается совсем немного, и Чимин инстинктивно движется следом. Настигает и почти вжимает Юнги в стол. Он дрожит ощутимо — то ли от возбуждения, то ли от страха, питающегося нерешительностью. Всё же, для них это — первое открытое проявление влечения, которое уже не спутать ни с чем и не обосновать иными мотивами. И Юнги сглатывает, решительно для себя определяя: раз заварен этот чай им, то и хлебать его, пока обжигающе горячий, пьянящий терпкостью, будет он сам — не на Сокджина же рассчитывать, ей-богу! Поэтому Юнги захватывает запястье Чимина и тянет ладонью коснуться своего бедра. Мурашки обкатывают его с макушки до пят, заставляя распаляться предвкушением. Чимин же роняет взгляд и охает, кончиками зудящих от нетерпения пальцев ощущая влекущее тепло. Совсем скоро он прикасается уже полными ладонями, забирается под ткань шорт, мягко сжимает до лёгкого покраснения. Юнги жмурится, урчит довольно, пальцы вплетая в волосы и легонько, дразняще оттягивая. Чимин реагирует нетерпением. Он сам целует открытое плечо, трепетно оглаживает колени и решительно подхватывает Юнги, рывком и не без грохота усаживая на стол. Солнце любопытными лучами красит кухню в рыжий, словно комнату в янтарь заключая. Только Чимин с Юнги — не букашки; они жадно барахтаются, не замедляясь ни на мгновение. Ненасытно восполняют потребность друг в друге, касаясь, касаясь без устали… — Аллилуйя! — говорит Сокджин, возведя ладони к потолку. Перед ним традиционная яичница, пирог с ревенём и яблоками и три кружки с молочным улуном; за окном — пасмурное небо урчит грядущей грозой. Они завтракают в уютном молчании, и Чимин смущается безмерно. Впрочем, только до тех пор, пока ненасытный гон не накрывает его снова. Об этом и том, что они накануне натворили на кухне, Сокджин не говорит и, судя по взгляду, идиотом Юнги уже не считает.