***
Это случилось осенью, когда противный хруст листьев, словно свиных хрящей, сменяется на мокрый причмок первого снежного одеяла. Маня, подтягивая к себе целлофан черного пакета в одной руке, а в другой удерживая хрустящую и булькающую пятилитровую канистру, ловко рассекала тьму фона. Но тут что-то ослепило ее и с характерным звуком прокатилось почти мимо. Ее хрупкое тело, на крупах за неимением больших сумм, было подхвачено, а тяжелые предметы в ее руках провались прямиком в гущу мокрого асфальта. Страшное это было дело; ее волосы прищемлены холодной дверцей, а рот замкнут: время остановилось. Такое случалось не в первой, всегда в разных обстоятельствах, но с одними и теми же условиями: молчать, лежать и не двигаться. Будет больно, горячо и жалко, очень жалко. Чужие женщины всегда любили ее и принимали как родную: на нарах было проще. Ей нравилось шить и общаться со своей старой соседкой рецидивисткой, которую перевели в аккурат в конец отсидки Марии. Мужчины всегда казались ей недосягаемыми. Она выучила, что их нужно либо избегать, либо научиться рваться в бой. Но борьба? Принесла ли она хоть что-то хорошее в ее жизнь? Можно ли сказать, что Маня не спасла себя, но кого тогда? Была ли польза? Третий раз за жизнь она была с особью мужского рода в тех обстоятельствах, которые ей не хотелось бы вспоминать никогда. Но последний. Последний заставил ее помнить до конца жизни. Грубость, ее звали — грубость. Это единственное, что осталось от этой коротко стриженной несуразной женщины в пуховике с искусственным мехом, с лацканами на пиджаке под ним и блеском с сигаретой «KISS». Ее голубые глаза с тонкими нитками ресниц, одетых в черные паучьи комки, закрылись.***
Мария смогла выбить себе место в администрации ее маленького посёлка. Работать уборщицей на полставки: это ли не счастье для человека? Она сразу нашла язык с почтенной труженицей штата поломоек: эмигранткой, вышедшей из стран средней Азии, с красивым, труднопроизносимым именем. Та переехала туда настолько давно, что не может уже ответить на вопрос точно ли она гражданка этой страны или чужой. Прекрасная черноглазая женщина стала частой участницей снов Маши: как-то ей приснилось, что коллега ее вернулась на родину (какую бы она страну не считала родной или помнила) и устроила там мятеж, революцию и перевернула всю верхушку с ног на голову. Девушка влюбилась в утонченный покрытый образ женщины, иногда торчащую вороную челку и большие веселые глаза. Какого рода были эти чувства. Это были чувства дочери к матери, которая всегда была с ней и за нее. Это было, как впервые в библиотеке нюхать темные рыжие страницы старой книги и не важно какого содержания. Они много обедали вместе, сидя на только вымытом лакированном полу, который источал легкий запах нашатыря. Женщина выуживала тонкими пальцами для Маши некоторые составляющие своей пищи, подкармливая, словно птичку. О приятных мигах трясущихся колен, солнечных окон, источающих скачущих зайчиков по полочкам света и о теплых набухших от возраста и тяжелой работы руках пришлось навсегда забыть, отпустить. ВИЧ, она прошла обследование исходя из случая, когда сдавала кровь, лишь потому что грошей не хватало на содержание их маленькой когда-то семейной халупы. Денег она не получила.***
Любовь лишь ширма для всего остального. Ты не вылечишься от одиночества как только в твою маленькую тупую жизнь залезет еще один. Это лишь раскачает лодку. Штырь не помнил ни телефон матери, ни сестры, когда его голову размозжили в купчинском переулке, синонима темного угла. Вся затылочная часть пострадала на несколько сантиметров вглубь точно; парня спасла лишь тонкая длина волос, закрывающая будущую пострадавшую. Трубка была разбита и утеряна. «Никаких, блять, ментов: я завалился.» Мария звонила, несколько раз, не зная за что цепляясь. Перед этим всегда за что-то пытаешься схватится, вскарабкаться. Словно вытянуть руки к солнцу; жаль, оно отвернулось от нас, забыло, черное, словно его прорвало молнией и мы поклоняемся мертвым.***
«Я звенящая опухоль и это моя песня» Она улыбалась, выпивая, горечь Марии. Будучи девочкой она всегда носила что попало, как-то мама вообще нарядила ее в пакет. Кто она? Юность пронеслась мимо в робе тусклого оттенка с руками по локоть в темно-красном нутре прародительской крови. Самооборона? Всем насрать, всегда в первую очередь возбуждают по сто пятой. Сто пятая в деле — наше первое проклятье. «Почему Мария? Тебе не к лицу это имя, будь Маней, дочь.» «Я не могу понять была ли это ненависть или он впервые ласков со мной? Мой отец.» Она была пьяна, когда это случилось первый раз, ей было четырнадцать. Через три дня она пошла в церковь, а потом ходила каждый месяц в воскресенье. В один из таких дней ей попался образ. Почему она спасла не себя?***
Тело Марии, ее грязные ботинки на частях оторванных ног собирали всей деревенщиной. В новостях ничего не написали.