***
Серёжа не знал, как Артём смог договориться с другими музыкантами, чтобы те одолжили им свою точку в начале улицы — прямо с колонками, микрофоном и стойкой. Но факт оставался фактом: над Москвой разливался закат, а они стояли на углу Арбатской площади и были готовы начинать. Суббота, люди толпами проходили мимо, бросая секундные взгляды на двух молодых парней, недалеко гудели машины. Руки у Серёжи подрагивали то ли от предвкушения, то ли от ужаса. Артём стоял рядом, настраивая гитару и подключая к ней провода. Вдруг он поднял взъерошенную голову и посмотрел прямо в растерянные глаза Шевелева. Поправил ремень инструмента на плече и мягко взял друга за запястье: — Серёнь, всё получится, — тихо произнёс Гаус. Он называл Серёжу так очень редко, только в особо важные и волнительные моменты — наверное, поэтому всё внутри сжалось от обращения, натягиваясь подобно струнам. Шевелеву вдруг перестало хватать воздуха, и он вцепился в чужую ладонь изо всех сил, ища опоры и поддержки. Артём улыбнулся и притянул его к себе, шепча. — У нас сейчас ноль зрителей, так что даже если мы облажаемся, меньше их уже не станет. А ещё мы играем на улице, и тут каждую секунду меняется публика, так что, если одних мы не впечатлим, скоро могут прийти другие. Всё будет хорошо, я рядом. Серёжа чувствовал тяжесть чужих рук у себя на плечах, ощущал тёплое дыхание ухом, — и мир вокруг, вместе с его тревогами и страхами, перестал существовать. Если бы не разделяющая парней гитара, он бы и вовсе растворился в Артёме, — и Шевелев не знал, он благодарит или клянёт инструмент за это. — С чего начнём? — как ни в чём не бывало спрашивает Гаус, отворачиваясь. Взгляд цепляется за покрасневшие уши друга, и Серёжа невольно смущённо улыбается. Он поднимает голову на розовое небо и предлагает: — Давай с "Отпускаю". Артём кивает и затем начинает мягко перебирать струны, и улицу заполняет тихая мелодия. Шевелев сжимает в обеих руках микрофон на стойке и, прячась под веками от десятков безразличных прохожих, начинает петь.Я не могу дышать, мне не видно неба. Я не могу понять: был ты или не был? Ветром по волосам, солнце в ладони Твоя...
Когда он наконец рискует приоткрыть глаза, то натыкается взглядом на можество заворожённых зрителей, обступивших их с Артёмом, рассевшихся на перилах справа и слева, даже стоящих посреди перекрытой в воскресенье дороги. Кто-то покачивается в такт, другие снимают видео на телефон, третьи просто смотрят затуманенными взорами, проникая в чужую музыку и теряясь в чужом голосе. На гитарном проигрыше Серёжа оборачивается на Гауса, слепя такой не подходящей к песне улыбкой. Внутри всё бурлит: он поёт на Арбате, его слушают, он нравится людям! Артём в ответ поднимает уголки губ и греет серо-голубым взглядом, в котором отчётливо читается гордость и ещё что-то — такое тёплое и родное. Их время на уличной сцене пролетает за один миг: Москва темнеет и синеет, слепит золотом фонарей, людей вокруг становится всё больше, они оглушительно аплодируют, подпевают хиты и радостно предлагают песни, у Серёжи несколько раз просят инстаграм, на что он смущённо отвечает, что не пользуется им... Когда "хозяева" точки возвращаются, парни допевают последнюю песню и прощаются со зрителями. Толпа отзывается разочарованным стоном, но следом аплодирует так, что кажется, слышно даже на Красной площади. Серёжа быстро пожимает руки коллегам, благодарит и, схватив только убравшего в чехол гитару Артёма за руку, тянет его куда-то в тьму соседних дворов. Когда они остаются наедине, Серёжа не находит слов и сорванного голоса, чтобы выразить всё бурлящее, искрящее и восторженно-благодарное, рискующее пробить рёбра своим напором. Так что он просто обхватывает чужую шею, притягивая старого друга в крепкие объятия, и шепчет: "Спасибо, спасибо, спасибо, что дал нам эту возможность". Артём улыбается, тычется носом в стык между чужой толстовкой и курткой и жмурит глаза. Ему, если честно, плевать на музыку. Он всегда был здесь ради Серёжи, и видеть того таким счастливым — всё, о чём он мог только мечтать. Они стоят так, наверное, слишком долго для соблюдения приличий, но никто не хочет первым делать шаг назад. Внутри ещё пузырится адреналин, по венам течёт музыка, — она бьётся в висках грустными строками песен о любви и взрывными хитами о свободе и счастье. Серёжа вспоминает чувства от пения, тонкие пальцы Артёма на струнах, то, как они вместе кричали строчки из "Порнофильмов" и Коржа, как Гаус трепал его по волосам, заметив очередную купюру в чехле... — Я, кажется, люблю тебя, — выдыхает Серёжа, изо всех сил цепляясь пальцами за куртку на чужой спине. Артём перестаёт дышать — Шевелев это чувствует, но решает идти до конца. — Давай эти песни никогда не будут о нас... — тишина давит на перепонки несколько мгновений, и Серёжа уже хочет неловко отстраниться, спрятать руки в карманы и сбежать в арбатскую тьму, но... — Да, — наконец отвечает Гаус, отстраняя уже не друга, и задумчиво смотрит ему в лицо, ища под вуалью тени чужие чувства. — Пусть грустные строчки никогда не будут о нас, а те, что про любовь, — только нашими. Они стоят в полумраке двора, чувствуя, как многолетняя связь крепчает, меняется, трансформируется во что-то новое, тянущее теплом в животе и связывающее их музыкой. Они знают друг друга ещё со школы, они привыкли друг к другу — и вдруг... оказывается, они любят друг друга. Серёжа задыхается своими чувствами и мыслями, тянет ладонь к чужой щеке и, приближаясь, спрашивает: "Можно?" Артём вместо ответа сам целует его — осторожно, слегка дрожащими губами. А потом они долго смотрят друг другу в глаза, пытаясь осознать всё свалившееся на них счастье. Где-то на другом конце Арбата совсем другие музыканты начинают играть "Вахтёрам".***
Лето подступает тихо и незаметно. На улице становится всё жарче, приходится выступать только поздно вечером — иначе вся выручка уйдёт на бутылки с водой. Прогуливающихся в центре людей с каждым днём всё больше — кажется, будто мэр города отдал приказ о ежедневном променаде. Серёжа с Артёмом становятся частью Арбата. Их "крышует" какой-то важного вида мужчина в кепке, переходящий от одного уличного музыканта к другому и устанавливающий "расписание" и порядок. У них появляются постоянные зрители — не только работники близлежащих кафе и магазинов, но и просто те, кто пару раз в неделю приезжает на Арбат ради их музыки. А ещё они просто счастливы. Снимают комнатку на двоих — обшарпанную, под самой крышей, зато почти в центре. Сидят на подоконнике вечерами, слушая какую-то старую музыку, которая нравится Гаусу, распивают бутылочку вишнёвого пива на двоих, хохочут до чёрных точек перед глазами и строят великие планы: написать свою собственную песню, записать её на студии, а когда-нибудь — и выпустить свой альбом. — Назовём его "Лис и Ёжик", — смеётся Серёжа, болтая ногой, свешенной на улицу, и заглядываясь на редкие яркие звёзды. А потом стреляет взглядом в иронично поднявшего бровь Артёма и тычет ему пальцем в живот. — Что тебе опять не нравится, зануда? Гаус смеётся, потирая пресс, и качает головой. — Просто не могу понять, почему ты решил назвать именно так, — Шевелев только дёргает плечами. — Ты похож на лиса, а у меня "ёж" в имени. Всё логично! — и он снова отхлёбывает из почти опустевшей бутылки, хитро глядя своими невозможными карими глазами, и трепет возлюбленного по и так стоящим торчком волосам. Артём улыбается, опускает взгляд куда-то на улицу, переплетая свои пальцы с чужими, и тонет в завывании ветра, а затем и в тихом пении Серёжи:Ты Венера, я Юпитер, Ты Москва, я Питер, Люди, помогите Дышать...
Осенью Артём находит работу в какой-то мелкой фирме — зря, что ли, учился на маркетолога. И Серёжа хочет радоваться за парня, но чувствует тоску, по полдня оставаясь в одиночестве в крохотной комнате. Помещение заливает тенистым голубо-серым, как цвет любимых глаз, стены давят, и он падает лицом в подушку, чувствуя себя ничтожно. Хочется написать какую-то песню о боли, но получаются только плохие стишки, которые он чиркает в помятой тетрадке и прячет под кровать — к горе книг, чеков и бог знает чего ещё: они давно не убирались. Ему стыдно перед Артёмом, что сам он работу найти не может — только живёт какой-то глупой мечтой о музыке да стирает подушечки пальцев, от скуки часами мучая гитару и соседей своим грустным пением. Гаус не отвечает на сообщения до обеда или конца рабочего дня, приходит вымотанный и воодушевлённый, рассказывает что-то о своих делах, — но для Серёжи понятия целевой аудитории и стратегий развития остались где-то в школе, в учебнике обществознания десятого класса, так что он пропускает почти всё мимо ушей, чувствуя внутри что-то тёмное и грязное. Через месяц Шевелев понимает: ревность. Артём опаздывает к их выступлениям. Сначала это не сильно беспокоит Серёжу: он ждёт парня у выхода из метро, готовый стоять с гитарой на спине сколько потребуется. Увидев знакомое лицо, притягивает к себе, теряясь в толпе, и быстро вжимается своими губами в чужие, стараясь мимолётным касанием передать все накопившиеся за день чувства. Он незаметно переплетает их пальцы, прячет за шёпотом на ухо нежные поцелуи, приносит Артёму толстовку, если тот слишком легко оделся утром, — и потом в полумраке улочки любуется, как парень наспех переодевается, оголяя крепкую спину с родинкой под лопаткой. Если людей рядом нет, Серёжа обязательно шаловливо оставляет на ней быстрый поцелуй под недовольное пыхтение возлюбленного, а потом оказывается вжатым в стену: — Опять твои шутки, — тяжело дышит Артём, а потом шепчет. — Я скучал, — и, наконец выпуская все спрятанные чувства, целует жадно, забывая, где они и что их ждут. А Шевелев наслаждается, дрожит, царапает ладони о кирпичную стену и кусает любимые губы, прося остаться рядом ещё хоть капельку дольше. Артём ему нужен как воздух на просторах Арбата. Но вскоре Гаус начинает опаздывать всё сильнее. Октябрь приносит холодный ветер, Серёжа сидит на парапете у метро, кутаясь в лёгкий пуховик и растирая заледеневшие пальцы. Они выступают уже не так часто — пару раз в неделю. Зрителей тоже становится меньше, хотя их постоянная публика и появившиеся арбатские приятели никуда не уходят. Серёжа Горох, старый друг, неожиданно присоединившийся к ним в сентябре, пишет десятки сообщений, пытаясь понять, куда делись Шевелев с Гаусом, если они с его девушкой уже давно ждут их с колонками на привычном месте. Серёжа только в очередной раз строчит "Скоро будем" и закрывает диалог, впериваясь взглядом в вывеску бургер кинга напротив. Помнится, они с Тёмой провели тут первое свидание. Глупо, бюджетно, но для них это был один из лучших дней начала мая. Он тихо смеётся, вспоминая, как они пытались поделить воппер на двоих и в итоге все перемазались соусом и помидорным соком, дружно решив с этого дня сесть на правильное питание (стоит ли говорить, что у них не получилось?). Но светлые воспоминания вдребезги разбиваются о реальность, когда какой-то усатый темноволосый парень притормаживает у него и просит сигарету. — Не курю, — хмурится Шевелев, шмыгая носом и бросая очередной взгляд на двери метро. — Девушка динамит, что ли? — через пару мгновений сочувственно спрашивает незнакомец, явно не собирающийся уходить. Серёжа уклончиво ведёт плечами и всё-таки поднимает на того взгляд. Парень смотрит заинтересованно, чуть наклонив голову вбок. Наверное, они с Серёжей одного возраста. Шевелев тяжело выдыхает и произносит: — Да, на работе задерживается, а мы выступать должны были... — О, так вы арбатские музыканты? А я думаю, чё у тебя гитара рядом лежит. Я, кстати, Сашка, — он протягивает руку, и Серёжа по инерции пожимает её. В конце концов, он тоже имеет право заводить новые знакомства без Артёма, да? — Серёжа. И да, мы музыканты. Приходи как-нибудь послушать, — Саша в ответ только довольно кивает, прыжком подсаживаясь к Шевелеву. — Я надеюсь, вы поёте только Оленьку Бузову — и обязательно с хореографией, — тянет он в ответ, и Серёжа, наконец немного расслабляясь, смеётся. — Конечно, а потом сразу к Моргенштерну переходим. Молодёжно! — сосед тоже смешливо фыркает и хочет добавить что-то ещё, но в этот момент рядом, будто из воздуха, материализуется Артём. Он запыхавшийся и рассерженный, блестит глазами на незнакомца и подозрительно щурится. — Привет, Серый. Мы же опаздываем? Или уже другой план? Шевелев поджимает губы, спрыгивая с парапета, и закидывает гитару на спину, цепляя пальцами плечо Гауса — тот, конечно, сдержанный человек, но кто его знает. — Прости. Надеюсь, ещё увидимся, — быстро бросает он Саше и, не дожидаясь ответа, уводит закипающего Артёма в сторону Арбата. Новый знакомый на его слова только хохотнул, вздёрнув брови. Кажется, вслед донеслось "так бы и сказал, что парень". Гаус сбрасывает его руку со своего плеча, когда они переходят дорогу, и сам утягивает Серёжу за угол, разворачивая к себе лицом. — Что за парень? — он хочет быть спокойным и благоразумным. Он знает, что сам опоздал и не ему тут злиться, понимает, что Серёжа любит его — до бессонницы и красного от холода носа. Но не может побороть восставшую внутри волну злости и сжимает кулаки, чтобы сдержаться. А Серёжа вдруг фыркает ему в лицо и ядовито смотрит янтарными глазами: — А что, у меня не может быть неизвестных тебе знакомых? Ты же днями пропадаешь где-то, опаздываешь на час, рассказываешь о каких-то своих коллегах... Тебе вообще есть дело до меня и музыки, или ты нашёл призвание в бытии офисным планктоном? Ты скажи, я сразу... — Серёжа, только распалившись, запинается на слове "отстану". Понимает: он Гауса не отпустит. Не отдаст чужим людям. Он же без Гауса уже не проживёт. Тяжёлые, как перечно-медовый запах, чувства душат, заставляя ловить губами воздух и нервно теребить полу куртки. Артём нечитаемо смотрит тёмно-серыми глазами и вдруг прижимает Шевелева к себе — чуть не до хруста костей. — Я люблю тебя. Прости. Люблю, очень. Я верю тебе, я не ограничиваю, я просто... Я же для нас работаю, я тебя счастливым сделать хочу больше всего на свете, — шипит сквозь зубы Гаус, и Серёжа чувствует, как тот цепляется пальцами за его куртку, комкая её. И злость мешается внутри с прощением, их смесь искажает старые чувства, заставляет Шевелева сначала оттолкнуть парня, чтобы не задушил, а потом притянуть за грудки — и укусить нижнюю губу до крови, высказывая этим всю свою боль, а потом втянуть её, посасывая, прося прощения за ревность и рану. И Артём принимает правила игры, выплёскивает накопившуюся злость страстью. В ушах стучит пульс, перед глазами — всё ещё Серёжа с другим, и Гаусу впервые становится так удушающе страшно. — Я брошу работу, — шепчет он и вдруг оставляет у парня на шее засос, от чего Шевелев болезненно и возмущённо шипит, но на саму фразу ничего не отвечает. Внутри радость собственника борется с какой-то настойчивой тревогой. Наверное, это голос совести. Горох в этот день встречает их хмурым взглядом и подзатыльниками, а потом шепчет каждому по отдельности: "Ты уверен, что не хочешь ничего обсудить?"***
Конечно, Артём работает ещё две недели после подачи заявления на увольнение. Домашними вечерами он чаще замыкается в себе, сидя на подоконнике у распахнутого настежь окна, — и Серёжа не мешает ему, кутаясь в единственное одеяло и забиваясь в угол кровати. Он пишет стихи, сценарии, песни — рассылает это на конкурсы, ищет удалённую работу. Полностью погружается в себя, но всё равно не может не бросать взгляды на чужую сгорбленную спину и взъерошенный затылок. Он Артёма любит. С Артёмом у него связаны последние пять лет жизни. Он его примет любым: злящимся, расстроенным, флиртующим со зрителями. Потому что он знает, что Тёма любит его в ответ. Всё ещё любит ведь, да..? Серёжа стекает с кровати, завёрнутый в одеяло, и присаживается рядом с парнем на узкий подоконник, захлопывая створку окна. Гаус вынимает наушники и смотрит сонно-влюблённо, проводит пальцами по Серёжиной отросшей чёлке и щёлкает его по носу. — Прости, я тебя заморозил? — тонко и виновато улыбается он, но Шевелев быстро качает головой и утягивает возлюбленного в объятия, кутая их обоих в тёплое одеяло. — Тём, а... — начинает Серёжа, слабо водя ладонью по чужой ледяной спине в попытке согреть, — ты... любишь меня все ещё? Гаус удивлённо вздрагивает, оборачиваясь к парню. В полумраке комнаты его лицо освещается только отблесками жёлтого уличного фонаря, и глаза от этого кажутся изумрудными. Артём болезненно заламывает брови, с тревогой вглядывась в чужое исхудавшее лицо, и ведёт пальцами вдоль чужих скул. — Разве что-то может заставить меня разлюбить тебя? — надтреснуто шепчет он и оставляет невесомый поцелуй у Серёжи над бровью. А потом целует в лоб: — Ты потрясающий, — в кончик носа, — невероятно красивый, — в подбородок, — самый талантливый. Серёжа тихо смеётся, ощущая, как тревога отступает, сбрасывая с сердца камень. Прямо как когда-то весной, когда присутствие Артёма делало его жизнь ярче. И когда это прекратилось? Или, может, он просто привык к этой яркости? Шевелев находит под одеялом чужую ладонь и некрепко сжимает её, чувствуя твёрдость мозолей от гитары. — Тебе не обязательно было осыпать меня комплиментами. — А я хочу, — давно оставшиеся только в моментах пения на Арбате шальные искры в глазах Гауса снова начинают сиять, и он вдруг хватает Серёжу за талию, перетаскивая его к себе на колени, роняя одеяло на пол и едва не падая вслед за ним. Шевелев цепляется за ручку окна, чтобы удержать их и игриво щиплет Артёма за бок: — Решил убить нас? — Помирать, так только с тобой, — выдыхает тот, притягивая парня ближе и жарко дыша ему в шею. Серёжа чувствует, как покрывается мурашками и легко оттягивает чужие волосы на затылке, заставляя Артёма поднять лицо. А потом вдруг проводит языком ему по подбородку. Гаус только добродушно фыркает, крепко обнимая его и шепча в шею. — Я бы рад продолжить, но мне завтра на работу. Интимный момент трещит по швам, и Серёжа закатывает глаза, спрыгивая на пол и тут же спотыкаясь о комок одеяла. Артём смеётся где-то сзади, тоже вставая, и Шевелев, не глядя показывает ему фак. А потом получает крепкое объятие со спины и примирительный поцелуй в плечо, отчего снова тает и тянет парня в кровать. За окном начинается проливной дождь.***
Две недели до увольнения тянутся для Серёжи, кажется, дольше прошлых двух месяцев. Артём не прекращает опаздывать — извиняется, покупает сладости, готовит утром примирительный завтрак, но всё равно приходит всё позже и позже. "Прости, меня на прощание завалили работой," — шепчет он в чужие волосы, но Серёжа чувствует только одно: жар, разъедающий рёбра изнутри. В конце концов случается то, что должно было давно: Артём не приходит на выступление. Шевелев звонит ему, пишет сотню сообщений, но телефон из раза в раз оказывается выключен. И Серёжа идёт петь один. Арбат тёмно-серый с пятнами оранжевых фонарей, люди вокруг — серые в своих чёрных пуховиках и пальто, безразличные. И сам Шевелев, кажется, серый. Покрывшийся пеплом своих горящих чувств. Он достаёт гитару из чехла, краем глаза замечая, что некоторые прохожие уже узнают его и начинают собираться у фонарных столбов и стен. Пальцы дрожат от холода и обиды, но он всё равно упорно вставляет провода, включает звук и устанавливает микрофон на стойку. Он уже знает, что будет петь.Пойми, прошу, ты очень-очень мне нужна. Пойми, ведь я тобой дышу, ты в это вряд ли влюблена, Но я живу, пока держу твою ладонь в своей руке. И трещины на потолке напоминают мне о том, что без тебя я был никем. Прошу вернись или дай умереть мне.
Серёжа чувствует, как его чуть не подводит голос. Без Артёма он бы не был на Арбате. Может, не был бы и в Москве — ведь именно Гаус поддержал его идею переехать. Без Артёма он был бы никем. И сейчас, в центре города, с гитарой в руках и толпой вокруг, — он тоже никто.Давай, иди, чего ты ждёшь? Я не хочу, чтоб ты смотрела На то, как ты меня убьёшь
Артём уйдёт — это ясно как боль в сердце от ненавистно-любимой песни "Нервов". Артём уже уходит — на восемь-десять часов в сутки пропадает со всех радаров. И, возможно, в этот раз он решил не возвращаться. Шевелев чувствует влагу в глазах, неровный золотой свет фонарей дрожит, расплываясь, люди мешаются в одну чёрную кляксу, а горло жжёт ледяной ноябрьский ветер. Начинает идти мелкий и редкий снег — первый в этом году. И Шевелев делает то, что делал всегда, — отдаётся музыке, словам незнакомцев, которые высказали его чувства намного точнее, чем он когда-либо сможет.Я слишком влюблён. Ты в каждой моей мысли, ты - вирус. Я снова буду ждать тебя дома В бессмысленном поиске глаз
Из тьмы вырывается одно лицо. Единственно-важное, родное. Знакомые синие глаза ловят отблески золотых фонарей, распахиваются ужасом и болью, проникают в самую душу Серёжи, видят его окровавленное сердце в каждой строчке надломленным голосом. Артём бежал как только мог. Телефон умер ещё утром, зарядки ни у кого не было, босс взвалил завершение проекта на его плечи... Но всё это было так глупо и бессмысленно по сравнению со слезами в карих глазах напротив. Гаусу было больно — когда Серёжа не понимал, зачем Артёму работать, когда очевидно пропускал мимо ушей его рассказы, когда в тетрадке под кроватью находились новые стихи, но парень продолжал молчать о них... Но вся эта боль не могла сравниться с отчаянием, которое тяжёлым одеялом укрыло Арбат вместе с пением любимого голоса. Серёжа был потрясающим, невероятно талантливым, самым дорогим. И Артём был готов для него на всё: выбираться из кровати в три часа ночи, чтобы закончить с работой, бежать через переходы между станциями метро, лишь бы успеть на встречу, годами учиться играть на гитаре сотни песен — лишь бы аккомпанировать ему. Но впервые в жизни Артём задумался, что, возможно, Серёже этого мало.Я снова буду ждать тебя дома...
Шевелев отпускает струны, наклоняя голову и пряча за чёлкой взгляд. Зрители медлят пару секунд в оцепенении и следом взрываются грохочущими аплодисментами. И вот тогда парень вдруг улыбается и даже смотрит Артёму в глаза. Ох. У тебя же всегда на первом месте стояла музыка, да? Не стоило и пытаться соперничать с ней. Артём хочет подойти, но Шевелев снова ударяет по струнам и начинает играть следующую песню. Весёлую и громкую.***
Они сидят на кровати в полумраке. Артём бездумно водит ладонью по чужим оголённым рукам и напряжённо вчитывается в какое-то сообщение. У Серёжи кожа горячая и сухая — и вечно мёрзнущий или морозящий себя на подоконнике Артём будто тает от прикосновений к ней. Но Шевелев ведёт плечом, прося убрать холодные пальцы, и сползает вниз, укладывая голову на чужие колени. — А что если нам завести котёнка? — вдруг спрашивает Гаус, глядя восторженно и умоляюще. Серёжа отвлекается от книги и смешливо вздёргивает брови. — Очень смешно, Тём. — Я серьёзно, — хмурится Гаус и слабо щиплет парня за оттопыренный локоть. — Представляешь, она бы всегда ждала нас дома, мурлыкала, спала с нами... — Хозяин квартиры запретил домашних животных. Да и как ты себе это представляешь? Потеплеет — и мы дома дай бог ночевать будем. И это очень большая ответственность! В сумерках повисает молчание, и Шевелев наконец поднимает взгляд на чужое лицо. Ох. Артём заламывает пальцы и глядит куда-то в одеяло грустными глазами. Получается, он не шутил, а серьёзно думал о домашнем животном. В сердце что-то колет, и Серёжа спешит потрепать парня по спине, поджимая в улыбке губы: — Да ладно тебе, Тём. Будет у нас кошка — лет через пять, когда станем знаменитыми и свою квартиру купим! — Гаус смотрит нечитаемо, но улыбается уголками губ. — У тебя глобальные планы. — "Если что-то и стоит делать, так только то, что принято считать невозможным". Оскар Уайльд. Они ещё сидят несколько минут в тишине, которая прерывается только шелестом перелистываемых страниц, шумом машин и голосов с улицы и тихим посвистыванием зимнего ветра в щелях окна. — Я люблю тебя, — выдыхает Артём, и Шевелев улыбается, притягивая его за шею вниз и целуя. У них всё хорошо с тех пор, как Гаус перестал опаздывать. Скоро новый год, они поют рождественские песни на Старом Арбате и откладывают крохотные суммы на подарки. А ещё Серёжа вновь открыл для себя музыку — тогда, с первым снегом. Музыка его главный друг с тех пор, как Гаус покинул эту роль, перейдя на новый уровень. Не в обиду Гороху, конечно. Но Артём думает не о зиме и праздниках — и даже не о музыке. Он чувствует сбитое сердцебиение и горечь в глазах. Он Серёжу любит. Готов для него на всё, продал пару вещей, чтобы позволить себе покупку новой гитары в подарок. Но в последнее время эти чувства, кажется, убивают его изнутри. Артёму ужасно холодно ещё с октября — и дело не в минусовой температуре. Артём просто чувствует, что его любовь до Серёжи не доходит. Иначе почему тот не отвечает ему? Почему не касается в ответ и не интересуется жизнью Гауса? Артём хотел бы завести кота, чтобы чувствовать тёплые касания и больше не мёрзнуть. Но после этого разговора ему остаётся только распахивать окно в тщетных попытках выжечь внутренний холод внешним. Они любят друг друга до желания ранить самих себя. Но они не знают, что говорят на разных языках любви: у одного это внимание и прикосновения, у другого — забота и время.***
Когда однажды утром Артёма не оказывается в кровати, Серёжа паникует. Телефон возлюбленного оказывается на тумбочке, рядом нет никакой записки. Гаус просто исчез. И сердце Шевелева за мгновение разгоняется до аномальной скорости. Артём никогда не уходил так. Он был рядом почти каждую секунду — со школьной парты и до арбатской плитки. Да, были расставания, когда Гаус был на работе, но Серёжа всегда знал, где он и почему не отвечает. Сейчас же неизвестность сдавила горло холодом, мешая трезво мыслить. Последние капли разума побуждают всё же взглянуть в собственный телефон, и дата на экране заставляет удивлённо замереть. Сегодня день рождения Тёмы. Серёжа тупо смотрит в календарь, пытаясь осознать свои чувства. Страшно. Возможно, Гаус захотел провести этот день с кем-то другим? Предпочёл компании забывшего о важной дате парня кого-то с Арбата? Шевелев блокирует телефон, судорожно пряча его обратно под подушку и начинает вышагивать по комнате, вспоминая вчерашний день. Они не ссорились, всё было замечательно. Прогулка в парке, пока позволяет не по-февральски весенняя погода, поцелуи, рассуждения о музыке и будущем... Сердце скулит, и Шевелев падает в кровать. Больно, страшно, больно. Если Артём ушёл... Навсегда ушёл? Новый возраст — новая жизнь? Может, Серёжа был не таким хорошим парнем? Воздуха не хватает, и он чувствует, как в горле встаёт ком. Зажимает подушку зубами и пытается вспомнить, когда в последний раз целовал родинку под лопаткой Артёма или брал его за руку. Голова омерзительно пустая, подкидывает только ссору с прошлой недели, когда они опять глупо взревновали друг друга, а мирить их пришлось тяжело вздыхающему Гороху. Или как Гаус заворожённо смотрел на него, наигрывающего сочинённую пару месяцев назад мелодию. Серёжа не хочет, чтобы всё вот так вдруг закончилось, и солёная влага щипет красные от недосыпа глаза. Нужно позвонить Гороху. Серёжа на том конце давно не существующего провода сначала сонно бурчит на ранний подъём в выходной, а потом, разобрав в чужом голосе слёзы, задаёт десяток вопросов, заставляя Шевелева рассказать. В этот раз — всё. И про выжигающую внутренности любовь, и про давно бурлящую ревность, про непонимание, почему Артём всё время хочет найти работу, про ссоры посреди улицы, потрясающий секс ("вот тут, пожалуйста, без подробностей, Серый"), спрятанные стихи, единение в музыке, глупое желание завести кошку, окна нараспашку и годы дружбы до любви. Горох слушает молча, давая сбивающемуся и тараторищему Шевелеву выплеснуть всё накопившееся, а потом хмуро и тихо спрашивает: "Серёж, а ты уверен, что вам нужны эти отношения?". Вопрос бьёт по затылку. "Горох, блин, что за тупые вопросы. Я люблю его". Конечно, нужны. Они вместе сбежали в Москву, вместе стали звёздами Арбата, вместе жили. Артём — неотъемлемая часть его самого. Его сердце, заботящееся о поющей душе. — Вы друг друга добьёте, — наверняка Серёжа осуждающе качает головой. Но Шевелев не отвечает, только сбрасывает звонок, не желая больше обсуждать такой бред. Его жизнь сконцентрирована в пении с Артёмом на Арбате. Артём ему нужен. Гаус возвращается минут через десять с пакетом пончиков. Серёжа обнимает его с порога, целует каждый миллиметр лица и дрожащим голосом шепчет поздравления и пожелания. Но радость внутри горчит давними словами друга, которые вдруг вспоминаются после утреннего разговора: "Любовь не приносит столько боли, Серёж".***
Весна подкрадывается незаметно. Они снова сидят на ступеньках закрывшегося ещё год назад магазина, только в этот раз над головой сияет золотое солнце, а в руках не стаканчики с кофе и какао, а телефоны с открытыми мессенджерами. Сегодня опаздывает уже Горох со своей девушкой. Артём щурится на солнце, вслушиваясь в возмущённое бормотание Серёжи рядом, и улыбается. Скоро будет год, как они начали встречаться. И пусть чувств настолько много, что иногда они приносят опустение, Гаус счастлив. Он ревнует Серёжу к музыке — но готов подвинуться, ведь они вместе стали её рабами. Он боится, что его чувства не доходят до Шевелева, — но он будет стараться больше. Пока Серёжа готов петь для него одного, даже когда они в толпе других людей. Он неловко опускает голову на чужое плечо, зная, что парень в последнее время не так любит публичные проявления чувств. Тепло. Чужая куртка щекочет нос, и Гаус смешно фыркает. Но реакции со стороны Серёжи не следует — и внутри что-то болезненно щемит. Раньше Шевелев бы хотя бы посмотрел на него. Сейчас же Серёжа всё чаще злился и замыкался в себе. Всё так же говорил, что любит. И любил, правда, Артём в это верил. Но как-то иначе. Обжигал то холодом, то поцелуями. С другого конца улицы заиграли "Вахтёрам", и Артём аккуратно отвёл чужой телефон, чтобы Серёжа посмотрел на него. — Помнишь? — шепнул он, заглядывая в тёпло-карие глаза и чувствуя внутри воздушный шарик восторга и ностальгии. Видимо, сегодня такой день: повторяющий их счастливые мгновения. Но Серёжа смотрит растерянно, бегает взглядом по чужому лицу, и улыбка сползает с губ Артёма, а воздушный шарик внутри с противным звуком сдувается. — В день, когда ты признался мне... Тут как раз "Вахтёрам" иг-... Нет, знаешь, не важно, всё хорошо, — Гаус снова пытается улыбнуться и тянется к чужой макушке, чтобы нежно поправить спавшие на лоб прядки, но Серёжа вдруг резко перехватывает его запястье, глядя ошалело-испуганно. — Давай расстанемся. Слова даются с трудом, а сердце воет, будто хочет пробить грудную клетку и показать истинные чувства. Но Серёжа отпускает чужое запястье и сжимает толстовку на груди: "Молчи, глупое". Он не хочет смотреть в глаза Артёму, но всё же поднимает взгляд. Серо-синяя глубина плещется тьмой и осколками льда. До Серёжи наконец доходит, о чём говорил Горох ещё два месяца назад. Они с Артёмом друг друга добьют. И не потому что не любят, нет, совсем наоборот. Потому что любят до слепоты к чувствам друг друга. Серёже плевать, какая песня играла в тот день, но для Артёма важно, что это был Бумбокс. Артёму нужно время наедине с собой, а Шевелев чувствует в этом отчуждение. Гаусу нужны касания и внимательный слушатель, а Серёже — возможность говорить только о музыке. Гаус был привычкой, перешедшей в любовь, — или наоборот, не важно. И сейчас Шевелев понимал, что ему нужно, чтобы кто-то вырвал его из порочного круга Арбат-гитара-Артём, потому что иначе... Иначе он задохнётся своей и чужой любовью. — Почему? — выдыхает Гаус и впивается ногтями себе в ладонь. Он знал, что так будет. Но никто не предупреждал, что знание не спасает от боли. — Потому что мне кажется, это не любовь. Артём ухмыляется, зная, что больше Серёжа объяснять ничего не захочет. Возможно, просто не сможет. И он больше всего на свете сейчас хочет вжать его в ступеньки и спросить, что не так, что изменилось за год между ними. Но само это желание подсказывает: изменилось всё. И лишь одно осталось по-старому: Артём уступает. Защищает Серёжу до конца. — Хорошо.***
— Нужен гитарист? Артём стоит со своей старой ямахой в руке и смотрит из-под бровей. Горох столбенеет, не закончив раскручивать провода, его девушка удивлённо вздыхает, а Серёжа так и замирает, стоя спиной к бывшему парню. Внутри у обоих то ли пожар, то ли уже пепелище — не разобрать. Шевелев наконец оборачивается, поджимая губы в болезненной улыбке, и кивает. — Всегда нужен. Музыка задевает что-то внутри, заставляя воспоминания сиять и пылать. Хочется отбросить всё это, притянуть к себе и поцеловать наконец-то, много дней спустя. Хочется забыть всё тёмное, оставив только солнечные дни и вишнёвое пиво на двоих, но тьма тоже просыпается от минорной мелодии — и душит так, что хочется кричать.Если это чувство Просто выброс эндорфина Скажи, почему так больно сильно? Почему так больно сильно?
Теперь никому не нужен, нахер Гадаешь, любовь это или привычка
Они будут любить друг друга до мая и до сентября, каждый день сидя на подоконниках в разных комнатах, свесив ноги на улицу и гадая: была это любовь или просто привычка.