Просыпайся, королевна

*** Где-то бродят твои сны, королевна, Далеко ли до весны травам древним… Лю Цингэ смотрит — и весь его мир заключен в одной точке. Взгляд Шэнь Цинцю устремлен куда-то в небо, и в его глазах медленно проплывают облака и стаи птиц — похоже, мужчина снова ушел в свои мысли. Цингэ не знает, о чем тот думает — но иногда замечает, как Цинцю едва заметно хмурится и шевелит губами, будто бы споря сам с собой. Его вечный спутник, веер, лежит между ними, и Лю видит в нем невидимую преграду, которую хочется разрушить одним движением руки. Он смотрит на тонкие длинные пальцы, бездумно поглаживающие ткань веера, и хочет сжать их в своей ладони до хруста, чтобы ощутить льющееся из них тепло. Но Цингэ не двигается, не позволяет себе портить момент — и когда Цинцю вдруг вздрагивает и поворачивается к нему с растерянным взглядом, он делает вид, что все в порядке. — Шиди Лю, ты так молчалив сегодня, — с мягкой улыбкой журит его Шэнь, чуть склоняясь к мужчине. Тот лишь фыркает и отводит взгляд в сторону. — Кто бы говорил. Не я вечно в облаках витаю. О чем ты вообще постоянно думаешь? — О многом, — уклончиво отвечает заклинатель, укладывая голову на его плечо. Цингэ шумно вздыхает, сдаваясь, и прижимается губами к шелку чужих волос. Цинцю тихо смеется и переплетает их пальцы. Кожа Шэнь Цинцю холодная, будто бы он скульптура, выточенная из самого лучшего нефрита — и сам мужчина кажется каким-то недостижимым, почти что небожителем, спустившимся на их грешную землю. Он укладывает подбородок ему на плечо и смотрит своими невозможными глазами прямо в упор. Цингэ бы сдержаться, отвернуться от этого хитрого лиса — но он по старой привычке бросает вызывающий взгляд в ответ. И тут же проигрывает. Они тянутся друг к другу почти одновременно — и их поцелуй выходит мягким и почти невесомым. Цингэ неловко, и потому он упорно касается чужих губ снова и снова, втайне наслаждаясь теплотой дыхания Цинцю. Тот охотно подставляется под эту едва ощутимую трогательную ласку и улыбается самыми уголками губ, крадя чужое дыхание в ответ. Могли бы они сидеть так вечно, согреваемые последними лучами догорающего солнца? Лю Цингэ не знает. Но он готов вечно молиться своему личному богу, чтобы тот никогда не покидал его. Потому что, познав это чувство, он больше не знает, как жить по-старому. Как ему жить без Шэнь Цинцю? Он надеется, что ему никогда не придется думать об этом. Ты платишь за песню полной луною, Как иные платят звонкой монетой В дальней стране, укрытой зимою, Ты краше весны, ты краше весны, Ты краше весны и пьянее лета. *** Покуда сокол мой был со мною, Мне клекот его заменял молитвы. Но вот уже год, как он улетел — Его унесла колдовская метель, Милого друга похитила вьюга, Пришедшая из далеких земель. Но однажды ему приходится. И в этот момент Лю Цингэ умирает внутри. Все, что он может — сжимать в руках холодное — холоднее обычного — хрупкое тело и молиться, молиться, молиться всем небожителям разом, потому что его личный бог больше не может открыть свои глаза. Цингэ не хочет видеть, не хочет слышать — вокруг звоном стекла бьются чужие голоса, полыхает жадный, пожирающий все на своем пути огонь, весь его мир рушится, и он рушится с этим миром. Проснись, пожалуйста, проснись. Цингэ запоздало чувствует вкус железа на своих губах. Капли крови с тихим шлепком падают на белую, словно лист бумаги, щеку, и он бездумно касается их подушечками пальцев, размазывая багровые полосы по тонкой коже. Это так похоже на пятна румянца, так легко проступающего на лице Цинцю в минуты смущения или веселья. Лю Цингэ помнит, как Шэнь Цинцю едва сдерживал хохот, увидев его первый клыкастый «подарок» на пороге своей хижины. Складной веер охотно прятал широкую улыбку владельца, но совсем не скрывал покрасневшие щеки и морщинки в уголках смеющихся лисьих глаз. И видеть нежность в чужом взгляде было лучшей наградой за его труды. Почему же сейчас он не смотрит на него? И сам не свой я с этих пор, И плачут, плачут в небе чайки; В тумане различит мой взор Лишь очи цвета горечавки. Лю Цингэ видит протянутые бледные руки с черными наручами на запястьях и прижимает тело Шэнь Цинцю к себе. — Уйди прочь, — ровно выдыхает мужчина, но Ло Бинхэ и не думает его слушаться. Юноша растерянно смотрит на недвижимого человека в чужих ладонях и забывает, как дышать. — Учитель? — он зовет едва слышно, но Цингэ хватает и этого, чтобы горько засмеяться. Если Цинцю не отвечает даже ему, к чему ему отвечать этому мальчишке? Ло Бинхэ смотрит на него глазами, полными слез, но Лю Цингэ его совсем не жаль. Если бы не это чудовище, Цинцю бы сейчас дышал. И звон Чэнлуаня скажет об этом куда лучше любых громких слов. Он не может ему проиграть. Даже если последнее, что услышит сраженный Цингэ перед тем, как погрузиться во тьму — это треск собственных костей. *** Ах, видеть бы мне глазами сокола, В воздух бы мне на крыльях сокола, В той чужой соколиной стране, Да не во сне, а где-то около. С той битвы проходит пять лет. Лю Цингэ все еще не научился жить. Все, что он может — это раз за разом бросаться в бой, ломать кости и ребра, кашлять кровью до хруста в груди, падать на разбитые о землю колени — и тут же подниматься, опираясь на покрытый мелкими трещинами меч, смотреть в безразличные красные глаза напротив и повторять все сначала. Если бы Лю Цингэ спросили, что такое безумие, он бы сказал, что это его жизнь — точное повторение одного и того же действия, раз за разом, в надежде на изменение. Но он ни за что на свете не смирится с тем, что его человека вырвали из его рук. Стань моей душою, птица, Дай нам, время, ветер в крылья, Каждую ночь полет мне снится, Холодные фьорды, миля за милей. Шелком твои рукава, королевна, Белым вереском вышиты горы, Знаю, что там никогда я не был, А если и был, то себе на горе. Сражаться и проигрывать — далеко не так плохо, как могло бы быть. Куда хуже — ждать полного исцеления, не в силах даже подняться с постели. Лю Цингэ ненавидит жалость в чужих глазах, и потому он не смотрит в лицо Му Цинфану, пока тот с поджатыми губами бережно перевязывает его раны, полученные в очередной неравной битве с Ло Бинхэ. В глаза главы Юэ, сидящего рядом, смотреть еще хуже — в них зеркальным отражением плещется его собственная тоска, потому что боль у них одна на двоих. Но эту гниющую рваную рану ни один лекарь исцелить не в силах. Просыпайся, королевна, Надевай-ка оперенье, Полетим с тобой в ненастье — Тонок лед твоих запястий. Еще тяжелее — спать и видеть сны. В этих снах Шэнь Цинцю всегда рядом. Он с улыбкой смотрит на Лю Цингэ и ласково проводит ладонью по его щеке, отчего по телу бегут мурашки. Цинцю оставляет мягкий поцелуй на чужой родинке и отстраняется, глядя ему в глаза. В его взгляде плещется море, а в нем тонет закатное солнце — и Лю Цингэ вместе с ним. Шелком твои рукава, королевна, Ясным месяцем вышито небо. Унеси и меня, ветер северный, В те края, где боль и небыль. Цингэ толкает его на траву совсем легко, но Цинцю тут же падает, взмахивая рукавами, и смеется, откидывая веер в сторону. Тонкие руки обвивают шею Лю и тянут его вниз, к губам, растянутым в улыбке. Цингэ целует их жадно, как позволял себе только по ночам, убедившись, что вокруг бамбуковой хижины пусто, и Шэнь тихо стонет ему в рот, плавясь от удовольствия. Пальцы Лю Цингэ небрежно стаскивают серебряную корону с чужой головы, и шелк густых волос темной волной растекается по траве. Бледная кожа Цинцю кажется еще белее на этом фоне, отчего мужчина становится похож на изящную фарфоровую куклу. Его руки ласково скользят по чужой спине, пока Цингэ покрывает его шею то жадными укусами, то нежными поцелуями, заставляя Шэня дрожать от горькой сладости ощущений. Тот жмется к нему всем телом и судорожно хватает воздух припухшими от поцелуев губами, и от его холодных пальцев Лю Цингэ и сам дрожит. Снимать с Цинцю слоя тонкого шелка — истинное удовольствие. Цингэ подолгу любуется тем, как чужая грудь быстро вздымается от частого дыхания. Он скользит по ней губами, целуя каждый сантиметр, спускается ниже, стягивая уже ненужный пояс, чуть прикусывает выпирающие тазовые косточки — и слушает, слушает, слушает, как сбивается дыхание Цинцю, как срываются с его губ едва слышные всхлипы, как он вздрагивает от каждого его прикосновения. Лю Цингэ слушает, как в чужом сердце бьется его любовь. Шэнь тянет руки к своему личному богу и стягивает его ханьфу, обнажая белые плечи. Тонкая ткань накрывает их нежным одеялом, скрывая от всего мира, и они послушно прячут переплетение двух тел под ней. Стройные ноги привычным движением скрещиваются за чужой спиной, притягивая ближе, пальцы крепко цепляются за бедра, оставляя багровые следы. И больше нет ничего — только одно горячее дыхание на двоих. Они огонь и лед — и нет ничего более приятного, чем плавиться и тонуть в объятьях друг друга. О тебе, моя радость, я мечтал ночами, Но ты печали плащом одета, Я, конечно, еще спою на прощанье, Но покину твой дом, но покину твой дом, Но покину твой дом я с лучом рассвета. И нет ничего более страшного, чем просыпаться утром в холодной постели и понимать, что все это было лишь сном. *** Только повторять осталось — Пара слов, какая малость…! Просыпайся, королевна, Надевай-ка оперенье… Но крики в подушку не помогут — Лю Цингэ знает, он пробовал. Единственное, что он может — это стоять на мече, рассекая километры гор и равнин под ногами, пока не достигнет дворца Хуаньхуа и не попытается снова. Дверь слетает с петель вместе с десятками неопытных адептов, стоящих за ней. Он не жалеет силы на этих предателей — если им не хватило мозгов убраться с его пути, это их вина. Один взмах меча — и волна духовной силы откидывает людей на его пути в разные стороны. В центральном зале Ло Бинхэ нет, и, свернув в коридор, Цингэ движется в павильон Волшебных цветов, то и дело взмахивая ладонью, чтобы отбросить врагов. Его останавливают у самой двери — странный незнакомец с закрытым красной газовой тканью лицом выскакивает прямо перед ним и резко поднимает ладони вверх, защищаясь от очередной атаки Чэнлуаня. И рукава его одеяний взмывают вверх до боли знакомым жестом. Цингэ застывает с мечом в руке. В его глазах горьким вином плещется недоверие и затаенная боль. И где-то на дне этого темного взгляда крохотной искрой вспыхивает надежда. — Шиди Лю, остановись, — мужчина говорит совсем тихо, но Цингэ слышит каждый звук, жадно вслушиваясь в такой незнакомый и одновременно такой родной голос. — Давай уйдем в более безопасное место и поговорим, — чужая ладонь осторожно укладывается на его плечо, и Лю Цингэ невольно хватает ее и прижимает к своей груди. Они смотрят друг другу в глаза и понимают все без лишних слов. Цингэ вскакивает на меч быстрее молнии, утягивая за мужчину за собой, и Чэнлуань вылетает из дворца, мощной волной раскаленного воздуха сметая ошарашенных адептов дворца Хуаньхуа. Заклинатели стремительно проносятся над холмами под оглушительный свист ветра, и Лю чувствует, как мужчина крепко цепляется пальцами за его плечи — совсем как тогда, когда они вместе скользили между крыш пылающего города. Сердце бьется в груди барабанами, щеки горят огнем, а Цингэ хочется плакать и смеяться одновременно. Он наконец-то проснулся. — Ты не поверишь, что со мной было, — Лю не удерживается и оборачивается на голос. Заклинатель уже успел сбросить свою маскировку и теперь улыбается, глядя на него с нескрываемой нежностью. Усмехнувшись в ответ, Цингэ крепче обхватывает чужую талию и выдыхает. — У тебя будет много времени, чтобы рассказать об этом. — Насколько много? — Все время мира. И только попробуй снова пропасть. И Шэнь Цинцю тихо смеется в ответ.