И звёздный отблеск пробежится по венам, Возложат на голову солнца венец. В судьбах людских грядут перемены, Не знает об этом только глупец. Дорогу истории смыло течением, Нет больше верного исхода путей. Мы стали этого мира падением? Или с нами он будет только светлей?
Mira_Sakura
Наверное, глупо перед неминуемой смертью чувствовать лишь раздражение, да? Мне казалось, что это будет как в бесконечной череде книг про попаданцев — я успею попрощаться с миром, раздать инструкции по удалению компромата в ноутбуке, погоревать о просранной жизни, поразмышлять о безграничной пустоте за пределами существования… А в итоге я просто злюсь на того идиота, который столкнул меня с платформы прямо под приближающуюся электричку. Судьба даже не смилостивилась, позволив мне упасть подальше, чтобы успеть добежать до безопасной зоны, или хотя бы приземлиться башкой аккурат на рельсы, чтобы вырубиться и не чувствовать, как мои кишки намотает на колёса! Твою мать! Я, в редком для себя порыве храбрости, решила взглянуть смерти в лицо — ну, или поезду в фары, зажмурилась от ослепляющего, пугающего до дрожи света, и… Открыла глаза уже в палате. Медицинской. Палате. С монитором и капельницей, подключёнными ко мне — вон как пульс частит из-за паники. На больничной койке. В палате, медицинской. Которая для больных. Живых. Среди которых я быть не должна. Как… что? Это что, матрица реальности сломалась? Что происходит вообще? Был же поезд. ГДЕ, МАТЬ ТВОЮ, ОГРОМНАЯ ЭЛЕКТРИЧКА, КОТОРАЯ БЫЛА ПРЯМО ПЕРЕД НОСОМ И СОБИРАЛАСЬ РАЗМАЗАТЬ МЕНЯ ТОНКИМ СЛОЕМ ПО РЕЛЬСАМ?! Почему я всё ещё жива? Почему мне не больно? Почему я жива?! Мозг, не выдержав шквала эмоций, просто отключился, и я какое-то время отрешённо смотрела на монитор, где бодро прыгала линия ЭКГ, как будто не моя — моя должна была быть ровной, потому что, ну знаете, поезд. Который был вот прямо передо мной, светил в лицо, а ещё была боль от падения, крик подруги из динамика телефона, вопли на перроне, визг металлических колёс, запах озона и машинной смазки, и всё было настоящим, потому что я была в метро, и меня столкнули, я упала и должна была умереть. Но не умерла, и теперь ловлю самый дикий когнитивный диссонанс в своей жизни. И, как всегда, стоило мне начать думать, я уже не могла остановиться. Наверное, я никогда ещё не была так благодарна своему слишком активному мозгу, который постоянно работал на 150% и отказывался оставаться тихим надолго. Да, я вынуждена постоянно думать минимум о двух-трёх вещах сразу, чтобы не чувствовать беспокойства, но сейчас, когда все мысли сосредоточились только на том факте, что я, видимо, провалилась в кроличью нору, и теперь весь мир чудесатей некуда, эта же гиперактивность буквально спасает мне остатки рассудка. Будь я больше похожа на обычного человека, чокнулась бы похлеще Шляпника, часами пялясь на монитор, который уже до последней царапинки запомнила. Наверное, меня просто «легонько» толкнула, все же успевшая затормозить многотонная машина смерти, и я успешно удалила эти воспоминания из памяти, чтобы не получить кошмарный ПТСР. Это бы многое объяснило, кроме того факта, что по всем законам реальности, физики и здравого смысла, «легонько» меня сбить не могло — нет, я должна была выглядеть, как гусыня, которая влетела в лобовое стекло Боинга и ровным слоем намазалась на стекло, как масло на хлебушек. Стоило мне оторвать глаза от монитора, как тут же стало понятно, что палата, как минимум, необычная. Наши постсоветские больницы все выглядят на одно лицо — стены разнообразных оттенков болезненной пастели, голые, обшарпанные, постоянное ощущение неминуемой смерти витает в воздухе. А здесь как будто устраивали праздник для детсадовцев — на нежно-голубых стенах навешена куча картинок с какими-то мультяшками, шторы на окне розовые, диванчик (откуда вообще в палате диван?) завален плюшевыми игрушками, а к соседнему креслу привязана целая связка разноцветных воздушных шариков. Мда, хоть день рождения устраивай. Вон, на потолке даже облачка нарисованы. — Незнакомый потолок, — сказала я, стараясь не захихикать, как накуренная гиена. Всегда мечтала сказать нечто подобное, только повода не было. Хотелось что-то добавить, но от неожиданности я поперхнулась и закашлялась. Голос был какой-то одновременно писклявый и хриплый, совсем на мой не похожий. Конечно, может быть это кома так повлияла, но не настолько же? Что это за кома такая, чтобы человек звучал, будто гелия надышался?! Кашель никак не прекращался и становился уже болезненным — грудь болела так, что на глаза слёзы наворачивались. Паникуя, я попыталась сесть и отдышаться, но просто бестолково замахала руками, цепляя всё, что попадалось под руку — поручни, провода, трубку капельницы. От очередного взмаха с пальца слетел пульсоксиметр и попал точно в лоб. Аппарат ЭКГ тут же начал противно верещать, уведомляя всех в радиусе десяти метров об отсутствии пульса у пациента. В глазах аж искры засверкали от боли в голове, и кашель как отрезало. Клин клином вышибают, что ли? Понятия не имела, что это буквальное выражение. От собственного блистательного идиотизма хотелось засмеяться, но мне было не до того — я увидела собственную правую руку. Точнее, то, что должно быть моей правой рукой, но не было — это была рука без маникюра, без шрама на костяшке, без синих вен на кисти. Полностью, бесповоротно и окончательно чужая рука. Детская, слишком светлокожая, крошечная ручонка. Для проверки я даже сжала-разжала кулак — с трудом, как после долгого сна, но слушается. Обалдеть вообще… Ко мне (ко мне ли?) в палату ворвалась молодая женщина в белой медицинской форме, и забегала вокруг, пытаясь заставить прекратить вопить аппарат ЭКГ, проверить моё состояние и вернуть упавшую капельницу на место — всё одновременно. «Ну, хотя бы определились с тем, какой профиль у заведения — в психушке санитары носят с собой успокоительное», — тут же сработал внутренний стендапер, который не затыкался, даже если матрица не только сломалась, но ещё и украла мои руки с новеньким маникюром. И, как и всегда, это больше всего помогло прийти в себя — я моментально успокоилась и обратила внимание на постороннего человека. Медсестра тем временем успешно справилась с двумя задачами из трёх и теперь пыталась растормошить меня. Я, всё это время одурело пялившаяся на руки (левая, как и правая, на мою прежнюю похоже не была — хорошо, а то я без понятия, как бы мне жилось с руками разного размера), посмотрела на неё с недоумением. Женщина, что вам надо вообще, не видите, у меня кризис идентичности? — Химэ-чан, ты в порядке? — спросила она, наверное, в десятый раз. К чести сказать, на её месте я бы уже не говорила так ласково и нежно с дурочкой, которая смотрит на собственные конечности, как бандерлоги на Каа. — Д-да? — ответила я вопросом на вопрос. Очень сомневаюсь, что я в порядке. Нет, я совсем не в порядке, добрая женщина, которая вполне может являться плодом моих галлюцинаций — я настолько не в порядке, что сейчас начну кричать. — Химэ-чан, посмотри на меня, пожалуйста, — не сдавалась медсестра, отвлекая меня от собственных размышлений. К кому она вообще обращается, какая я ей Химэ-чан, когда меня зовут С̸̨͇̥͗͞о̸̨̤͈͉͆͋̕ф̴̢̛̱͎̋͌͋ӥ̴̢̰̜̾͝я̷̢̾̋͡ͅ? Какие, нафиг, хонорифики в Беларуси? — Не хочу, — честно сказала я в ответ неуместно-бодрым голосом, — Можно попить? Ну а что, гулять так гулять. Мой психоз, что хочу, то и делаю — хочу, воду пью, хочу, притворяюсь, что всё нормально. Воду мне дали в детском стакане-непроливайке с намалёванными на нём мультяшными рожицами мужика с жёлтыми ушками и такой огромной улыбкой, что казалось, что он меня укусит, стоит коснуться этого… ммм… артефакта. Вау, креативно, даю дизайнеру семь фэйспалмов из десяти — это же надо было додуматься такую дичь изобразить на детской посуде. Я всё же рискнула и взяла предложенный стакан — пить хотелось так, будто я только что вышла из комы. Ой, погодите-ка… Вода была такой вкусной, что любая «Эвиан» и рядом не стояла, даже из аэропорта, где её продают за такие деньжищи, будто её мне лично президент компании в бутылку наливал. Жизнь заиграла новыми красками — есть вода, есть две руки, всё ещё не мои, но лучше, когда они есть, чем когда их нет, остался даже неубиваемый и неуместный оптимизм — так что живём, товарищи! Большой плюс непроливайки — то, что пока пьёшь из неё — трудно захлебнуться. Вода льётся мелкими струйками, и я могу пить даже с таким странным ртом, который, очевидно, тоже не мой — зубки мелкие и с такими щелями, что там товарняк проедет (вау, уже пошли шутки про поезда, хвалю себя за быструю адаптацию). Я сразу же отобрала стакан у медсестры, которая пыталась мне помочь и придержать его — мне нужно было что-то, за что можно уцепиться, чтобы скрыть необъяснимую для посторонних дрожь от адреналинового отходняка. Ещё один плюс — это даёт мне время, чтобы подумать, ещё раз осмотреться и понять, что делать дальше. Начнём с того, что это всё-таки не кома, которая и так была маловероятна, шансов выжить вообще не было. Ну правда, поезд был от меня в паре метров — даже если бы я была олимпийской чемпионкой по скорости реакции, не успела бы лечь между рельсами, о чём постоянно рассказывали на ОБЖ. Рассказали бы лучше, как не сбивать людей тому дебилу, который меня убил. Как там, наверное, мама с бабушкой горюют — я у них единственная дочь и внучка-красавица, гордость семьи, два диплома, карьера на пике, вся жизнь впереди… Чтоб тебя, сука, в тюрьме по кругу пустили — пусть и не нарочно столкнул, но ведь надо думать башкой, что ты делаешь, хотя бы немного. Бабуль, мамочка, котик мой рыженький… Я мысленно отвесила себе пощёчину — не хватало ещё разрыдаться перед незнакомкой. Вон, она с меня глаз не сводит — вдруг я опять подавлюсь, а пульсоксиметр уже снят, по лбу ещё раз не даст, точно ведь задохнусь. Так, давай думай дальше — это не кома, ладошки, как кошачьи лапки, зубы, как у трёхлетки, а у медсестры вообще волосы натурально зелёные. Она вообще как-то странно выглядит — в чертах лица что-то смутно азиатское, глаза такого же малахитового цвета, что и волосы в пучке, брови и ресницы. Больше фактов можно не искать и сразу сделать единственно верный вывод — я воплотила в реальность мечту миллионов японцев и исекайнулась даже без помощи Грузовика-сана. Наверное, достаточно, чтобы тебя сбила любая многотонная металлическая смерть на колёсах, чтобы стать «особенной душой» и получить свою долю штампованного счастья. Ну, всегда оставалась вероятность того, что я выжила, получила травмы, несовместимые с организмом, на почве этого сошла с ума и теперь лежу где-то овощем, пуская слюни на подушку. Нельзя исключать вариант с сумасшествием — так можно сохранить рассудок, как бы это странно не звучало. Просто психическое заболевание, любое, вплоть до шизофрении, более правдоподобно, чем путешествие сознания между реальностями, да так, чтобы в процессе не отъехала кукуха по дороге из космического жёлтого кирпича. Так что да, 99% за исекай и 1% за шизу. Миленько, даже не знаю, что делать с такими позитивными выводами… Очень повезло, что я смотрю аниме уже четырнадцать лет, а читаю книги все двадцать — у меня есть точная инструкция, как себя вести и что делать. Правила, обкатанные сотнями историй, которые я так любила, несмотря на однотипность, банальность и глупость — позвольте девушке получать удовольствие от жизни и наслаждаться очередной историей про злодейку-попаданку в отомэ без душной критики. Правило №1 — если нет воспоминаний «прошлой-себя», притворись, что у тебя амнезия. Это я могу. Всегда жалела, что пошла учиться на юриста, а не актёра, такой талант пропадал зря — а теперь нужно играть так, как будто от этого твоя жизнь зависит, но только не как будто. — Тётенька, простите… А кто такая Химэ-чан?* * *
Мой вопрос стал причиной целого консилиума из умных докторов в белых халатах, которые водили надо мной сканерами, засовывали в сканеры побольше, подключали к сканерам поменьше и просвечивали чем-то, что даже на сканеры не было похоже. Я изображала олуха царя небесного и отвечала на любые вопросы всеми вариациями «не знаю». Сколько мне лет? Без понятия. Как меня зовут? Не имею чести знать. Как зовут моих родителей? А кто такие родители? Таким вот незатейливым образом я узнала, что зовут меня Чисаки Химэясу, мне недавно исполнилось четыре годика, а моих родителей уже вызвали в больницу — они, как меня заверили, уехали всего на пару часов домой, чтобы поесть и немного отдохнуть, а так — добросовестно дежурили у кровати всё то время, пока их дочь «спала». Некоторые вопросы я вообще не понимала. Речь звучала, как будто плохо настроенное радио — могло быть слышно хорошо какое-то время, а потом как будто белый шум изо рта очередного профессора. Я думаю, что это из-за того, что в голове Химэ-чан был словарный запас четырёхлетки, и все непонятные слова-шум просто были выше её разумения. Добрая медсестра всё это время оставалась рядом, помогая мне передвигаться, меняя капельницу, которую я чудом не выдернула из руки во время паники, и успокаивая, когда меня совсем замучили и я показательно захныкала, чтобы отстали. Забавно, как сильно нарушился привычный сценарий — по всем канонам я должна была уже стоять у зеркала с одухотворённым лицом и думать что-то в духе «ах, так это же Магнолия фон Барбра Стрейзанд, дочь герцога Тольятти, главная злодейка новеллы «Гордость Гармоники и страсть Сефтона», которую я читала перед смертью», оценивать свою внешность как «вау, никогда не видела такой красавицы», и хоть смутно понимать, что делать и как быть. Пока что к зеркалу меня не пустили — я примерно представляла, что у меня болезненно-светлая кожа и небольшой рост, но этого было мало — вдруг у меня носа нет, или рот от уха до уха? С чего бы мне боятся отсутствия носа? С того, что у одного из докторов их было целых три. Один нормальный там, где у всех, и два маленьких под глазами на щеках, как экстравагантные стразы, налепленные в порыве экспериментаторства. В остальном мужчина выглядел совершенно обычным, даже волосы были просто-чёрными, человеческими. Абсолютно никто не обращал внимания на необычную внешность этого человека, наверное потому, что были другие кандидаты на звание соломинки, которая перебьёт хребет верблюду моего разума. Из всех пятерых врачей только одна пожилая женщина выглядела как совершенно обычный человек, у остальных были, в порядке странностей: лазурно-голубая кожа у молодого мужчины, который выглядел братом-близнецом стоящего рядом такого же, за исключением светящихся всеми цветами радуги волос у второго, толстый мужичок с глазами на тонком стебельке, как у улитки и обезьянья голова с роскошными кудрями и грудным женским голосом– не дополнительная, а собственная, вместо простой. Наверное, новость о попаданчестве настолько меня подкосила, что мне было, извините за мой французский, глубоко похуй на то, как выглядели мои врачи. Основной шок начался и закончился на зеленоволосой медсестре, и дальше я просто приняла как факт, что все в этом мире наделены особой внешностью, и лучше мне морально подготовиться, прежде чем смотреть в зеркало. Которое, напомню, я так и не увидела. В конце концов меня вернули в палату — измученную, по-прежнему не понимающую где я и что со мной будет, но оптимистично надеющуюся на светлое будущее. Большая часть надежды появилась, когда мне вручили целую бадейку мисо супа и горку онигири, которые я умяла за пару минут. Без понятия, как оно всё в меня влезло, но как только я съела первую ложку, остановиться уже было невозможно — наверное, если бы попытались отнять, я бы кого-нибудь укусила. Кстати, добрую медсестру, оказывается, звали Инко, и она мне периодически представлялась по новой, просто я каждый раз думала, что это слово, которое я не понимаю. Теперь, когда у меня есть совсем немного времени наедине с самой собой — уверена, скоро сюда заявятся родители Химэ-чан, стоит разобраться со всем, что я успела уловить из речи врачей, Инко и расплывчатых ответов на мои корявые вопросы. Итак, как я уже говорила, моё новое тело принадлежало некой четырёхлетней девочке по имени Чисаки Химэясу. Из этого имени и поданного обеда можно сделать просто вывод — в данный момент я нахожусь в стране, чья культура максимально совпадает с японской. Неплохо, но и не шикарно — лучше было бы остаться там, где я уже была, но это уже нытьё из-за несбыточного, так что прекращаем и думаем дальше. Что-то случилось с «косэй» прошлой-Химэ, отчего та впала в кому в начале марта и проснулась только спустя месяц. Что за «косэй» мне никто не пояснил, но звучало это слово так часто, что стало понятным, что косэй — какая-то ультраважная штука, без которой жизнь не мила. Родителей не ругали — или ругали так, что я не поняла, но судя по тому, как о них отзывались, дочку они любили безумно, дневали и ночевали сменами у её кровати и отлучились оба только сегодня, как раз когда я проснулась. Удачно для меня, а то если бы я запаниковала перед «мамой» с «папой», возникло бы слишком много лишних вопросов. Мысли мои периодически перескакивали с «меня-Химэясу» до «она-Химэясу». Привыкнуть к тому, что теперь она — это я, было легко, потому что другого тела мне не выдадут в Небесной Канцелярии. Так что раз это тело теперь моё, то и страдать понапрасну я не стану, а то вдруг подозрения вызову. Если вдруг у них тут есть экзорцисты, то моя задача не дать им себя изгнать. Запасной жизни в кармашках нет, иди живи эту, как говорится. Мои когнитивные способности ничуть не пострадали, а судя по реакции врачей, даже значительно улучшились — когда я бодро назвала цвета, цифры и показала на картинке кошечку, собачку и мышку, доктора разве что в ладоши не хлопали. Я в свои четыре уже умела читать, и даже не колобка с репкой, а какого-нибудь Незнайку и Буратино, так что если Химэ была тупенькой, то я моментально спалюсь — слишком привыкла умничать. С другой стороны, умный ребёнок в Японии ценится выше, чем глупый, так что родители, может, ещё и обрадуются такому росту интеллекта. Инко называла меня «хорошей малышкой» и «маленькой красавицей», что вообще не обнадёживало — в этом мире могут быть стандарты красоты, которые я не оценю. Вдруг тут писк моды — развесистые рога? Ещё, когда она меня погладила по голове, я ощутила под её рукой, что волосы у меня коротенькие, всего пара сантиметров. Надеюсь, что эта была стрижка по необходимости, потому что я люблю длинные волосы и отказываюсь ходить с причёской выше плеч. Вообще-то сейчас самое время проверить, в каком месте я красавица и как мне дальше жить, если выяснится, что ни в каком. Кое-как, пошатываясь, словно новорожденный жеребёнок, я спустилась с высокой больничной койки, мягко приземлившись голыми ногами на пушистый ковёр. Круто, значит, коматозницей я была образцово-показательной, никаких гадких жидкостей из меня не лилось, или этот коврик замучились бы отмывать. На дрожащих тощих ногах, по стеночке, я дошла до ванной, где мне уже разрешили побывать под присмотром Инко, но не дали посмотреть в зеркало. Теперь, когда мне никто не помешает, можно получить, так сказать, full experience. Хммм… Ммм… Ну, э… Ну, как бы сказать… Из зеркала на меня смотрела отрендеренная в фотошопе по самое немогу человеческая девочка без экстра-добавок вроде рожек-ушек. Я выглядела так, будто Дисней вбухал в разработку моей внешности немаленькие бабки, а потом отказался от дизайна, потому что их захейтили за преувеличенно идеальные лица принцесс. Волосы короткие, шикарного медно-рыжего цвета, как после хны — правда, на фоне призрачно-белого лица выглядит странно. Само лицо тощее, но какое-то эфемерно красивое — гладкая светлая кожа без единого изъяна (даже без рытвинок от оспинок ветрянки, которые есть, блин, у каждого человека на планете), черты лица как у корейских шарнирных кукол Pullip, и громадные, светло-зелёные с жёлтыми крапинками, распахнутые в ужасе, мои глаза. Глаза прежней-меня, вплоть до миндалевидного разреза, тёмного ободка вокруг радужки, до последней тёмно-рыжей реснички. О, боги, меня сейчас стошнит… Желудок спазматически дёрнулся, но желчь к горлу не подкатила — видимо, организм уже переварил еду и тошнить было просто нечем. Я даже не думала, что у меня будет такая реакция на эффект зловещей долины. Просто, я ожидала буквально чего угодно, кроме своих глаз на безжизненно-кукольном лице. Как будто надо мной провели ритуал вуду и вселили душу в труп какого-то ребёнка, и теперь единственное, что напоминает о том, что я есть — это мои красивые, живые, испуганные до чёртиков глаза. Мне точно приснится кошмар на этот счёт, и не один. Остальное решила не разглядывать — вдруг найду что-то похуже глаз. Таким же медленным черепашьим шагом потихоньку двинулась назад, к ставшей уже родной кровати. Дождусь родителей здесь и попробую поговорить, или притворюсь спящей, если будут слишком долго идти. Считаю, что хватит с меня сегодня потрясений: умереть, воскреснуть, попасть в другой мир и чуть не получить паническую атаку в один день — слишком круто, требую перерыв. Когда я уже настроилась на сон грядущий, дверь с громким треском отъехала в сторону, ударившись об косяк, и в палату ворвались незнакомые люди. Я их даже разглядеть не успела, как женщина бросилась ко мне, подняла рывком с кровати и стиснула в таких сильных объятьях, что я аж крякнула, как резиновая курица, из которой выжали весь воздух. Мужчина незамедлительно присоединился к экзекуции, прижавшись к моей спине и обхватив руками всю нашу скульптурную композицию. Я попыталась было запротестовать такому отношению, но женщина (это моя мать, идиотка, подумай головой, не будут же тебя посторонние так жмякать) громко разрыдалась мне в макушку, повторяя «Химэ-чан», «слава Ками», «дурацкий косэй», «я так волновалась» снова и снова, пока это не превратилось в невнятное бормотание. Мужчина не плакал, но его дрожащая рука на моей спине демонстрировала его эмоции не хуже — они любили Химэясу, очень-очень сильно. Мне жаль, что та-Химэясу уже этого не почувствует, но обещаю, что постараюсь полюбить их в ответ — так легко любить в ответ на чужие чувства. — Чисаки-сан, можете заполнить документы на выписку? — спросила незаметно подошедшая Инко. Складывается ощущение, будто она одна здесь работает — хотя, может медсестёр закрепляют за пациентами в этом мире, мне-то откуда знать. — Да, сейчас, — хрипло ответил мужчина и нехотя разжал объятья. Я наконец-то смогла повернуть голову и принялась рассматривать новых родителей самым пристальным образом. Женщина была очень красивой, и даже по-живому, а не как я. У неё было доброе нежное лицо человека, который не умеет грустить и находит счастье в каждом новом дне — совсем не похожее на мою трагическую рожицу. В отличие от меня, она была смуглой, как итальянка, пусть и с азиатскими чертами лица, ярко-рыжей, с шикарными карими глазами, формой похожими на мои собственные (вот откуда они у этого тела, вот так совпадение). Ещё она была очень сильной — держала меня, будто я вешу не больше пары виноградин, и высокой — я осторожно посмотрела вниз и на всякий случай скрестила ноги у неё за спиной, вцепившись покрепче, лететь на пол было далеко. Мужчина, в настоящее время листающий целую кипу вручённых ему бумаг, стоял ко мне в пол-оборота, так что я не могла разглядеть его лицо как следует, но у него были мышино-серые волосы, рост даже выше, чем у матери (а над Инко-сан он вообще возвышался на добрые двадцать сантиметров), и руки в мелких пятнах шрамов. Будто почувствовав моё внимание, он посмотрел на меня с добродушным любопытством в ответ. Я, растерявшись, помахала ему, и он с огромным энтузиазмом замахал в ответ, улыбаясь во весь рот. Хм, а лицо у него чем-то на моё похоже, только грубее и глаза скорее серо-зелёные. Видимо, я тот ребёнок, у которого «на лице написано», чей он — окраска мамы, внешность папы, только начинка своя собственная. Папа (лучше привыкнуть называть его так, чтобы потом не сказать случайно «дяденька») уже заполнил все документы, поговорил с доктором-обезьянья-голова и теперь бодро паковал бесконечные игрушки на диване, пока мама ворковала надо мной, отказываясь спускать с рук. Я посмотрела на неё, пытаясь улыбнуться как можно милее — и она заворковала ещё пуще. Фу. К счастью, родителей явно предупредили о том, что я «потеряла» память — хотя, как потерять то, чего никогда не имел, вопрос прямо философского характера. Так что меня молча пронесли по коридору, молча устроили в машине на заднем сиденье на руках у мамы, которая категорически не желала отпустить своё выздоровевшее чадо. К счастью, меня не дёргали в попытках разговорить и общались строго невербально — постоянно трогали, поглаживали по голове и чмокали в худые щёки и бледные виски. В какой-то момент мне это настолько надоело, что я развернулась на руках у мамы и уткнулась головой ей в пальто — мол, отстаньте, дайте уже поспать. Меня мгновенно оставили в покое, снизив тон голоса (я всё равно не понимала, о чём они говорят) и сделав радио потише. Притворство сработало настолько хорошо, что я не заметила, как уснула по-настоящему. Видимо, придётся детальное знакомство оставить на потом.* * *
— Химэ-чан, вставай! — бабуль, ну ты обалдела будить в такую рань, я же фрилансер, у меня нет графика… Стоп. Какая Химэ? Какая бабуля? Опомнись, деточка, поздно пить боржоми, когда почки уже накрутило на шпалы. — Ка-сан? — сонным голосом спросила я, снова ему удивляясь. Даже в детстве такой писклявой не была, вечно с пацаном по телефону путали. Мозг всё ещё выдавал забавные фортеля — я хотела сказать «мама», но произнесла слово, которое сознание само интерпретировало, как «родитель женского пола». Прикольно, но немного пугающе — ощущение, будто иногда за тебя говорит кто-то другой, хотя в моей голове я была в абсолютном одиночестве, тогда и сейчас. Женщи… Мама ужасно обрадовалась, уже привычно подняла меня на руки и прижала к объёмной груди. О нет! Надеюсь, что это просто бурная реакция на радостные новости, а не обычное дело — она меня так когда-нибудь придушит своими дурацкими сиськами и неожиданно сильными руками. Такая хрупкая внешне, а дыхалку у меня спирает, как будто профессиональный рестлер в захвате держит. Я решила, что стоит пойти в ответное наступление и со всей детской силищи обняла маму за шею, радостно щебеча: «Ка-сан!», в надежде что она сейчас расчувствуется и выпустит меня из осьминожьей хватки. План частично увенчался успехом — мама действительно расслабила руки, дав глотнуть немного драгоценного воздуха и с ликованием уставилась в мою сияющую притворным счастьем мордашку, но затем она звонко завизжала прямо мне на ухо и снова прижала к себе, практически прыгая по комнате от счастья. От неожиданности и тряски завизжала уже я. На наши коллективные вопли пришёл папа. Я в отчаянии воздела к нему руки в молитве, как к суровому лику на иконе: «То-сан, таскетэ!». Просьба была исполнена мгновенно — на порядок нежнее мамы, папа вытащил меня из человеческого капкана и осторожно покачал на руках, пока я, икая, по-собачьи быстро дышала, едва не высовывая язык. Ну правда, если каждый день будут так любить, то долго я не проживу. — Милый, ты слышал, Химэ-чан назвала меня мамой! Милый, ты слышал?! — хохоча и прыгая, как маленькая девочка, мама всем своим видом демонстрировала, насколько она счастлива таким простым незатейливым словам. Я могу её понять — целый месяц мучиться от неизвестности судьбы собственного ребёнка, а потом узнать, что, возможно, у вас на руках совершенная незнакомка, которая вас в первый раз видит и родителями не считает. А тут я такой шикарный подарок им сделала — притворилась их собственной дочерью, и буду притворяться до конца жизни, чтобы обеспечить себе спокойное счастливое будущее. Одеться самой не дали — переодели в белую майку и джинсовый комбинезончик с удобным кармашком спереди. За кармашек спасибо, но белое у меня долго чистым не останется — я пачкаюсь так быстро, что давно перешла на более универсальный чёрный цвет. Ничего, со мной быстро научатся подбирать гардероб под владельца-свинюшку. На завтрак отнесли, как принцессу — на руках, так осторожно, будто я сделана из хрусталя и лебяжьего пуха. Так тоже дело не пойдёт. Если бы можно было смешать и поровну поделить родителей, то было бы идеально — меньше энтузиазма, больше уверенности в том, что я бесценная реликвия, на которую дышать боязно. Завтрак оказался таким же масштабным, как и обед в больнице — мне последовательно положили на тарелку сразу два здоровенных дашимаки тамаго с лососем, штук пятнадцать нигиридзуси, пиалу, в которой рис наложен был не с холмиком, а настоящей Фудзиямой сверху, новую бадейку мисо, а на десерт пяток тайяки и горсточку таблеток. Так, теперь мне срочно нужно обследовать дом — если найду подозрительный подвал, буду драпать со всех ног, потому что откармливают меня как будто на убой. Кстати, ели мы не на кухне, а в столовой — или я просто не видела кухню за рядом шкафов. Ничего примечательного о кухне сказать не могу — типичный японский интерьер, стены голые, мебель лаконичная и деревянная, светло и не особо просторно. Стульев было только три — ага, значит с нами никто больше не живёт, отлично. А то вдруг у меня была бы сестра-близнец, с которой у Химэясу была крепкая ментальная связь, и она мигом раскусила бы фальшивку — и тогда прости-прощай мой шанс прожить подольше. — А зачем мне… — попыталась спросить про таблетки, и просто растерялась, не найдя японского перевода, — пить… эти? Мама помялась и сказала, что она объяснит позже, а сейчас мне стоит доесть тайяки и выпить «витаминдзё». Ничего похожего на «витаминдзё» на столе не было — а значит, так назывались таблетки. По названию похоже на наше русское «витаминки», так что стоит надеяться, что ничего страшного мне не подсовывают. Хотя я и так не отобьюсь от этих огромных взрослых, даже если это нейролептики в сахарной оболочке. Когда я уже с осоловелыми глазами дожёвывала хвостик последней рыбки-печеньки, меня (снова!) отнесли из столовой в гостиную — не по-японски уютную, заставленную растениями, с пудрово-розовой мебелью. Красиво, теперь бы начинкой печеньки не обляпать диван, фиг потом отмоешь. Далее начался театр двух актёров. Я вообще сразу заметила, что оба моих родителя выглядят довольно молодо — почти мои ровесники, но не придала этому значения, думала, что это японская фишка выглядеть на двадцать пять до пятидесяти, и сразу стареть до семидесяти. А теперь прям очевидно стало, что они и впрямь такие молодые, а я у них не просто первый ребёнок, а обожаемая доченька-принцесса-солнышко-лапочка. Могла бы и раньше догадаться — надо мной тряслись, как над фарфоровой вазой эпохи Мин, не спуская с рук и не отводя глаз ни на секунду, и при этом совершенно не знали, что делать и как объяснить ребёнку, почему он в коме провалялся целый месяц. Кое-как, с всхлипами, взмахами рук и постоянными переформулировками, потому что я половину слов не понимала, мне рассказали следующую историю: жила-была девочка по имени Чисаки Химэясу, которую её родители, Химари и Рен, обожали до глубины души. Была она самой лучшей на свете, самой умной и красивой. Из-за того, что «косэй» девочки был «сложным» и «сильным», в начале марта, примерно за пару недель до дня рождения, Химэ-чан плохо себя почувствовала. Однажды вечером она уснула так крепко, что не проснулась утром. «Сон» (читай — кома), длился почти месяц, и сейчас уже конец марта, так что Химэ-чан пропустила свой четвёртый день рождения. Теперь, когда её «косэй» проснулся, как положено, Химэ-чан нужно пить много «витаминдзё» и кушать, как слон, потому что этот самый «косэй» очень прожорливый в этом плане. Мама и папа очень рады, что Химэ-чан проснулась, и, хотя им жаль, что доченька ничего не помнит, они с радостью научат её всему заново. Вот и сказке конец, а кто слушал, тот в раздумьях всё-таки капнул пастой анко на белую футболку. Ну, я особо и не надеялась, что до вечера прохожу чистой, но всё равно обидно — на рекорд шла, почти два часа без происшествий. С моей обиженной мордочки взрослые просто посмеялись и предложили переодеться. Замотала в ответ головой — двигаться не хотелось совсем, я и так сидела, как посадили — укутанная в плед, обложенная подушками и с тайяки в кулачке, напоминая самой себе удава, который сожрал телёнка и теперь не может даже свернуться в колечко, чтобы подремать, из-за торчащего пуза. На этом объяснения закончились — я бы и сама не смогла больше слушать, загруженная информацией по самые уши. Надо было обдумать, что за штука такая «косэй», раз из-за него Химэ-чан в итоге отправилась на свет иной, по обмолвкам, тупила, пока он был неактивным, а теперь я должна пить эти бесконечные горы таблеток и проходить лечебную гимнастику. Мама сказала, что ей нужно поработать (отметить в списке дел: узнать, кем работают родители, чтобы прикинуть размер хотелок, которые можно просить и степень их вовлеченности в мою жизнь), и принесла мне из комнаты целую кучу разных игрушек. Я ожидала какую-нибудь чушь вроде мягких кубиков, страшных кукол или вопяще-визжащей электроники, которая так нравится детям и так бесконечно бесила взрослых — но оказалось, что Химэясу, как и я, любила что-то тихое и полезное для мозгов, типа раскраски, кинетического песка, конструктора и пазлов. Замечательно, я в совершенстве овладела навыком крутить что-то в руках и думать о своём, изображая бурную деятельность! Иди ко мне, раскрасочка, сейчас будем учиться мелкой моторике… Папа далеко не ушёл, отойдя в другой конец комнаты к столу — правильно, пусть ребёнок под присмотром, а то диван высокий и самой слезть не получится. Нет, стоп, неправильно — это я ребёнок под присмотром, и мне такое не нравится! Ты мне мешаешь, дядька! Впрочем, или Химэясу была из тех, кто может сам себя развлекать без лишнего шума, или каким-то образом родители осознали моё желание остаться в одиночестве, но папа вёл себя образцово-показательно — молча сидел, занимался своими делами и только периодически на меня поглядывал, проверяя, не слопала ли я колпачок от фломастера. Молодец, Рен, ты мне нравишься уже больше, чем Химари. Для заполнения тишины мне даже врубили телевизор. Спасибо, очень полезно — если будут новости, хоть примерно пойму, с чем имею дело. Пусть бы это только были простые, скучные новости, а не съёмка нападения инопланетян — разве я многого прошу, Вселенная? Прожить незначительную, простую, скучную жизнь, не становясь девочкой-волшебницей, невестой принца, ОЯШем в МЕХе, который каждый день крушит всякую НЁХ — вот моя цель, и пусть только кто-то попробует на неё покуситься. В раздумьях о своём будущем я совсем забыла о желании посмотреть новости и с увлечением разрисовывала пучеглазо-зубастого мужика с волосами в форме кроличьих ушек во все цвета радуги. Странный, конечно, персонаж для детей, но это Япония, в моём мире они обожали Гудетаму, а он вообще желток. Может, тут кумир детей не Хэллоу Китти, а вот этот вот фурри (ладно, я предварительно сужу по этим ушкам, но, согласитесь, что это просто… странный… выбор для детской аудитории). Вдруг моё размеренное ничегонеделание прервал грохот прямо из забытого телика. Я дёрнулась так, будто меня шокером долбанули и выпучила глаза на экран, где сбывались мои самые кошмарные предположения. Какой-то горящий мужик в синем трико с громкими воплями швырял файерболы в тварь, похожую на акулу-меч, только вместо меча — бензопила. Если это окажется магическим миром, а у меня, как по закону подлости, невероятный запас маны, то я притворюсь юродивой и спрячусь в монастыре! В жизни не дралась, кроме крайней необходимости, и собираюсь продолжать эту тенденцию и здесь! Папа скептически посмотрел на то, с каким вниманием я наблюдаю за поединком боевого мага с тварью Бездны, и покачал головой — видимо, Химэясу такое не нравилось. Мне тоже, папа, вот ни капельки, веришь? Кадры побоища посреди последнего дня Помпей сменились интервью с мужиком. Хм, а теперь, вблизи, он совсем не выглядит, как буйнопомешанный поджигатель — молодой накаченный парень возраста моих родителей и меня самой-старой. Конечно, внешний вид портило облегающее синее трико (вау, впервые вижу мужские сиськи больше своих старых пятого размера), такие убойно-красные волосы, и очаги огня на… лице… Нет. Нееет. Ну нееет. Правда? Ну нееет. Твою мать. Из-за разницы между рисовкой и реальной жизнью я не сразу сообразила, кто сейчас угрюмо рычит в лицо потеющему от страха и жара репортёру. И кто был на кружке в больнице и в моей раскраске. И что такое «косэй», которое я упорно пыталась перевести как «индивидуальность». Знакомьтесь, человек, который мне и так не нравился, потому что он вёл себя как мудак со своей семьёй, а теперь у меня появились к нему личные претензии — Тодороки Энджи, Старатель. Зубастый мужик — это никто иной, как герой номер один и Символ Мира, Яги Тошинори, Всемогущий. А мой косэй — это причуда, которая оказалась такой сильной, что буквально перестроила тело Химэясу, освободив для меня место в процессе. Ну. Ёб. Твою. Мать. Я тут сдохну.***
Химэ-чан заснула минут двадцать назад, а Рен всё ещё не мог отойти от её кровати, стоя перед ней на коленях, как прикованный. Страх, что дочь вновь может уснуть и не проснуться, хоть Химари-чан и утверждала обратное, холодом сковывал сердце. Мужчина, тяжело вздохнув, протянул большую ладонь к лицу дочери и нежно провёл по отощавшей щёчке, будто удостоверяясь, что она жива. Химэясу даже во сне нахмурилась на такое вопиющее вмешательство в её личное пространство и отвернулась к стенке, скидывая с себя плед, который отказывалась выпускать из рук весь вечер. Рен поправил плед, заново укутывая постоянно мёрзнущую Химэ-чан и мягко усмехнулся, переведя взгляд на свою покрытую шрамами руку. Пальцы, множество раз обожжённые химикатами, чувствовали только температуру и сильное давление, но сейчас и этого было достаточно. «Реагирует» — с облегчением подумал он, как можно тише поднимаясь на ноги. Ещё вчера маленькая Химэ-чан лежала бледная до синевы, неподвижная будто