Счастье в веснушках (18+)

Зачем Чанбин взял себе омегу там, на Широкой поляне? Странный вопрос. Ему в постель нужен был омега. Вот он себе и взял. А что? Вожак его стаи Сонхва прямо сказал: — Выберите себе одного, волки. Относитесь как сможете — но не бить и не убивать. Если услышу, что насилуете, что омега загибается рядом с вами... — Он помолчал. Охотники стояли вокруг него, внимательно слушая, и тоже молчали. Он заговорил тише и печальнее: — Мы все очень многое потеряли в той бойне. Мы все оставили в пожарище нашей родной слободы надежды на мирную, лёгкую и счастливую жизнь. И я понимаю, что многие из вас захотят увидеть в этих омежках именно кочевников: братьев, сыновей, а может, и любовников тех, кто так оскорбил нас, кто напал на наших братьев, родителей, любимых — и забрал у нас их... Но только это не совсем так! — Голос Сонхва обрёл крепость, но кроме неё в нём разлилась и огромная тусклая тоска: — Не мне вам рассказывать, как относилось кочевье к ним — к омегам. Там, в Запригорье, где мы уничтожили их племя, где взрезали глотки всем нашим обидчикам-альфам, где оставили они трупы своих отцов, братьев и любовников на съедение диким животным и птицам — там многие из них оставили столько бед, столько боли, что, может, и для них будет радостью то, что вы возьмёте их себе. Пригреете и накормите. Омоете и оденете. И уложите на своё ложе, чтобы они отплатили вам своими ласками за вашу доброту. Волки загудели, разные чувства были у них на лицах. Чанбину, например, идея показалась правильной. Но были и те, кто злобно оскалился: забота об омегах-кочевниках не входила в их намерения. Однако, Сонхва продолжил уверенно: — И не забывайте о том, что стая не сможет встать на ноги, пока в ней не появятся волчата. И как бы вы сейчас ни относились к этому — все вы знаете, что если не получится у нас восстановить численность, мы исчезнем, бесславно и жалко. А омеги, что сейчас ждут вас на Широкой поляне, — они могут принести нам много сильных волчат-полукровок. — Не боишься, что кто-то из наших детей от этих человечьих омег станет тебе, наш премудрый вожак-полукровка, соперником? — дерзко и зло выкрикнул со своего места Хван Хёнджин, высокий, очень красивый альфа с печатью огромного, разрушительного горя на лице, потерявший в бойне в их слободе, которую разорило, сожгло и вырезало кочевье, почти всю семью и теперь не умеющий найти себе покоя. — И я с удовольствием отдам твоему сыну эту участь — быть вождём славного племени, — вымученно, но твёрдо ответил Сонхва. В ответ на это волки заусмехались, приняв слова вождя как забавную, хотя и весьма горькую шутку, но Чанбин, всматриваясь в измученное, осунувшееся, хотя и не потерявшее своей поразительной красоты лицо Сонхва, понял: вождь не шутил. Он бы отдал бремя своей власти прямо сейчас, причём любому, кто доказал бы, что достоин. Видимо, правду говорят, что слёзы всех, кого не смог защитить, долго после таких ужасных событий бередят сердце и выворачивают душу вождя. Но всё это было сложно. И поэтому Чанбин не стал об этом думать. Он не любил сложностей. Он был весёлым и беззаботным молодым красавцем-альфой, любимцем омежек, как волков, так и людей. У него была чудесная семья. Отца своего Чанбин обожал, но тот два года назад глухой зимой подцепил Чёрную хворь и умер, оставив на его попечение папу, у которого болели ноги и спина, и маленького братишку-омежку Мунбина, совсем ещё кроху, трёхлетку, которого Чанбин очень любил и старательно баловал. Как и папу. Он вообще всех любил: всех своих друзей, весь мир вокруг. Любил, пока не увидел, как горит его дом. Он продирался сквозь дым и чад, охватившие слободу, наталкиваясь на обезумевших от ужаса друзей, которые пытались найти хоть кого-то в горящих и залитых кровью дворах. И слишком поздно добрался до своего двора — мокрый от ужаса, воющий и с обгоревшим хвостом (сунулся спасать мальчишку, который вываливался из окна, а потом увидел, что у него рана через всю спину, он умер почти сразу в лапах у Чанбина, окатив его, наверно, навсегда, холодом мгновенно очерневших глаз). Да и всё равно он бы не успел — даже и без этого мальчонки. Его дом, который стоял ближе всего к той стороне, откуда пришло кочевье, видимо, зажгли одним из первых. И судя по тому, что он не нашёл среди очень немногих спасшихся в лесу ни папу (куда ему было бежать — с его-то ногами), ни братишку (три годика... три годика) — их изувеченные тела сгорели вместе с домом. Может, и хорошо, что он их не видел. Не видел, как Чхве Сан, потерявший и семью, и любимого, которого, будучи без памяти, вытащил из-под крыльца горящего дома и пытался оживить, вылизывая ему мёртвое лицо и воя так, что у Чанбина, услышавшего этот вой одним из первых, заколотилось от боли сердце. Не видел, как Хёнджин, у которого пятилетний братишка умер на руках от того, что живот у него был распорот и ничем уже Хёнджин не мог ему помочь... И выл Хван теперь ночами на Луну, проклиная её, всё и всех, не в силах забыть мёртвое лицо брата. А Чанбин запомнил своих родных живыми и радостными: папа в предвкушении богатой добычи, как это всегда и бывало после большой весенней охоты, утром, провожая его, начищал казан, в котором собрался готовить любимый Чанбинов суп из зайца с фасолью. А малыш Мунбин просил принести ему заячий хвостик. А то у его друга, брата Хёнджина, был такой, а вот у малыша Муни пока не было. Как, наверно, сладко качаться сейчас милахе Мунбину рядом с его лучшим другом Доджином на облачках в Валее. И у них там, наверно, куча заячьих хвостиков и медовых пряников... Мунбин их так любил... Нет, нет. Не думать. Не думать. Чанбин вот, например, всегда любил омег. Папа его ласково называл "кобелёк ты мой неуёмный" и на постоянную жажду сына смотрел с лёгкой усмешкой. А ещё говорил, прикрывая Мунбину ушки, что именно из таких вот ебливых кобельков и получаются самые милые и смирные волки-мужья, когда встретят нужного омегу. Чанбин усмехался и уверял папу, что вот этого ему точно не стоит ждать от сына. Омеги просто обожали Со Чанбина. Его тёплые лучистые глаза, то мягкую и ласковую, то томную и коварную улыбку, его умелые руки, которым покорялся любой, даже самый гордый и неприступный. Но Чанбин всегда знал, что гадить там, где ешь, нельзя. Поэтому из своих, из стайных, похаживал лишь к парочке милых моложавых омег-вдовцов, которых так обихаживал — обоих — что, даже зная друг о друге, они не ссорились, а наладились вести чуть ли не совместное хозяйство, где Чанбин помогал, ладил им мебель, так как имел золотые руки и вне времени охот работал в мастерской отца Хёнджина Хван Мингю мастером по дереву. Охотником он тоже был неплохим, хотя и уступал в силе Чонхо (но ему уступали все, это не считается) и Сану, в уме и хитрости Сонхва и Хонджуну, в ловкости и бесстрашии Хёнджину... И тем не менее всегда у него была богатая и разнообразная добыча. Он не брезговал и зайцем, когда приходилось, а не гонялся лишь за оленями да лосями. И семья его, и омеги — что в волчьей слободе, что в человечьей деревне (а там он тоже был желанным гостем в одном заветном домике со свободными омежками) — все были сыты, у всех были в увалах тушки про запас. И все его одаривали лаской и вниманием — сладким и нежным вниманием, до которого он был просто невозможно, до дрожи охоч. А потом всё в один момент у него отняли. Незадолго до бойни в волчьей слободе один из его любовников умер от лихорадки. Отгоревав по нему, Чанбин думал, что весенняя Большая охота отвлечёт его. Отвлекла... Казалось, что отвлекла навсегда. Но молодость и силы... Они брали своё. И томиться альфьей тоской Чанбин начал достаточно быстро. И он бы хотел себя за это возненавидеть, отказаться от всего того, что так влекло его, но казалось сейчас таким позорным, таким неправильным... Хотел бы, страстно хотел — но не мог. Как не мог и сосредоточиться и начать налаживать свою жизнь. Зачем? Она была у него — налаженная жизнь, а потом в один вечер кончилась. Как и не было. Все вокруг суетились, пытались взять себя в руки, отвлекались в строительстве — как братья Хваны, которые отгрохали себе большой дом, сосредотачивались на своём хозяйстве, пытаясь собрать хоть что-то похожее на прежнее, как Сынмин и Юнхо. Были и те, кто тосковал, но делал своё дело для всех — как Сонхва и Хонджун. А некоторые сходили с ума и не желали мириться ни с чем новым — как Сан. Его Чанбину было жаль больше всех. Он всегда уважал спокойного, рассудительного и добродушного Сана, втайне завидовал красивой истории его любви, какое-то время даже тайно был влюблён в его Дону — таким неземным и ясным, как рассвет казался Чанбину этот человечий омега... И собственные похождения тогда казались ему чем-то неправильным и даже... нечистым?.. Но он быстро заставил себя выкинуть это всё из головы. Дону принадлежал Сану, как и спокойная семейная жизнь, и будущее, где есть детишки и спокойная старость. Чанбин себя семьянином не видел совершенно, ему нравились все омеги, он хотел каждого по-своему, и он был уверен, что никогда не сможет быть верным кому-то одному. По крайней мере, он это признавал. Он принимал себя таким. А когда понял, что не может до конца пережить своё горе и смириться с ним, просто оставил всё, как есть. Он вставал утром и плёлся в мастерскую. Он шёл на общий сбор, обращался, почти не общаясь со своим внутренним волком, ловил и драл добычу. Выполнял осторожные поручения Сонхва. Звал Хонджун — шёл собирать травы на лекарства. Просил Чонхо — ладил в его доме новые двери. А потом шёл в свою времянку, не раздеваясь, заваливался на постель и засыпал мертвецким сном. И ему всё время казалось, что это всё не он. Не с ним всё это. Вся эта странная и нелепая в своей полной бессмысленности жизнь — не его. А потом появилась она — эта самая тоска. Ему нужен был омега. Ему нужно было... В своей времянке он устал удовлетворять себя рукой, потому что это не приносило никакого облегчения. Как если бы в гон он пытался вот так, по-детски, доставить себе удовольствие. Первый омега у Чанбина был в пятнадцать, и ни одного гона он не проводил в одиночестве. Правда, после гибели волчьей слободы гона у него не было ни одного. А вот тоскливое, мучительно тянущее желание мять под собой нежное тело, брать, наваливаясь, доводить себя до конца узостью и жаром нутра того, кто сладко изгибается, покоряясь и отдаваясь, — вот это желание было. Оно не то чтобы становилось сильнее — оно просто стало постоянным. И Чанбин все силы прилагал к тому, чтобы никто этого не заметил. И ни на что больше у него сил не было. Даже на то, чтобы сходить на реку помыться. Или обрезать отросшие волосы. Кому он нужен? Омеги на него и не смотрят. Их так мало... И они на вес золота. А у Чанбина лишь жадность и похоть в глазах. И тоска... Почему он решил взять омегу там, на Широкой? Вот поэтому. Вообще он не этого мальчишку хотел. Ему приглянулся сразу другой, синеглазый, тонконогий и странный, которого тогда, когда они резали кочевье, пригнал из леса Сынмин. Но когда он уже сделал шаг к нему — после речи Сонхва — тот так посмотрел на Чанбина, таким запрещающим светом засияли его синие глаза, что Чанбин невольно остановился. А синеглазый перевёл взгляд на Чонхо, который стоял почти рядом. Этот старший альфа был странным, по мнению Чанбина. Полной его противоположностью был. И Чанбин всегда думал, что выигрывает по сравнению с ним. А вон посмотри ж ты. Этот странный, ни на кого не похожий — позвал именно его. То, что омега именно позвал сильного, спокойного и страшно стеснительного Чонхо, ни для кого не осталось тайной. Как потом, когда это уже было вообще неважно, мельком узнал Чанбин, синеглазый омега оказался шаманом. Или сыном шамана. Ну, или что-то там. А на Широкой поляне то, что он не получил омегу, на которого наметился, разозлило Чанбина очень сильно. И поэтому он стал выискивать кого-то получше в этой толпе грязноватых, отчаянно воняющих страхом и печалью, ревущих омег. На троицу, которая стояла прижавшись друг к другу, он обратил внимание быстро. Какая-то детская обида, что не дали ему то, что он хотел, распирала сердце Чанбина, поэтому ему страшно захотелось разрушить эту семейную милую картинку, отобрать у невысокого омеги с кошачьими круглыми глазами, видимо, старшего, одного из мальчишек, что прижимались к нему. "Братья, да? Ну, и отлично!" — подумал альфа и зашагал к ним. А когда какой-то отчаянно нежный, невнятный и полный испуганной грусти запах коснулся его чутких ноздрей, он невольно приостановился. И пошёл быстрее, поняв, что именно от мальчишки со светлыми волосами, что прижимается к круглоглазому парню, исходит этот запах. Он схватил этого мальчишку за локти и дёрнул к себе. — Пойдём, ты мой, — сказал он ему. Вдохнул поглубже — и да, этот свежий, чистый, нежный запах исходил именно от этой шеи, что оказалась прямо у него перед губами. Мальчишка оказался чуть выше его, но тонким, лёгким, почти воздушным. Его старший, у которого Чанбин его только что отнял, попытался что-то ему сказать, но Чанбин лишь злобно рыкнул: язык кочевья вызывал у него невольную злобу. Однако потом он услышал самый прекрасный звук из всех, что слышал в своей жизни: это тот юноша, что покорно повис у него на руках, что-то ответил своему старшему. Умоляюще, тоскливо и — низким, мягким, чуть хрипловатым, тёплым, как парное молоко, голосом. Чанбин замер на мгновение, не веря себе. У этого цыплёнка с тонкими ногами и шейкой, которую волк мог перекусить за раз, был такой голос... Он дёрнул мальчишку сильнее и прижал к себе. Нет, он не отпустит. Теперь он его уже точно никуда не отпустит.