Мятеж не может кончиться удачей В противном случае его зовут иначе. Джон Харингтон
Лиза бежала по коридору из тех последних сил, что оставлял ей корсет, запыхаясь и краснея. Опаздывать к пробуждению императрицы было непозволительно, и пусть, по ее собственным подсчетам, у нее оставалось порядка двух минут в запасе, но резной коридор Зимнего Дворца, напоминавший внутреннее убранство какой-нибудь диковинной шкатулки, все не кончался. К тому же, поднимаясь по лестнице, графиня умудрилась потерять одну из своих атласных туфелек и ей пришлось задержаться, потому что нагибаться в корсете было если не невозможно, то чрезвычайно трудно. Наконец, впереди показались двери покоев ее императорского величества, а перед ними юная графиня увидела свою подругу и соседку – княжну Голицыну. — Ну наконец-то, великий боже! Лиза, ну разве так можно? — фрейлина всплеснула руками, отпуская измятый от нервного ожидания край придворного платья, но все же решила не отчитывать подругу. — Статс-дамы уже вошли. — Спасибо что дождалась, Катенька, — Бетси почти что неосознанно подкрутила локон, стараясь привести дыхание в порядок. — Остерманша тоже здесь? Остерманшей за крутой нрав фрейлины называли между собой Наталью Юрьевну Остерман – обер-гофмейстерину двора. — А то как же, — княжна толкнула дверь вперед, заслышав бой часов из спальни императрицы. — Сейчас нам достанется и на орехи, и на пряники. Наконец, девушки вошли. В покоях императрицы было уже светло, и Лиза заметила возле тяжелых бархатных штор обер-гофмейстерину. Тяжело вздохнув, юная графиня действительно приготовилась получать «на орехи», как выразилась Катя. Подруги переглянулись и, не сговариваясь, присели в реверансе. — Доброе утро, ваше величество. Очевидно, Елизавета Алексеевна только проснулась, потому что на голове у нее до сих пор находился ночной чепец. Наталья Юрьевна покачала головой, взглядом обещая хорошую встряску, когда они окажутся наедине, впрочем, императрица не была раздражена, и обе фрейлины лишь покраснели, радуясь, что обер-гофмейстерина не стала отчитывать их при ее величестве. — Доброе утро, — Елизавета Алексеевна оперлась на руку другой статс-дамы, Анны Алексеевны Орловой-Чесменской, и княжна приняла у императрицы чепец. — Лиза, ангел мой, поднеси мне воды. — Слушаюсь. Это обращение – «ангел мой» - заставило лицо юной графини цвести пуще угрожающего взгляда престарелой обер-гофмейстерины. Лиза прекрасно помнила, с каким холодом отнеслась к ней императрица, когда увидела ее полгода назад – шестнадцатилетнюю девушку, боявшуюся каждого чиха и шороха со стороны императорской семьи. При дворе все знали, как много пришлось испытать Елизавете Алексеевне из-за таких прекрасных нимф, и юная фрейлина была уверена, что не пройдет и месяца, как ее отправят в Аничков дворец к великой княгине, супруге Николая Павловича. Но в последствии оказалось, что внимание императора было наименьшей из угроз для незамужней девушки, состоявшей при императрице, да и, кажется, настал тот момент, когда «благословенный лев» наконец успокоился и вернулся к своей супруге окончательно. Это и кое-что еще способствовало сближению шестнадцатилетней графини Ланской с ее венценосной повелительницей. — Ах, прическа совсем испортилась, — императрица сразу же уселась за туалетный столик и принялась разглядывать себя. Приняв из рук Лизы бокал с водой, она неторопливо отпила и добавила: — Елизавета Андреевна, придется вам заняться моими волосами. — Слушаюсь, — повторила Бетси и встала позади императрицы, приготовив щетку. Еще полгода назад, оказавшись при дворе, Лиза боялась притронуться даже к одежде императрицы, что уж было говорить о каких-то частях ее тела. В Смольном готовили к тому, чтобы быть приятной монаршей особе, покорной во всех просьбах, но, когда ты внезапно оказываешься лицом к лицу с тем, кого тебя буквально учили обожать, то становится не так уж легко взять себя в руки. — Ваше величество, позволите ли вы мне озвучить список особ, которых вам предстоит сегодня принять? — Извольте, Наталья Юрьевна, — императрица прикрыла глаза, позволяя графине прочесать свои волосы. Они приводили Лизу в настоящий восторг: густые, вьющиеся и ни одной седой пряди! И это все в возрасте Елизаветы Алексеевны, хоть маленькая графиня никогда бы не решилась назвать императрицу старой даже мысленно. Между тем, августейшей патронессе было сорок лет. Пока Остерманша зачитывала список аудиенций, а потом и запланированных выездов, Бетси украдкой наблюдала за своей подругой через зеркало – та готовила платье для Елизаветы Алексеевны, раскладывая его на уже убранной кровати. Вставляя одну за другой шпильки, графиня осматривала и себя, пытаясь найти недочеты, допущенные при поспешных сборах. Обычно она не смела опаздывать, заблаговременно появляясь у покоев своей патронессы, но сегодня произошло нечто из ряда вон выходящее – шнуровка на корсете треснула, а ее комнатная девка Глаша до того долго исправляла ситуацию, что Лиза была готова идти уже без него, что тоже, в общем-то, было непозволительно. Но, казалось, в ее облике все было прилично: голубое придворное платье с псевдорусской окантовкой не было измято, фрейлинский шифр сверкал, словно звезда, на левой стороне груди, и даже русая прядь, в такой спешке подкрученная перед самой дверью, все еще вилась. Никаких украшений, кроме серег с грушевидным жемчугом, на юной графине Ланской не было: императрица любила простоту во всем, в том числе и в облике своих фрейлин. — Как вам уложить волосы: вокруг или сбоку? — Все равно. Это был давно отточенный ритуал, в котором Лиза уже давно перестала чувствовать первоначальную интимность. Она далеко не сразу поняла, что все происходящее теперь было ее работой, а вовсе не исправляемой мессой августейшему божеству, как ее и десятки других девушек учила классная дама. Шестнадцатилетней графине, которая провела в свете всего полгода, привыкать к обстановке торжественности во всем, включавшей и отход ко сну, и пробуждение, было непросто. Она как бы становилась частью Елизаветы Алексеевны, находясь в курсе ее досуга и всех контактов. Лиза сравнивала себя с рукой или, если угодно, с одним из пальцев, так как у императрицы служило много девушек. — Желаете завтракать здесь или в столовой? — сейчас Лиза и Каташа, как ее иногда ласково называла графиня, молчали, помогая императрице одеться. Обер-гофмейстерина и статс-дама обсуждали день Елизаветы Алексеевны, а в этом разговоре простые фрейлины участвовать не смели. — А государь где завтракает? Или он уже покинул дворец? — Его величество направился в полк около получаса назад, — графиня Остерман пожевала губами, прежде чем ответить – привычка, приводившая всех новых фрейлин в ужас. — Тогда пусть принесут сюда. В воздухе стоял тонкий аромат ирисовой пудры для тела, и Лиза еле удержалась, чтобы не чихнуть. Они с Каташей делали все быстрыми и привычными движениями, так что, когда императрица огляделась в огромное напольное зеркало, то осталась вполне довольна. Завтрак августейшая патронесса провела в молчании, отпустив статс-дам. Этим двум графиням было уже за шестьдесят лет, и они были единственными, кто не находился в отпуске и постоянно присутствовал при дворе из старших женских придворных чинов. В глубине души Лиза сочувствовала Елизавете Алексеевне, вынужденной мириться с таким наследством от матери государя. — Ваше величество, кто поедет сегодня с вами в сиротский приют? — конечно, Лиза не могла надеяться на то, что их с Катериной оставят во дворце, когда их недельное дежурство началось только сегодня, но ей хотелось знать, поедут ли статс-дамы – не хотелось бы провести наедине с Остерманшей лишнее время, особенно, когда она явилась к пробуждению императрицы раньше фрейлин и, юная графиня это точно знала, жаждала обучить их правилам этикета на повышенных тонах. — Вы, разумеется, — императрица улыбнулась и встала. — И еще несколько девушек. Но вы поедете в карете со мной, Анна Алексеевна и Наталья Юрьевна останутся здесь. Не будем заставлять их следовать за нами всюду. Уже через несколько минут Катя и Лиза неслись по лестнице в свою комнату, держась за руки, чтобы не запутаться в подоле платья. — И все-таки хорошо, что в этот раз мы дежурим вместе, — княжна казалась куда бодрее своей подруги. — Будет хотя бы не так скучно, когда императрицу снова будет мучать бессонница. — Ах, Каташа! — Лиза не разделяла энтузиазма своей подруги. — Мы будем так уставать, что едва ли сможем пожелать друг другу спокойной ночи в конце дня. — И то правда, — княжна вздохнула, отпирая дверь в комнаты. — Агафья! Глашка! Одеваться! Комнаты (или вернее – комната) были разделены деревянной перегородкой между двумя кроватями. С противоположной стороны находился довольно старый, но широкий диван с пододвинутым к нему овальным столом, исполнявшим обязанности одновременно и письменного, и обеденного. В углу пылилась оттоманка, оставшаяся от прежних жительниц. Комнаты фрейлин изначально отличались определенной скромностью, но никто не запрещал заводить в них свои порядки, и Лиза с Каташей, как девушки состоятельные, этим, конечно же, воспользовались. В результате теперь на окнах красовались тяжелые портьеры с воздушными занавесками, в углах стояли стулья для редких гостей, но, самое главное, пол был застлан ковром, как в самом настоящем доме. А девушкам хотелось, чтобы было как в настоящем доме. Каждая из них покинула родовое гнездо рано, чтобы на девять долгих лет запереться в Смольном институте благородных девиц, где из них взрастили бы самых послушных, самых талантливых и угодливых фрейлин. Там, в пансионе, все было серое, холодное и даже иногда голодное, поэтому Лиза с Каташей отрывались, как могли в этой относительно свободной жизни: ели пирожные, когда хотели, читали какие угодно романы совершенно в открытую и даже сами выбирали выкройки для платьев. В этом случае, правда, их воображение было ограничено нормами приличия, установленными при дворе. В таком тесном женском коллективе, когда ты буквально каждую минуту своей жизни находишься на виду, искренняя дружба, связывавшая двух девушек, казалась невозможной. Еще удивительнее ее делал тот факт, что Екатерина Дмитриевна Голицына была в институте «парфеткой», тогда как Елизавета Андреевна Ланская, напротив – «мовешкой». Даже цели прибытия ко двору у них были разные: княжна желала выйти замуж, тогда как графиня стала фрейлиной для того, чтобы этого избежать. Трястись в карете с самой императрицей было почетно. Это было почти так же здорово, как если бы Каташе и Лизе позволили сопровождать саму богиню Нику, и дело даже было не в том, что смолянки воспитывались в атмосфере полного обожания императорской семьи, а в огромной чести, выпадавшей обычно статс-дамам. Екатерина смотрела в крошечное окошко, наблюдая проходивших мимо горожан. Лиза же не выказывала почти никакого любопытства к этому чужому миру, в жизни которого ей довелось поучаствовать так мало, и сидела смирно, косясь то на носы сапожек, выглядывавших из-под платья, то на свои же перчатки. Некоторое время императрица молчала, рассматривая, казалось, затейливые бантики на шляпках своих фрейлин, но затем сказала: — Эта зима меня страшно утомила. Иногда мне кажется, что еще один день под свинцовыми тучами – и меня раздавит. Лизе было нетрудно привыкнуть к этому отпечатку постоянной грусти на лице и характере императрицы, и если сначала это ее удивляло, то теперь не изумляло вовсе. Слухи и факты об императорской чете приводили графиню в ужас, и больше всего на свете она радовалась тому, что сейчас, во время ее службы, в этой благословенной семье все было относительно мирно. — Ничего страшного, государыня, — Лиза при любой возможности старалась подбодрить Елизавету Алексеевну, считая это своим почти что профессиональным долгом. — За любой зимой следует весна. А зима тысяча восемьсот двадцатого года выдалась снежная даже в Петербурге. Влажность столицы делала снег тяжелым, лошади тратили все свои силы, чтобы доставить царский экипаж в подопечный сиротский дом. Императрица ничего не ответила на сказанные фрейлиной слова, предпочитая вновь смотреть в окно. — Почему мы встали? — экипаж ее величества действительно остановился, хотя никаких видимых причин для этого не было. — Графиня, спросите у кучера. Лиза честно пыталась отодвинуть заслонку, чтобы окликнуть возницу, но упорная ручка не поддавалась, как бы она не вертелась перед ней. Покраснев от напряжения, графиня покосилась на свою подругу, надеясь, что та возьмет на себя благородную обязанность выйти из теплого экипажа и узнать, в чем, собственно, была причина остановки. Но Екатерина прикинулась совершенно равнодушной, продолжая смотреть в окно, и Лизе ничего не оставалось, кроме как сказать: — Позвольте, я выйду и все узнаю. Императрица лишь сделала знак рукой, и Лиза, подобрав юбки, выбралась из экипажа. Крошечные ступни фрейлины тут же утонули в том непомерном количестве снега, которое покрыло брусчатку. Двигаться в платье было тяжело, но юной графине ничего не оставалось делать, кроме как идти вперед, подбирая в миг отяжелевшие юбки. — В чем дело? Почему стоим? — Лиза в одно мгновение смогла взять командный тон – спасибо раздражительности из-за погоды. Впрочем, ответ кучера ей и не нужен был: впереди, раскидывая из-под сапог снег, строем шли солдаты, совершенно преграждая путь экипажу. — Полк идет-с, — старый кучер, подкрутив усы, ясно дал понять, что ничего более делать не намерен. Лицо Лизы тут же вытянулось – как это, ее госпоже, ее императрице преградили путь, и никто не собирался хотя бы немного подвигаться, чтобы это исправить? И почему только сегодня был такой простой, совсем не торжественный выезд? За экипажем императрицы стояли еще два возка со свитой, но лучше бы это были конногвардейцы, честное слово! — Найдите командира, пусть сейчас же освободит дорогу! Лиза, хоть и воспитывалась в Смольном, но права свои высокородные отлично знала, а потому приказы отдавала громко и довольно ясно. Но внезапно за спиной послышалось лошадиное ржание, и, обернувшись, Лиза вскрикнула, прикрыв рукой лицо от неожиданности – ей показалось, что конь встал на дыбы для того, чтобы обрушить на ее голову свои огромные, с налипшим снегом, копыта. — Не пугайтесь, мадемуазель, — молодой офицер, приложив к виску два пальца в знак приветствия (довольно вульгарного для того, чтобы приветствовать даму, на взгляд Лизы), отвечал насмешливо. — Полк пройдет – и дорога свободна. Графиня, раздраженная сначала тем, что чуть не опоздала к пробуждению императрицы из-за кривых рук своей комнатной девки, затем обещанной от обер-гофмейстерины расправой, а теперь – вынужденной необходимостью покинуть уютный экипаж императрицы ради того, чтобы ей сказали, будто ничего сделать нельзя и полк продолжит идти, натурально сверкнула глазами. Офицера такая реакция юной и, самое главное, хорошенькой девушки, казалось, позабавила, и теперь Лизу выводило из себя еще и то, что этот молодой человек продолжал оставаться в седле и еще смел смотреть на нее сверху вниз. — Извольте освободить путь, — Лиза призвала все свои оставшиеся силы для того, чтобы отвечать вежливо. — В данном экипаже следует ее императорское величество! Фрейлина вытянула руку, обтянутую перчаткой, указывая на царственные вензеля на дверцах экипажа. Лицо офицера к ее великому удовольствию тут же изменилось, и он, натянув поводья, отъехал на несколько шагов. — Прошу прощения, мадемуазель. Более не смею вас задерживать. Лизе бы победно ухмыльнуться, мысленно воскликнув: «Ага! Получил!», но ей предстояло добраться до экипажа по вязкому снегу обратно. Она чувствовала, что этот день ее добьет, так толком и не начавшись.***
Как и предсказывала Каташа, императрице не спалось. Графине Лизе довольно скоро пришлось выучить презанятный урок: находиться в немилости у монаршей особы было почти так же неприятно, как и в милости. Сегодня это выражалось в том, что именно ей выпала честь развлекать Елизавету Алексеевну, пока той не захочется спать. — Чем изволите заняться? Лиза, как лучшая выпускница курса, умела все: петь, играть на музыкальных инструментах и в невинные настольные игры, декламировать стихи. В общем, с ней ни в коем случае не должно было быть скучно, но сейчас графиня ощущала это как свой главный недостаток и жалела, что не оказалась бесполезной в столь поздний час. — Прикажи подать нам чаю, — императрица смотрела в окно, в которое неугомонный ветер бросал льдинки снежинок. — И пусть принесут тебе акварель – хочу посмотреть, как ты рисуешь. Это успокаивает. — Слушаюсь. Императрица была в напряжении – и к гадалке ходить не нужно было, чтобы это понять. Елизавета Алексеевна теребила на груди крестик, и что-то мутное, даже грозное таилось в ее усталых глазах. Фрейлина провела вместе с ней весь день и весь вечер – ласкала сирот, принимала посетителей – но понять причину настроения своей повелительницы все еще не могла. Возможно, всему виной и правда была отчего-то невыносимо долгая зима, приводившая жителей Петербурга в странное душевное окоченение. Наконец, подали чай. Лиза развела акварель, готовясь к долгой ночи – если уж Елизавете Алексеевне не спалось, то почти до утра. — Что бы вы хотели, чтобы я нарисовала? — Изобрази букет нарциссов. Хочу почувствовать хоть немного весны. Графиня Бетси послушно опустила кисть в ячейку с зеленым цветом, в который раз задумываясь, где же находилась та самая граница между лакейством и почетной службой императорской фамилии. Наверное, разграничением служил этикет – императрица никогда не позволяла себе панибратства несмотря на то, что все же иногда разрешала своим приближенным становиться свидетелями довольно интимных моментов. Придворные не теряли своего достоинства, справляя годами отточенные ритуалы, чувствуя себя частью великой истории – такому маленькому количеству людей было позволено присутствовать при жизни монарших особ, и Лиза это правда ценила. Но не сейчас, когда смертельно хотелось спать. — Как здоровье вашего батюшки, Елизавета Андреевна? Графиня была благодарна за этот разговор – он отгонял от нее сон и позволял сосредоточиться на рисунке. — Благодарю вас, насколько я знаю, с Андреем Георгиевичем все хорошо, — Лиза выводила тонкие линии, совершенно не стесняясь пристального взгляда Елизаветы Алексеевны. Императрицу и правда успокаивал процесс создания рисунка – в течение получаса на совершенно чистом листе бумаги могло появиться нечто прекрасное. Было в этом что-то… почти мистическое. — Недавно мы говорили с государем о графе Ланском, — императрица отпила чая. На этом моменте Лиза уже напряглась – несмотря на свой вежливый ответ, она получала от отца не более одного письма раз в полгода, в котором он информировал о сумме, которую выделял на ее содержание, а потому понятия не имела, действительно ли здоровье ее родителя было в порядке. — Его величество не очень доволен тем, что он так долго служит вдали от столицы. Граф Ланской уже довольно длительное время нес службу на Кавказе, но вовсе не из-за недовольства им государем. Лизе не хотелось в этом никому признаваться, но ей казалось, будто бы отец специально не возвращался в Петербург (хотя имел на это не только свои законные права, но и, похоже, волю самого государя) именно из-за нее. Она знала, что он не любил ее, но неужели настолько, чтобы не иметь желания даже находиться с дочерью в одном городе? — Судьба отца моего находится в полном распоряжении его величества, — Лиза закусила губу, едва не поставив лиловую кляксу. — Он – человек исключительной чести и не посмеет ослушаться назначения, если оно поступит. — В том-то и дело, что он не сопротивляется, — императрица отчего-то вздохнула. — Но и желания не выказывает, а государю отчего-то непременно хочется, чтобы граф испросил соизволения вернуться сам. Ты не знаешь, в чем может быть причина такого страстного желания быть в отрыве от Петербурга? В горле у Лизы образовался узел. Конечно, она знала. Но неужели так и придется сказать своей драгоценной патронессе, что причина была в ней? Что отец буквально ни разу не брал ее на руки, когда она была маленькой? А ведь он так был ей нужен, когда в Смольный к другим девочкам приезжали родители, а к ней – всего лишь тетка, вдовствующая княгиня Голенищева… — Не знаю, ваше величество. Мужчины редко раскрывают перед нами свои амбиции. — В этом ты, мое дорогое дитя, права. Со стороны и правда можно было подумать, что за столом сидели мать и дочь. Императрица в ночной рубашке и ситцевом пеньюаре выглядела, как самая обыкновенная женщина, наблюдавшая за рисовавшей девушкой. Лизе бы правда очень хотелось принять искреннюю материнскую заботу, которую императрица могла бы ей оказать. В конце концов, она прекрасно понимала, откуда росли ноги у этого странного чувства царицы: ее первую дочь, прожившую чуть больше года, тоже звали Елизаветой, и сейчас ей могло бы быть почти столько же лет, сколько и ей самой. Но члены императорской семьи приближали к себе людей так же легко, как и отдаляли, а Лизе не хотелось быть отвергнутой, в один день став неинтересной, как наскучившая игрушка. В этом сопротивлении искреннему стремлению обрести мать (а с другой стороны – дочь) заключалась большая трагедия для них обеих. Мирно тикали часы, и Лиза, более не отвлекаемая разговорами, чувствовала, как начинали смыкаться тяжелые веки. Нет, нельзя спать… В ее мозгу все смешалось: престарелая Остерманша жевала губами, вьюга, десятки сироток в простых белых платьях пели для императрицы, конь вставший на дыбы, вот-вот ее задавит… Весь этот вихрь мыслей был совершенно невыносимым, но она не могла, не должна была спать! Но перед глазами плясали огни свечей, а горячий чай совершенно изморил физически усталое тело. Вся комната, казалось, погрузилась в тяжелую, по-настоящему зимнюю дрему. Лиза бодрилась, старалась сосредоточиться на рисунке, и буквально в тот момент, когда она начала клевать носом, Елизавета Алексеевна поднялась. — Думаю, можно ложиться. Завтра трудный день. Графиня тоже поднялась, вздыхая одновременно и с облегчением, и с разочарованием. Да, день и правда будет трудный. Вся дежурная неделя – тоже. Возвращаясь по темному коридору в комнату, графиня Лиза думала о том, как же так получилось, что она, девушка из благородной семьи, девушка, которая имеет приданное в несколько тысяч душ, оказалась в итоге полной сиротой. Напоминание об отце всегда заставляло Лизу чувствовать себя самым одиноким в этом мире человеком, потому что даже Каташа, у которой родители разъехались сразу после ее рождения, встречалась и с отцом, и с матерью регулярно. А у нее – никого. Отдали благородную дворянку в Смольный, как сиротку, хотя она имела право воспитываться дома под крылом тетушки. Не вымещенная детская злоба совсем взбодрила Лизу, но она настолько задумалась о своей судьбе, что совсем не заметила возникшую перед ней, как привидение, обер-гофмейстерину Остерман. — Вот вы где, мадемуазель, — Остерманша смотрела на нее, как на полное ничтожество. Еще утром Лиза бы испугалась этого взгляда, но сейчас он вызывал лишь раздражение и желание взвыть. — Гуляете по коридорам в такое позднее время? — Ее величество только что изволили отпустить меня. Как же надоело оправдываться за каждый свой шаг, за каждое слово. Но Лиза напомнила себе, что ее, вообще-то, никто не заставлял идти и служить при дворе – она вполне могла поселиться на Английской набережной вместе с теткой. Она сама выбрала этот путь, к тому же, замужество в шестнадцать лет пугало ее гораздо сильнее, чем придирки обер-гофмейстерины. — Не смейте и завтра опоздать, мадемуазель, — женщина снова пожевала губами. Она со строгостью относилась ко всем незамужним придворным дамам, считая, что те перепутали Зимний дворец с гостиной сватьи. — Произошедшее утром повториться не должно. Вы меня поняли? — Да, мадам. Смиренность позволила Лизе окончить этот разговор с наименьшим количеством потерянных нервов, но, завернув за угол, она показала Наталье Юрьевне язык. Графиня Лиза ожидала, что застанет Каташу спящей, однако комната была ярко освещена – на столе стояли несколько канделябр, каждая свеча на которых была зажжена. Сама княжна лежала на диване в ночном чепце и, подперев рукой голову, ела конфеты прямо из цветастой коробки. — Я думала, что ты уже спишь, — часы показывали за полночь. Лиза заглянула в комнатку горничных, но, услышав оттуда мерное сопение, решила не будить Глашу и раздеться сама. — Время позднее, Катя. — Знаю, — княжна отправила в рот еще одну конфету и поднялась. — Будешь? Очень вкусные. — Нет, спасибо, — сладкого графине не хотелось. Лиза отодвинула салфетку и обнаружила на тарелке холодную ветчину и хлеб – пришлось довольствоваться этим, чтобы не ждать нормальной еды. — Откуда конфеты? — Да заглянул тут один корнет, — княжна прикрыла глаза, довольно потягиваясь. Заметив укоризненный взгляд подруги, она поспешила оправдаться: — Да ты не бойся, я его не пустила даже на порог! Хотя он даже не через двери пытался до меня добраться – стучался в окно. Настырный! Она рассмеялась, усаживаясь на кровать и снимая тапочки. — Зачем же ты приняла конфеты? — дожевав сухой бутерброд, Лиза запила его водой и принялась раздеваться. — Теперь он будет надеяться на взаимность. — А чего ж добру пропадать? Насколько я знаю, гвардейцы сладкого не любят, — Каташа невинно захлопала ресницами. — Мы с тобой завтра с ними еще и чай попьем. А на взаимность для молодых людей полезно надеяться – гвардия от этого ничегошеньки не теряет. Наоборот даже – прибавляет. Лиза не выдержала и улыбнулась, стягивая через голову нижнее платье. Подруга была, несомненно, очень мила в своем кокетстве, но графиня не считала его таким уж невинным развлечением, несмотря на то, что и за ней увивались кавалергарды. Это было какое-то повальное хобби с обеих сторон, как игра в мяч: фрейлины тянулись к императорским гвардейцам почти так же сильно, как и они к ним. Что-то в дворцовом воздухе содержалось такое, что непременно заставляло придворных дам падать в объятия мужчин в форме. Засыпала Лиза с мыслью о том, что непременно заставит Катю купить ей новую герань на подоконник взамен той, что сломал ее корнет.