«Жена же Лотова оглянулась позади его, и стала соляным столпом.» Быт 19:26
Было около двух часов утра, когда в комнату коммунальной квартиры на ветлявой улице в колодце, ввалился старый Бес с выколотыми глазами. Алексей Иванович был дядькой невероятно маленького роста: на одной костяшке по середине была выбита еле видная башка черта, в честь которого и прозван был сосед. Но взял он, конечно, более поэтическое наименование, по причине сходства с Достоевским на припомнятой фотографии писателя в учебнике по литературе в классе десятом (у того, по иронии судьбы, были простым карандашом закрашены белки и крестами перечеркнуты оба хрусталика). Между прочим навестил комнату со скрипучей березовой дверью мужик не просто так: ему нужен был сидящий за рабочим столом молодой человек, с отражением синих лучей от экрана монитора на лице. Черные брови разрослись двумя длинными гусеницами, нависая над стеклами вылупленных глаз. Складка меж ними совсем скрючилась. Очки ноздри сдвинули вместе, наравясь свалиться с гулом на стол. Из-под зубов слышно лишь прицокивание, нога под столом отбивает звонкий тупой ритм закованной в ушах музыки. Бес, будучи полностью слепым, громко начал колошматить тростью по порогу, привлекая к себе внимание, параллельно похеренным по этапам голосом приговаривая через каждый последующий стук: — Когда оплата? — мокроту перетаскивая по горлу добавил, — Салага на трубку сел, не отрываясь трезвонит, хули я вообще должен слушать это говно? Отправь мужику бабки и пусть с хуем отъебывает от меня. Яся вытащил наушник, кидая его на стол и резко жестикулируя, ответил: — Задерживают, хули я могу поделать! — машет одной рукой, другой убирая залезающую в глаза чернявую челку, окрапленную белыми неровными концами, — Штырь вечером в банк, а там все и будет, хули чел нетерпеливый такой? Я же ему сказал: так и так, все будет. Даже время почти точное назвал! — Понял, сынок, — Бес в знак капитуляции провёл тростью по линолеуму за порогом, но ртом воздух поймав, сообщил, — Рома, не забудьте, обещал мне хавку занести вечерком, и эти, как его, наклейки налепить. Мужик пальцами показал, наглядно, как они плохо отходят друг от друга будто бы от невидимого клея. — Не переживай, отец, все помнит, — загипнотизированный неотложной работой, ответил Ярослав. Они «семейной» парой проживали со Штырем уже восьмой месяц вместе, занимая два койко-места в небольшой комнатушке на улице, название которой чрезвычайно трудно выговорить. Спать вместе как и заниматься сексом на двух узких кроватях не в новинку, а обстановка вокруг напоминала их старую только очень суженную общажную комнату. Яся, не так давно получивший диплом магистра, продолжил свой старый добрый фриланс, к которому приноровился на первом курсе очного обучения следующей за бакалавром ступени образования. Штырь, получив неожиданно красную корку дизайнера, трудился по трем фронтам. Первый, для желудка; два через два, в баре за стойкой; намешивая невероятно мерзко-сладкие коктейли (после фирменного «Секса на пляже» Яся блевал дальше чем видел). Второй, для сердца, был связан с проведением мастер-классов по масляной живописи. На занятия ходили женщины средних лет для которых кисти и картины были зачастую в новинку. Третий, был самым оплачиваемым. Штырь, еще прошлым летом совершенно не справляющийся с техникой, зажевывая губы пытаясь не «разъебать нахуй» очень древнее перо, на заказ начал рисовать всевозможные извращения человеческие (включающие животных, в том числе). Рома считал данную деятельность временной, лишь для того чтобы накопить на первый ипотечный взнос и может съездить наконец-то в отпуск. Стоит полагать, что бедный труженик все равно выручал в итоге меньше Яси, — у того за один «поход» выходило в два раза больше, чем у Штыря за месяц непокладного мучения. Роман работал без выходных, семь на семь в день и по ночам через день. Яся сидел дома, иногда выгуливаясь. У парней была общая цель — не имея прописки, на правах лимиты, обрести хотя бы какую-то почву под ногами. Да, молодость была скудной***
Под Тропкой, на седьмой линии, у грозной ветки шоссе стоял хлипкий деревянный дом, где-то окна были совсем забиты досками, пестревшими узорами грязных граффити. «Хуй» и три вопиющих точки на месте закрашенного слова обрамляли всю открывшуюся картину. Ящик, еще советского синего цвета с клочьями краски стекающими вниз, был совсем забит. В кипе был один важный документ, с распечаткой рекламы во весь формат. Они давали уже больше миллиона, каждый раз две выплаты увеличивались — региональная и единовременная. Все вместе улыбалось в сумму на зеленом фоне. В едином платежном документе цифры росли за неуплату: все выехали и забыли, забили на когда-то выданную государством квартиру. Штырь не входил в условную долю, не являлся квартиросъемщиком, но это было только меньшее из зол. Прошло несколько лет с того момента как в звании ефрейтора Роман Андреевич Косогоров вернулся домой. На местах шевронов зияли черные непокрытые квадраты: Штырь не видел смысла в их покупке. Единственное, что он тащил из армии с удовольствием — сапоги, которые до сих пор носит, продолжая уничтожать себе ноги, замятые до синевы. Отличник службы, твою-то мать. Стояла осень, темная и холодная она была обыкновенно дождлива. Грязь чмокала под Тютой Васютой, представителем вымирающей профессии. Его резиновые ржавые сапоги ударяли по капоту земляных рытвин. Мокрота, наполняющая область под, переливалась, издавала громкие хлопки под каждым шагом. Прозвали так престарелого за один зуб, зияющий во рту и почти нерабочий голосовой аппарат. По-настоящему дедушку звали Тюодор Васильевич и это никак не помогло бы каждому узнать его больше, чем понять особо внимательному происхождение столь благородного человека. Отец его свободно существовал когда-то предком вымирающего католического ордена, а потом ушел в лес и ударился в старообрядческие ритуалы. Закрывшись в землянке, в итоге, сжег себя заживо и был таков. Тюту, словно черт дернул, расковырять почтовые ящики именно в тот осенний облачный денек: он был любителем лотерейных билетов и будь у мужика выход в интернет — лудомания забрала бы его со всеми потрохами и свое полное маленькое довольствие и пенсию он бы вкачивал в лапы владельцев различных нечестных доменов. Документик, на имя Косогорова Романа Андреевича, благополучно выпал на пол. У парня было бычье сердце, которое словно затекая в мозг устаканило и устроило его внешний грубый вид, так необходимый там, да и старые друзья пытались всячески дозвониться или дописаться до друга, чтобы зазвать с собой, снова обрить голову под миллиметры. Такого полезного. Кирюша, по старой кличке «Мямля», а по новому прозвищу «Убитоголовый», прямо-таки настаивал, написывая в увядшем в свое время общеизвестном мессенджере. При том, что Штырь объявлялся в онлайне последний раз года четыре назад. Славян, живший ныне по соседству с ветхим домом, наступая на ворох коричневой от слякоти бумаги, хмыкнул. Счета, место регистрации. На всякий случай он все это припас, почему бы нет? Вдруг кто-то захочет увидеть еще целый скелет листов А4, имеющих какую-то мизерную силу, квитанции. Мужик, с новыми полосами шрамов на голове и татуировками на затылке, был в этом плане участливый: он постоянно думал о других больше чем о себе, в его мире вообще мало было его самого, проще говоря. Он даже сел тогда за соучастие, хотя даже и не знал за что: Дятел прибежал на его хату и там их и поймали, попивающих чай из коллекции его покойной бабушки, дородной славянки, авторши его незамысловатого имени. Парень то и отсидку не помнит, а был ли вообще у него защитник, адвокат? Он читал, много читал. И это единственное, что въелось в его лоб, кроме чернил свастики, которую он свел почти сразу, оставив лишь глубоко уходящий в тонкую кожу шрам. Дятел почти сразу заинтересовался макулатурой в руках своего сожителя. Вчера он выгуливал новую межсезонную куртку в какой-то новомодной клинике, где оставив большую часть зарплаты, он ожидал очередной скрининг своей дорогой племянницы. Ближайший от них небольшой городок, хоть и был совсем неизвестным и даже не напечатанным на карте, но все же инфраструктура там была точно уж лучше чем в поселке, где ныне они проживали своим странным семейством. Медицина в нем воссияла новыми лицами со сверкающими брекетами на зубах, черт, это подкупало. Брови взлетели вверх, безграмотно вчитываясь в знакомое имя. — Ебать, Славче, где ты достал это дерьмо, мужик?***
— Все это время поклонение всем этим людям было лишь ширмой. Я думал он нас защищает от всего зла, что происходит именно по причине эмигрантов, но это все чушь. Половина моих друзей сейчас, как он их называл? Этим отвратительным словом на «х». Боже, а ведь многие родились здесь. Наоборот нам, бля, необходимо помочь сохранить их культуру, просто наконец-то не мешать. — Штырь ты ебанулся? Три часа ночи, ты что-то принимаешь или опять что-то прочитал? — зрачки Яси юркнули под верхнее припухшее веко; парень вновь и вновь капал под него эти новомодные жгучие японские капли, которые прикольно булькали в небольшой шайбе. Он никогда не сможет привыкнуть к некоторым изменениям своего парня: тот стал излишне разговорчивым и даже грамотнее, кто же знал, что если свести свою «тупоголовую обезьянку» один раз на какой-то поэтический вечер, у того вдруг проснется желание читать что-то современное и даже завести страничку в соцсетях, открывающих новые горизонты для «художников». Ныне Ярослав курил нагревающую чайное дерьмо трубку с тупым айкующим названием. — Господи, блять, всепоглощающая гадость, ладно, солнышко мое ненаглядное, ты не против перевода темы, да? Я как частично гордый представитель «нацменьшинств» заебываюсь слышать такие вещи от моего маленького белого дружочка. Штырь знал отца Яси: мужик узкоплечий, улыбчивый с лентой черной покрывающей угол. Они ненавидели друг друга будто бы уже с зачатия. Но, справедливо сказать, сейчас как никогда его парень был копией своего родителя. Было что-то в маске, в том, что называют микровыражениями, то почему после смерти сложнее опознать человека, так как мозг считывает именно эмоциональный фон, который складками собирается на лице. Любовь. Любовь цвела в этих стенах: горькая, узкая и страждущая; ненавистная, но существующая. — Живем ли мы лучше? Мы буквально с тобой вне закона, так еще и также ненавистны. Меньшинство есть меньшинство, наверное поэтому ты и повернулся на вопросе расизма, — вдруг добавил Ярослав, сквозь пелену горелой вони, — Если не считать, конечно, твое прошлое. Ты бунтуешь против той ненависти, которую тебя заставляли сеять. Походу скоро нам совсем здесь будет не место. Нам перевалило за двадцать пять: тридцать не за горами. Мы два отвратительных гея в атмосфере совсем неблагой для этого. Парень рассмеялся и в этом не было ни капли горечи. — Что ты последнее прочитал? — вдруг встрепенулся, подтасовывая тему, Штырь. — Мужик, это ни как не связано с темой и это не книги. Я уже и не помню, когда последний раз добирался за моих пестрых дружков. Последнее, что мне довелось сожрать это федеральный закон, вносящий изменения в УК. Наверное алгоритмы решили похохотать надо мной, но мне уже вторую неделю в ленту запихивают строчки с «новые поправки…», «проект закона…» и какая-то такая хуита. От «погодного» разговора двух собеседников оторвал мерзко пиликающий общий монитор на косом деревянном столе. Дятел нашел контакты Яси. Давненько Роме надо было навестить свою неприглядную родину: муниципалитет, напоминающий скелет рыбы с такими же пустотами меж костей. Безглазый треугольник маленького города встретил их побитой лампой центра. Не зная зачем, нервно втыкая в экран парни плелись, выискивая глазами старую ржавую шаху. Славян размахивая лапой приветствовал гостей своей новой ласточки, которую ему предоставил всего за одну тысячу рублей двоюродный дядюшка, думая, что «брюхатая» девчонка, проживающая с его племяшкой, беременна от молодца и на свет скоро прибудет еще один или одна из их рода. Дятел, бегущий от ночника, с пачкой пива и большими счастливыми глазами, улыбался почти беззубым ртом: где-то резцы были сломаны, где-то выпали другие из-за тьмы уничтожающей эмаль. — Братья, рад вас видеть, ебать, конечно повод так себе, да, ща такое покажу! Штырь ты ахуеешь! Даже не знаю радоваться за тебя или хоронить уж! Он резким движением кидает стекло в целлофане в багажник, заставляя своего сожителя скинуть с себя несколько слоев пота, и выуживает из кармана несколько неровно сложенный квадрат. — Во-первых, оплатите счет, а во-вторых, бля, брат, пора съебывать нахуй, тебе здесь не рады! Дятел нервно смеется.***
Зеленый чай не лез в горло; он был на заварке с красными листами сухих цветов. Штырь был спокоен, словно змей на солнце лежит на камне. Белые полосатые шорты и диван на кухне: все прокурено. Сигарета крутилась на языке: он не вдыхал этот смог уже месяц и она жгла вкусовые рецепторы. В руке он бумажку крутил. Прошло уже почти сколько пять, шесть, семь лет с его демобилизации? — Я давно думал о том, что нам тут будет тяжелее нежели, чем где-то еще. Из тьмы вытянулась высокая фигура: коленки намешаного белого с горячим оттенком землистого коричневого, который растекался от чернил надписи «спаси». Штырь молчал, в голове пусто, ворох волос обрамлял жидко его подбородок. — Нам нигде не будут рады, конечно, потому что мы продукт этой родины, но ведь и она нас разрушает; принимает за патогены. Черт, нас здесь просто убьют, какими бы мы дерзкими и наглыми не были: их больше. Господи, ты работаешь на скольких уже работах? Я знаю, что ты задумывался об этой хуйне, что сейчас держишь. — Это ощущается как пиздец, — говорит Штырь, сквозь волокна хрипоты, — Блять, я не понимаю нужно мне это или нет. — Ты боишься поступить не правильно? — Нет, я привык поступать именно не правильно, но чо мне там сейчас, то блять делать! — он выходит из себя, в своей обычной спокойной манере, так что в первый момент и не понять злой ли Алексей или нет. — А если бы это случилось раньше? — Я бы пошел, но скорее всего исходя из риторики, — он пытается употреблять «заумные слова», но все равно коверкает их ударения, натыкаясь не на ту букву, — Нашей бриги, то скорее всего с другой стороны; моя жизнь была бы уничтожена. — И не только твоя, — Яся хохочет, переходя в конце в минуту истерики.***
Немного сил ушло на собирание вещей: сумка цвета хаки с белым маркером фамилии и инициалов. Губы проколоты клыками долгих бесполезных тревожных мыслей. Изъеденные. Яся курил косяк; перевернутый гриндер, наблевал раздробленными кусками дерьма; пластилиновое на зубах, мешанина. Везде уродство слипшейся бумаги: ничего не получалось, он рассыпался в закаточной машинке. — Я просил тебя не дымить здесь. Мог бы хотя бы бутылку для этого использовать: было бы намного чище. — Да, похуй, ты запаковал комп? Блять. — Да, я отдал адрес Дятлу, чтобы он его отправил. — Ты точно ему доверяешь? — Ему это железо нахуй не нужно, мужик не сможет оценить его. — Ну поехали тогда. Ярослав отшвырнул от себя полшмали в пакет на вынос и скинул туда же и гриндер. — Он же дорогой? Разве нет? — Поебать, куплю другой. Тебя поцеловать? — Не стоит. В углу икона крепко держалась на скотче, где-то припрятано пару бутылок в смоге, светлый потолок в трещинах; во дворе лай собаки, окно продувается. Перебивает крик ночи: женский крик. Треск лифта за стеной. Штырь дышит, он пытается надышаться жизнью; ее жестокостью, ее горькими глазами матери, письмо на голубой бумаге греет сердце: в кармане бомбера. Ему уже много лет, этому бомберу. Вдох. Он все-таки поцеловал Ясю: его горячие, горькие губы с грязным запахом обгоревшего пергамента. Его скользкий язык, словно рыба на суше, потихоньку расстающаяся с влагой. Руки некуда было деть, носочки болели: разница в росте. Ненависть, ненависть горела, словно белые глаза лося на темном шоссе. Огромный, словно дом, словно чудовище из сна. Тело Яси содрогалось и слезы катились из его глаза, попадая в чужой рот; из носа текло, болезненно щипало. Штырь почему-то вспомнил отца парня, его черную ленту. Венок своего он тоже вспомнил, деревянный крест. Ментовскую рубаху, пропитанную кровью, формалином. Он вспомнил похороны сестры, на которых было три человека, а как будто бы даже и меньше. Ее правый почти не закрытый глаз. Ему объяснили, это — лагофтальм. Он помнил все эти лица, словно он вышел только что из комнаты, где стоял гроб каждого. Он помнил; помнил березу на кладбище, ее черный ствол, ее цветение. Вспомнил скольких он убил и они не вызывали у него жалости. Все то, о чем он помнил. Жалости нет, только страх расплаты.***
Они уезжали через дальние границы, после куда глаза глядят; они уходили, убегали. Им за двадцать пять, перспектива ясна. Вместе. Только они есть друг друга: частицы жизни. Они никогда не будут чувствовать себя нужными, себя своими. Тоска. Их жизнь теперь всего лишь вечный автостоп. Чужой дороги.