Крах

      Первое, что сделал Артемий, как только в Жуках появилась связь — позвонил матери. Позвонил, чтобы сказать одну единственную фразу, которую он осмелился сказать только сейчас, когда находится вдали от отчего дома и строгих глаз матери в морщинках. Он просто в один момент вдруг осознал, что всю жизнь живёт в недосказанности, и скрывает от собственной матери личную жизнь. И даже в его двадцать с лишним, на вопрос «Ну что, невестка то есть? По-любому толпами бегают!», он по-прежнему, как в пятнадцать краснеет и мнётся, не зная что ответить. Только вот с десятку лет назад, он отмалчивался, потому что на него не обращали внимания, а сейчас — потому что даже если бы у него были толпы девушек, они бы не интересовали его. По-крайней мере, последние пару лет его жизнь была сфокусирована на одном человеке, хотя, пока что издалека.       Признаться было сложно не только матери, но и объекту воздыхания. Во-первых, они практически никогда не оставались наедине. Вокруг постоянно бегал Дэн, который встревал в абсолютно каждый разговор, даже если его ни о чём не спрашивали. Во-вторых, даже когда им удавалось найти время, чтобы убежать от надоедающего Дениса, и просто обсудить что-то вдвоём, Артемий становился самым тихим в мире человеком, каковым он, впрочем, и являлся всегда. Всё таки, когда они даже по-дружески оставались наедине, ему уже не хотелось рассказывать всё то, что хотелось раньше. Наваливался груз ответственности за свою и чужую жизнь, ну, мало ли как Никита отреагирует на такие новости. Всё таки подобные темы не затрагивают в «приличном обществе» нормальных русских парней.       Столько лет проработав вместе, пробухав не одну зарплату с подработок, и множество раз видя друг друга в самых разных состояниях, Шнайдер не мог сказать ему лишь одну фразу «Я гей». Потому что ну, не к чему её говорить. Это был бы крах его гетеросексуальности! И, наверняка, крах его карьеры тоже.       Вот сидят они на кухне, едят варёные яйца с утречка, и тут вдруг он говорит: «Я гей». Нормальная ситуация, по-вашему? Вот и Артемий так не думал, поэтому последние полгода решался, и молчал в тряпочку. А до этого ещё с год пытался признаться в этом самому себе. Сложно всё-таки было бы в одно прекрасное утро проснуться, потянуться, улыбнуться и вдруг сказать: «Я гомосексуален!», и с радостной миной валить на работу. Потребовались годы, чтобы глядя на себя в зеркало не глупо вздыхать и понимать, что в этой стране такому как он ни светит даже солнце, не то что счастливая семейная жизнь.       Держа в руке трубку телефона, которому по ощущению было в три раза больше самого Артемия, он судорожно крутил цифры на нем, вспоминая номер матери. Это конец. Всё. Он никогда не сможет вернуться в Москву и жить как прежде. И мама долги как-нибудь сама отдаст, и приложение найдет другого дизайнера, а Никита женится на своей Анечке и будет жить долго и счастливо. А он сбежит, и когда-нибудь, лет через десять, выйдет к другой деревеньке из лесу, весь обросший и голый, не помня собственного имени и дома. И вот тогда-то, безымянный Артемий поймет, что всё это было лишним, и, наверное, он слишком драматизирует.       Материнское чутьё подсказывает женщине — трубку надо брать даже от незнакомого городского номера. На том конце провода приветливый, но нервный голос сына. Это она тоже как мать слышит, и сразу задаётся немым вопросом «В чём же дело?» Так и хочется запищать «Мамочка, прости меня грешного…», но вместо этого, Артемий вздыхает, сглатывает вязкую слюну и произносит непринуждённое:       — Есть разговор, ну, такой. Серьёзненький такой, мам, — он улыбается, потирая свободной рукой лоб.       — Я тебя слушаю, — женщина посильнее затягивает пояс на тёплом домашнем халате, помешивая ложкой ароматный борщ в кастрюльке. И тоже начинает нервничать, особенно, слыша долгую звенящую тишину в трубке, а потом странную фразу, ведущую её в ступор.       — Помнишь, ты говорила, что мне там пора невесту себе искать, всё такое… Так вот, я нашёл, только есть одна ма-а-аленькая загвоздка.       — И какая же? — Мою невесту зовут Никита.       — Что-что, прости? — искренне непонимающий голос женщины на том конце провода бьёт в ухо, — Какое у девчушки имя заморское! — вдруг говорит она, и смеётся. Не истерично, а вправду весело.       — Мам… — Артемий чует, как под ногами плывёт пол, и что если он сейчас не сядет, то точно брякнется. И тогда он садится, нащупав под собой шаткую, скрипучую табуретку, и снова говорит: — Мам, не заморское это имя…       — А, Тёмочка, это сокращение какое-то от полного имени? А сможешь фоточку мне отослать девчушки своей? Ой, как я рада! А свадьба когда? А что, у вас всё правда серьёзно? А готовит она вкусно? А дома убирается? А какого у неё цвета волосы? А она…       Артемий прерывает этот бесконечный поток бессмысленных вопросов о несуществующей Никите, и твёрдо говорит, кладя голову на стол: — Мама, это не девушка. Я говорю о Никите. Мам, Никита Давыдов, с которым я работаю… — он молчит, и выдает: «Прости». — неизвестно за что он извиняется, но ему крайне стыдно за сложившуюся ситуацию. — Артемий, ты же шутишь, да? — на этот раз смеётся она истерично, и прекращает махинации в кастрюле супа. Да ебись оно всё конём… — Мам, ты думаешь, что я бы позвонил тебе пошутить? По-твоему это первое, что бы я сделал? Я люблю его, мам! Это серьезно. Он не первый, но… Я знаю, что ты меня не поймёшь! Я знал, что так будет, мам. Но я уже просто в отчаянии… Что мне делать со всем этим грузом? — Тёмочка, мне надо подумать… Переварить. Я… Я перезвоню потом, — голос на секундочку зарыдал, оборвался, и в трубке послышались гудки. Артемий положил телефон, чувствуя насколько у него мокрые и холодные ладони. Крах. Это крах… Кажется, он не драматизировал, когда говорил о том, что ему придется сбежать в лес. — Тёмочка, ну и нам с тобой тоже нужно поговорить… — голос со спины. Никита стоит на порожке, оперевшись на косяк двери, и не продвигаясь ни назад, ни вперёд — все ступеньки скрипят, и его сразу бы заметили. Крах. Вот это — крах…