Придется

Я не видел его пять месяцев и двадцать пять дней. Не дотерпел до полугода. Пришел сам. Он открыл дверь, удивился, помню его округлившиеся карие глаза, помню, как он поймал мое падающее тело. — Прости, — слово само вырвалось у меня, я попытался встать на ноги, но выходило откровенно плохо. — Как ты? — спросил он обеспокоенно, забыв поздороваться. Да и я тоже забыл, что уж говорить. Мне казалось в тот день, что все уже позади, но вот я смотрю на него, понимаю, что никуда не могу деться от этого горько-сладкого потягивания в груди. Влюбленность мешается с отвращением к себе и ненавистью, этот тошнотворный коктейль навсегда останется в моей памяти. Какие-то неловкие будничные разговоры, я смотрю на его короткие кудрявые волосы, не задаю вопросов — он рассказывает сам, говорит, жарко этим летом, вот и побрился почти налысо. Рассказывает, как его невеста, перед которой я чувствую неизгладимую вину и жуткий стыд, как там его пара совсем маленьких детей со смешными именами, старший начал говорить сложными предложениями, а младшая, родившаяся зимой, прямо перед тем, как я свалил все на чужую голову, она учится ползать, а Крис рассказывает про Доминика, который что-то переволновался про нас двоих, но уверяет, что убедил его, что все хорошо. Как же, он и сам искренне верит, в отличие от меня. Мне кажется, он уже и забыл, но вот я снова ловлю его взгляд, и не знаю, что в нем видеть — то ли жалость, то ли омерзение, то ли еще чего. Он помнит, даже если и думает, что все в порядке, а я хочу забыть, что уже проболтался. Нет, не было и не будет подходящего момента, чтобы это рассказать ему. Говорит он больше, чем обычно, говорит, что скучал и пытался меня найти, но я не брал трубки и не возвращался домой все это время, словно дома у меня никогда и не было. А я почти ничего не говорю, молчу, продолжаю на него смотреть, изредка вспоминая о том, что не стоит этого делать, не стоит так пялиться на него, иначе я снова что-то испорчу, если еще что-то осталось. Его покусанные ногти, местами в кровь, выдают его беспокойство. Я знаю, он дорожит мной, как другом, но в то же время понятия не имею, как для него это вообще ощущается. И мне страшно, что он на самом деле готов продолжать со мной общаться только из-за группы: наш второй альбом выстрелил, а ему нужно кормить свою семью, которую уже нельзя назвать маленькой, хотя ему всего двадцать три. Я очнулся, когда увидел его лицо слишком близко, его напуганные глаза в десятке дюймов от моих, я будто все еще чувствую тепло его ладони, которой он дал мне несколько несильных пощечин. Он держит стакан с водой. — Что с тобой? — он не на шутку перепугался, и я вижу в его глазах, что его действительно волнует. Это дает какое-то облегчение, и вместе с тем мне становится больнее. Я хотел бы видеть в них немного больше, но это лишь дружеское переживание и страх, который вообще испытывал бы любой нормальный человек, видя, как собеседник отрубился. — Все хорошо, Крис, — отвечаю я, кажется, почти лениво, и пытаюсь встать на ноги, но они не слушаются. — Я же вижу, что нет, — он помогает мне, затем усаживает на край своей кровати, глядя мне в глаза, на мои расширенные зрачки, на мои отступившие радужки. Я не знаю, сожаление это, отвращение, или еще что, но что-то, чего я отчаянно не хочу видеть. Я чувствую, как сильно мы отдалились с того дня, когда я признался, и это невыносимо больно. — Мне нужно идти, — страх переполняет меня, и мне кажется, что я снова скажу что-то не то. Мне нельзя допустить этого, я не могу потерять его полностью, мне нужно молчать, мне лучше уйти, и вернуться, когда я действительно буду готов. — Мэтт, я не буду тебя осуждать за то, что ты сказал, просто вернись ко мне, — Крис кладет свою руку на мой левый локтевой сгиб, по пути зацепляя край рукава и поднимая. — Я знаю и я не хочу, чтобы ты в это впутывался еще глубже. Я смотрю вниз, он явно имеет ввиду следы от игл. Я не знаю, что ему на это ответить, меня тошнит, и кажется, если я скажу что-то или шевельнусь — меня вырвет, хотя я не ел пару дней, не знаю, что сможет вывернуть мой желудок. — Пожалуйста, ты должен прекратить, — он опускает голову. — Это того не стоит, ты знаешь, это слишком. Пойми, тебе же есть, что терять, и я действительно люблю тебя, подумай о себе, это пропасть, — слова льются неконтролируемым потоком, но я не слышу, что он говорит дальше. Он, может, действительно любит, но не так, как мне бы хотелось. Я зову его по имени, когда снова падаю, и оказываюсь в его руках без сознания. В следующий раз я проснулся уже в госпитале. Теплый приглушенный свет его квартиры сменился на яркий солнечный свет из окон и светлый интерьер больничной палаты. В моей вене снова игла, но теперь это капельница, по электронным часам могу предположить, что я пробыл здесь всю ночь, как, вероятно, и Крис, но сейчас он спит на стуле, привалившись к стене, и я могу увидеть его синяки под глазами. Я чувствую вину за них, я не хотел бы, чтобы он так переживал за меня, он вряд ли спал все это время. Даже если с другой стороны я хочу быть небезразличным ему. Когда он проснется, он подойдет, снова попросит меня прекратить, возьмет меня за руку, и скажет что-то о том, как сильно я похудел за те почти полгода, что он меня не видел. Я чувствую, как от него веет скорбью. Этот холод прошибет меня вместе с заботой и участием в его глазах, я отведу глаза, в окно будет легче смотреть, даже если солнце слепит. Он слишком понимающий, я говорил ему, но он меня не слушает. Я знаю, что ему больно на меня смотреть, но он не скажет, скорее всего боится, что меня это оскорбит, но я замечаю это по тому, как он постоянно отводит взгляд, стараясь не смотреть на мои впалые щеки, не видеть моей бледной кожи почти в цвет краски на стенах, не видеть моих тонких измученных запястий и еще более вымученной улыбки. Когда в палату заходит медперсонал, Крис извиняется и уходит, а я не хочу его отпускать, но никак этого не показываю, чтобы он не остался. Думаю, я и так достаточно наговорил, все равно ничего от этого не изменится, я здесь бессилен, разве что только он останется и будет молча переживать, молясь, чтобы я начал просто что-то рассказывать и вел себя, как обычно, но он будет знать — я не буду. Я тоже буду молчать, потому что я уже не могу доверить ему всего того, что творится в моей голове, пусть даже он меня и не подводил. Я никогда не получу от него того, чего я так хочу, и не важно, что я для этого сделаю: он не полюбит меня так, как мне нужно. Почему-то так больно становится, когда эта мысль отказывается покидать голову. Я знал это, когда признавался, но отказывался в это верить. Он дорожит мною, он мой друг. И мне придется поверить, если я не хочу потерять нас обоих.