Golden — Riley Baron
Остановиться приходится, когда под подошвой туфли неожиданно оказывается виниловая пластинка, обломком которой мужчина прочесал тротуар. Характерный звук треска нагло вырвал его из собственных раздумий, обращая внимание на себя. И когда источник был обнаружен под ногой, брови Чонгука стремительно начали сходиться на переносице от непонимания. Мысли, что были где-то не в этой реальности, постепенно возвращались, включая анализаторы. Пластинка была не одна. Их было множество, и все они валялись на тротуаре. Некоторые все еще находились в плотных бумажных конвертах и были разбросаны на узкой мостовой, подвергаясь быть раздавленными колесами машин. Чонгук разглядел несколько старых названий подлинных экземпляров, которых сейчас уже не сыщешь, разве что у заядлых коллекционеров за огромные суммы. Да к черту деньги! Владелец всего этого сокровища так легко избавился от него, оставив тут, будто это простые пустышки. Наконец до его слуха дошли чужие голоса, что говорили на повышенных тонах. Это даже было больше похоже на ругань и ссору, где незнакомцы откровенно орали друг на друга, не скрывая использование бранных слов. Их голоса настолько громкие, что Чонгуку казалось, будто все вокруг слышат это. Но на удивление никого на улице не было, и это даже не во время сиесты, с которой Чон так и не успел свыкнуться с момента прибытия в эту страну. Глянув на механические часы с кожаным ремешком, на металле которого было выгравировано его имя рукой одного немецкого мастера, он отметил, что, действительно, время для послеобеденного сна давно закончилось. Но в округе ни одной живой души, кроме этих двух, которые стали только громче. Чону стало понятно, что звуки исходили откуда-то сверху, из окна чьей-то квартиры, под которой он стоял. И, вероятнее всего, именно из этой квартиры в порыве эмоций и агрессии посыпалось достояние винила вместе с пожелтевшими от времени книгами с толстыми корешками, которые не сразу заметил мужчина. Однако спешить поднять голову Чон не намеревался, считая это неким неуважением к ругающимся. Он не должен был здесь находиться, под этим окном и в этот час. У него не было плана на сегодня становиться единственным слепым свидетелем ругани двух людей. Он попросту не имеет права поднимать сейчас взгляд наверх, отслеживая, из какой квартиры доносятся голоса. Но уходить он тоже не спешит. Как вкопанный мужчина стоял на тротуаре и водил глазами по трещинкам в нем, не шевелясь и вслушиваясь в чужие слова. Хотя их выкрикивали на эмоциях, Чон не мог уловить суть конфликта. Слова мешались с диалектом, матами на латинском языке и каким-то другим, который мужчине не был известен, несмотря на его профессию. Подняв глаза на дома с противоположной стороны булыжной дороги, чтобы отследить, не появился ли кто на звуки, Чонгук никого не обнаружил. Некоторые окна были закрыты ставнями, а цветники под ними разносили благоухающий аромат цветов по округе. Солнце не так сильно пекло, так что цветы не увядали под его лучами, а наоборот — наполнялись жизнью, делая передышку в те моменты, когда оно скрывалось за рваной ватой облаков, плывущих по голубому небу. Легкий ветерок, несущий запах моря и соли, колыхал тюль занавесок на открытых балконах. Но не было никого, кто вышел бы либо выглянул из своего окна на шум из соседского дома.Christian Reindl feat. Henri Bardot - In the Roses - Acoustic
Был только он один, вокруг которого валялись виниловые пластинки, старые книги, а у подножья здания он приметил разломанный деревянный ящик из-под бутылок дешевого вина, в котором, скорее всего, хранились все эти конверты. Мир будто бы замер между этими двумя, чья ругань становилась всё более эмоциональней. Никто не смел их перебить или остановить. И только один мужчина стал свидетелем. Небольшой внеплановой ошибкой Вселенной, которая по своей халатности завела его в этот район, на эту улицу, под это окно, и именно в это время. Внезапно послышался какой-то грохот, а следом чужой вскрик. И начался бумажный дождь. Исписанные чернилами листы пачками сыпались с балкона и падали на пыльный тротуар, туда же, куда раньше приземлились виниловые пластинки с книгами. Они падали около ног мужчины; ему на плечи; цепляли уложенные волосы. А он стоял и не двигался, с интересом смотря на бумагу с необычным почерком на ней. На тонкость линий выходящих из-под каллиграфического пера таинственной руки. На небрежные, спешащие буквы рукописей, что были судорожно написаны в порыве вдохновения. На зачеркнутые слова, переходящие в неизвестные символы. Одни листы были идеально ровные и белоснежные, другие же мятые, желтые и с большим количеством чернильных клякс. Все они шуршали над чонгуковой головой, разносящиеся под властью морского ветра по мостовой. Когда ему на туфлю упал лист с нотами, Чон нагнулся поднять его. Он был так же мят и написан от руки тем же самым почерком, что рукописи неведомого ему человека. Бумага уже начала приобретать желтоватый оттенок, а на краях так вообще были видны отпечатки грязных пальцев. Вот только помимо грязи на листе была и засохшая кровь, что вырисовала мужчине образ этого человека, который, не жалея себя, в кровь стирал пальцы от старательной игры на инструменте, переворачивая листы потрепанной нотной тетради. Появилось желание увидеть его. Посмотреть на эти чужие руки и пальцы, украшенные мозолями, как генеральский мундир наградами, что день и ночь писали. Чонгуку кажется, что так оно и есть. Что только страстный по отношению к сочинению человек мог писать таким почерком. И быть настолько независимым ни от чего, что не думая, решить выбросить свои творения. Люди себя всегда к чему-нибудь прикрепляют: к дому, к работе, к другим людям. Трясутся над этим, чтобы не потерять. А вот он — нет. С одной стороны, это детский протест, где своими действиями показывается право на решение. А с другой — это решение кричит о свободе. О материальной непринадлежности. Этого человека не держит его собственный труд. Свои старания. Даже не деньги, либо подлинность. Чонгук не так много знает о музыке, но даже с небольшим объемом знаний он разглядел в пластинках, которые скрываются сейчас под слоями исписанной бумаги, как под снегом, свой характер. Многих из них не легко сыскать в простых магазинах. За них определенно отдавали хорошие суммы, однако хранили в дешевом ящике, будто таким способом унижали. Но искусство не унизить — его считают не в деньгах, а в испытываемых чувствах. Вот и Чон сейчас испытывает что-то невообразимое, держа в руках ноты, пока его вокруг осыпает чужими рукописями. Он смотрит на пластинки, которые еще не были скрыты, отмечая, что по большей части исполнители джазовые музыканты: Лестер Боуи, Дон Черри, Майлз Дэвис, Бенни Гудмен. Огромное количество скрипки и пианино, что мужчине на секунду показалось, заставив сжать в руках бумагу, что он владеет одним из этих инструментов. Но помимо, в чуть меньших количествах, были обнаружены и контрабас, и саксофон, и кларнет, и многие другие инструменты. Чонгук даже успел разглядеть, пока те не скрылись, как и все остальные, классиков, таких как: Моцарта, Вивальди и Никколо Паганини, что с большей силой заставляло мужчину поверить, что обладатель этих пластинок владеет скрипкой. Ему хочется верить, что по ночам из того балкона, откуда слышны крики, доносится музыка одинокого скрипача, передающего свои чувства через музыку. Ругань не прекращалась ни на секунду, однако рукописи остановили свой поток, и Чонгук стоял среди желто-белого моря, как на минном поле, без возможности сделать шаг. Он будто в безумии смотрел на мятую бумагу у себя в руках, на засохшую кровь и слушал чужие голоса. Кто из них он? Тот, кому принадлежит этот почерк. Этот винил. Эта потемневшая кровь. Кто этот человек из них двух? Кто тот, кого хочется увидеть? Рассмотреть, как картину в музее, не прикасаясь. Найти, как при монотонных раскопках вазу, — грязную, в пыли, с налетом, — но такую ценную и единственную. Одну на весь свет. Внезапно на спину Чонгука приземляется чужая рука, и мужчина машинально сует скомканную бумагу себе в карман брюк, будто ребенок, пойманный за кражей. Но позади стоящий незнакомец ничего не заметил, только сильнее надавил на спину, толкая вперед и произнося с хрипотцой: — Отойдите. Может же и на голову что-нибудь свалиться.Sufjan Stevens - fourth of july (slowed reverb)
Чон не видел незнакомца, но поддался его натиску и ступил на бумагу, оставив на ней пыльный отпечаток своей туфли. Неизвестный завел его в неосвещенный туннель дома, выходящий на другую улицу, и отстранился, наконец, позволив показать себя, хоть и в тени. Отошли они не так далеко, чтобы совсем не слышать разборок, но были вне зоне риска получить чем-нибудь по голове. Чон взглянул на профиль парня, что оперевшись о стену, достал из кармана бежевого кардигана красную пачку сигарет с французской маркой «Gauloises», закурив и протянув ее ему, молча предлагая. Получив отрицательное мотание головой, незнакомец засовывает пачку обратно в карман, выдыхая дым, и смотрит куда-то в бок. Его белоснежно выкрашенные волосы падали ему на глаза, но тот не спешил их убирать, будто специально хотел скрыться от чонгукова взгляда, который не мог не видеть даже в тени здания, бледность чужого лица, его впалые глаза с мешками под ними и четкую линию подбородка и скул. Он был как стекло, что вот-вот треснет на множество осколков. Мужчина смотрел, как тонкие пальцы обхватывают сигарету, струшивая с нее пепел на землю, не в силах сдержать дрожь. Как теплый кардиган выглядел непропорционально чужому телу, выдавая его костлявые плечи и худобу. Чон даже не сразу понял, что тому холодно. Только его задумчивый взгляд, устремленный в бок, на мостовую, хранил в себе множество загадок. Он излучал спокойствие, пока где-то там конфликт двух людей только набирал обороты. Блондин продолжает смотреть из-за угла на обстановку там, словно бдил и иногда морщился, слыша чужие вскрики. Он выглядел непричастным к происходящему, но казалось, будто та буря эмоций его задевает. Тянет к себе. — Вы, наверное, не с этого района, — начал незнакомец, протерев пальцем нос. — С чего Вы взяли? Незамедлительный ответ мужчины позабавил парня, вызвав на его лице ухмылку. — Изначально из-за того, что вы встали в ступор, услышав это, — он кивнул в сторону, на источник криков, — хотя тут уже все привыкли к этой парочке и к их разборкам. Но еще вас выдал ваш акцент, сеньор, — а после добавил: — Вы немец? Чонгук вздернул бровью от такой прямолинейности и парень поспешил объясниться: — Ох, это ни в коем случае не оскорбление, мне просто любопытно. Я — Кирино Юнги Мин Кастро, можно просто Юн, — парень тянет свою костлявую руку для рукопожатия, а Чонгук боится ее касаться, думая, что та хрустнет от его силы, как ножка бокала. Но рукопожатие получается на удивление крепким, когда Чон произносит: — Чонгук Келлер, — так же четко, как выгравированы эти буквы на металле его часов. Мужчине никогда не доводилось встречать мертвецов, а тем более к ним прикасаться, но рука парня показалась таковой. Безжизненная кисть трупа, на удивление обладающая человеческой силой, была ледяной. Только вот при стальной хватке Юна Чон не почувствовал дрожи, которая отслеживалась до. Она вмиг пропала, а на ее место выросла многозначительная улыбка парня, который специально держал себя в руках, чтобы не выдать озноб — он заметил рассматривающий его взгляд мужчины. — Вы были правы, — он опускает чужую руку и смотрит, как блондин вновь затягивается. — Я не местный. — У вас хороший испанский, сеньор. Вы не против, если мы перейдем на «Ты»? И вскидывает бровь, туша при этом окурок меж кирпичей старого здания. Он ждал ответа, пока Чонгук не мог оторвать от него глаз, когда тот, оставив бычок в покое, оперся о стену вновь, выйдя немного в свет. Пол его лица освещалось, давая мужчине заглянуть в чужие глаза, где в одном показался родной цвет, а во втором, находящемся во тьме, отображался блик. Бледно-зеленая радужка сужала зрачок, делая взгляд блондина более острым. А блик в темноте — хитрее. И это сочетание ничем нельзя было сломить, даже белками глаз, пронизанными сосудами, как красной нитью. Наоборот, это добавляло взгляду хищничества. Рука мужчины еще чувствовала холодное прикосновение Юнги, а воспоминания напомнили о знаменитой трагедии «Фауст» Иоганна Гете, — немецкого писателя и мыслителя, — текст, который в школе дети читают только до второй части. До того момента, где Гретхен остается в темнице, готовая принять наказание и искупить грех за смерти своих родных. Где Фауст рвется спасти ее жизнь, что должна оборваться казнью на рассвете. И там, где она отрекается на такое существование, не способная отмыть руки от крови. Девушка умирает, так и не став тем «мгновением» ради которого жил доктор и ради которого тот был готов отдать душу Мефистофелю. И вот сейчас Чон смотрит на Юнги, все еще чувствует его прикосновение, и думает, а не заключил ли он только что сделку с дьяволом, у которого из темноты хитростью блестит око. Настолько тот выглядит не человеком. — Нет, я не против. Кирино вновь выглянул за угол, приметив, что крики утихли. Очень резко причем, что заставило парня нахмуриться. Кажется, он знает, кто эти люди. Знает его. Через какое-то время Юнги выравнивается, полностью выходя в свет, а в его плечо утыкается только вышедший из-за угла парень. Мужчина, все еще стоящий в туннеле, видел только его макушку светлых волос, что виднелась из-за узкой спины Мина. Чонгук понял, что это один из тех, чью брань они слышали, но этот парень не он, не тот человек, кого так отчаянно желал увидеть. Далеко не он. Этот парень был меньше Юнги, в особенности своего роста и телосложения. И цвет его кожи выглядел здоровее, нежели у первого, подчеркнул Келлер, увидев его руки, что проскользнули и обняли блондина за худую талию, сжимая маленькими пальчиками ткань кардигана. Он мотал своей головой и прижимал к себе хрупкое тело блондина, что-то бубня себе под нос и шмыгая. — Я не смог, — душераздирающий всхлип, — он грозился сжечь ту работу, если я не уберусь с его порога. Он не слышит меня, Юнги… — последнее он практически прошептал, настолько в этих словах скопилось боли. Тонкие пальцы осторожным движением прикоснулись к светлым волосам паренька, что на свету были цветом овса. Слегка завитые, наверняка мягкие, не такие, как у большего населения, которого встречал Чон с приездом в эту страну. И этими движениями Юн успокаивал маленькое тело, которое вцепилось в него, как за спасательный круг. Но всхлипы не останавливались, а дрожащий голос продолжал: — Я пытался его остановить, но он продолжал кидать свои черновики в окно, твердя, что все без толку. Он не понимает, что творит, — тише. — Я боюсь за него. Мужчина стоял позади, улавливая все слова. Его сознание продолжало вырисовывать образ этого незнакомца, что так хотелось увидеть не меньше, но была проблема…Flatsound - You Wrote 'Don't Forget' On Your Arm
— Это творческий кризис, — вот и подал голос Юн, отстраняя от себя парня. — В его жизни слишком много всего происходит, ему нужно время. Дадим ему его немного. Покопается в себе. Одумается, — светловолосый кивает, утирая рукой красные глаза, наконец замечая Чона, но никак не реагирует на его присутствие, продолжая слушать блондина, зашедшего опять в тень туннеля. — Он не глуп, хорошо помнит, что произошло в прошлый раз. Пусть только слово сожжет, он после ни одного не напишет, — со злобой. Худое тело вновь опирается о стену, будто ищет в ней свою опору, поправляя съехавший с плеча кардиган. Хоть Юн продолжал излучать спокойствие, однако хмурый взгляд явно был недоволен происходящим. Он знает его куда больше, чем мог вообразить Чонгук. И этот парень с красными от слез глазами, закусив губу, поднял голову к небу, чтобы предательские слезы не потекли вновь. Его светлые волосы переливались в солнечном свете, немного шевелясь от легкого ветра. Гладкая здоровая кожа была натянута на ключицах и шее, а кадык подрагивал с каждым шмыганьем носа. Голубые глаза блестели от слез, и Чонгуку показалось, что сейчас он встретил ангела. Невинного, которого переполняют чувства, что не в силах скрыть. Парень не обращал никакого внимания на мужчину, будто его тут и нет. А Чонгук все так стоял, смотря на двух парней, стоявших друг от друга в двух метрах, но таких разных. На демона в тени и ангела на свету. И обоим было больно. В их глазах это читалось. Казалось, будто их огонек жизни потухает где-то там. В запертой небольшой квартире с балконными дверями на распашку, откуда только недавно тот выбрасывал себя самого. Но кто же он? — Ну же. — Юн поддался опять к светловолосому, что не переставал лить слезы, беря его лицо в руки, и большими пальцами вытирал их с пухленьких щек парня. — Джасинто, перстень. Все будет в порядке. Его тонкие синие пальцы выглядели как смерть на румяных щеках. Как порочность на нежном создании. Утирая нос, парень сжимает губы и косится на бумагу, что ветер разносил по тротуару: — Нам нужно это собрать. В его словах столько заботы, что мужчина не может и слова сказать. Банально предложить свою помощь. Этот парень, несмотря на количество вылившегося на него там мата, продолжает переживать за его дело и старание. Возможно, это и покажется унизительным, но он продолжает ценить того, кто заставляет его плакать. Неужели он не видит, что делает больно? Не видит того, как под его окном два, полные противоположностей, парня собирают осколки его творения. Листы, над которыми тот корпел и днем и ночью. Не хочет видеть? Или не может? Что он сейчас чувствует? «Это творческий кризис. В его жизни слишком много всего происходит, ему нужно время. Дадим ему его немного. Покопается в себе. Одумается» Слова Юнги продолжают крутиться в голове, добавляя к образу незнакомца больше конкретики. Его поведение обосновано, поэтому друзья, — Чон считает их таковыми, потому что подобное отношение могут вынести только они, а не проходимцы с улицы, — терпят и принимают не смотря ни на что. Они понимают, что тому сейчас сложно. Что он не может держать слова и эмоции, идя на их поводу. Но он не хочет этого, просто так получается — обстоятельства такие. Ему сейчас самому не лучше. Тоже больно. Тоже ненавистно.Elias - Cloud
И желание узнать его больше в мужчине возрастает. Он идет сейчас по тротуару в неизвестную сторону от того места, с окна которого на него посыпалась бумага. Но в отличие до, у него не было мыслей, а теперь они полностью заполнены одним парнем с удивительным почерком, в жизни которого происходит крах, — борьба с самим собой. В жизнь которого хочется попасть. Посмотреть хотя бы одним глазком, чтобы удостовериться, что он именно то, что ищет Чонгук на протяжении всей жизни. Искусство. Хоть такое неконтролируемое, эгоистичное, возможно, черствое, но свободное и вызывающее столько чувств только одним своим существованием, в которое Келлер начинает сомневаться с каждым шагом. А было ли это все на самом деле? Не придумал ли он это все, пока шел, слепо глядя под ноги? А действительно… Он останавливается и смотрит по сторонам. Мимо него проходят прохожие, что-то бурно обсуждая на испанском, что Чон не поспевает их переводить. Постройка домов отличается от тех, что была там. И ветра нет, солнце уже скрывается за многоэтажками, пока торговцы за прилавками восхваляют свой товар. Сколько прошло времени? Мимо пробегает бродячая кошка, цепляя хвостом штанину мужчины, направляясь в сторону пышногрудой женщины в бело-красном платье, что высыпала остатки еды около порога, куда сбегались другие коты, спящие до этого в тени под деревом. Чонгук в неверии моргал, будто только что очнулся ото сна. Неужели это правда? Он получил перегрев, пробыв под солнцем дольше положенного, и его сознание воспроизвело ему его идеал вместе с поэтическими образами ангела и демона, что не являются друг для друга взаимоисключающим. Келлер смотрит на свою руку и не чувствует того ледяного прикосновения Юнги, словно того никогда и не было. Это страшно… Чон только нашел то самое и, не успев до него дотронуться, уже потерял. Он резко поворачивается, смотря назад, с какой стороны пришел, и видит все то же, что и спереди: люди, продолжавшие говорить; животные, разгуливающие по улице или греющиеся под лучами закатного солнца; машины, сигналившие детям, что перебегали дорогу; громкое сообщение торговца газетами о новом выпуске. Чонгук мечется взглядом и мотает головой, боязливо шепчет одними губами «нет». Он срывается с места, несясь сломя голову и сталкиваясь по пути с прохожими, что кричали ему что-то в след. Но он не обращал на это никакого внимания, как и на таксистов, что сигналили ему, когда он безрассудно перебегал дорогу. Чон только вгрызался взглядом в каждое лицо, пытаясь найти в них похожие черты ангела и демона, которых повстречал недавно, боясь, что и их лица сотрутся в памяти, как маршрут, по которому мужчина шел. Но не было ни одного человека с бледно-зелеными либо небесно-голубыми глазами, которые печатью остались в воспоминаниях. Чон не понимал, зачем бежал, если все равно не знает, где находится и где сворачивал. Он хватает какого-то паренька за руку, что проходил мимо вместе с молодой девушкой, нервно спрашивая название улицы, пугая этим его спутницу. Но полученный ответ ему ничего не говорил — он не знает ни этой улицы, ни района, куда забрел. Тем более не знает адреса, где повстречал его. Он ушел оттуда же так, как и пришел — погрузившись в свои мысли и раздумия. Вера, что ничего из этого не случалось, набирала обороты. Что Чон сам себе все это надумал, предаваясь тайным грезам. Не было никакого винила. Скрипача в ночи. Ругани. Бумажного дождя. Было только послеобеденное солнце, чонгуково одеяние не по погоде и бред из-за перегрева. Келлер заходит в какой-то узкий переулок меж домов, чтобы скрыться от чужих глаз, которые стали на него косится, а прохожие спрашивали, все ли в порядке. А Чон, как под водой, не слышал их. Разве можно было почувствовать потерю, ничего при этом не теряв? Он сползает по стене, зарываясь пальцами в темные волосы, сжимая их у корней. Чонгук понимает, что понемногу начинает сходить с ума со своими поисками идеала, но это впервые, когда у него настолько реалистичные галлюцинации. Он готов об стену биться за такую шутку сознания, но только в штанах что-то неудобно жмет, что не позволяет полностью окунуться в свое несчастье. Он просовывает руку в карман и достает оттуда сверток бумаги. Тот самый! С тем изящным почерком на пожелтевшей бумаге, где были выведены ноты, по которым он играл на скрипке, с силой нажимая на струны, — чтобы звучание выходило чистым, без ошибок, — что резало тонкие пальцы скрипача, пуская кровь. Чонгук смотрит на засохшую кровь с краю, — единственное доказательство того, что он действительно был там, где у себя под ногой он обнаружил осколок виниловой пластинки, — понимая, что это все, что осталось у него от него.