Чанбин тащил омегу за собой, крепко ухватив за тонкую кисть и не обращая внимания на провожающие их взгляды и то, что шёл слишком быстро и мальчишка с трудом за ним поспевал. Куда он спешил, Чанбин и сам не знал. Все в душе его переворачивалось от какой-то жадной злобы и одного-единственного желания: смять это хрупкое тело, стянуть низ и вдолбиться в него, чтобы хоть немного полегчало. И почему от этого явного насилия ему должно было стать легче, он не знал — и не хотел задумываться. Просто впервые за долгое время, подгоняемый нежным, очень свежим и робким, но пленительным запахом, Чанбин почувствовал, как в его жилах побежала занявшаяся огнём кровь.
Он не смотрел на омегу, он только ощущал в своей руке безвольную тонкую кисть и ловил трепетными ноздрями аромат. "Сейчас, сейчас я тебя, — крутилось в голове, — дай до лежанки добраться только, леший сын, я выдеру тебя так, как никто не драл!"
Они почти дошли до слободки, когда им навстречу вышел из-за деревьев Ю Чонвон, альфа, друг Чанбина по приключениям у человеческих омежек в прежнем их племени.
Чонвон был гораздо старше Чанбина и его друзей, но всегда стремился весь свой досуг проводить именно в компании молодых и свободных волков. У него был муж, худой, высокий, очень болезненный и слабый омега, которому он изменял направо и налево, потому что терпеть его не мог: тот совсем сдал после нескольких выкидышей. Чонвон пренебрежительно говорил, что с омегой ему не повезло ужасно: даже волчата удирают от него, не дождавшись рождения. И поэтому, когда его убило кочевье в той страшной бойне, он не горевал.
Сонхва сильно его недолюбливал, да и Сан с Хёнджином сторонились, но Чанбину нравились его независимость, свобода и грубоватый нрав. В сочетании с опытом и настоящим талантом в покорении омег, которых Чонвон искренне презирал и считал чем-то вроде вещей, украшения для своего ложа, эти качества производили сильное впечатление на эмоционального и отзывчивого Чанбина.
Волки-омеги тоже сильно не любили Чонвона, считая злым, жадным и высокомерным, да и его омегу-мужа жалели и поговаривали, что альфа его поколачивал. А вот человеческие омеги были не столь разборчивы, и пара отличных беличьих шкур или жбан лесного меда раскрывали ему двери и раздвигали ноги свободных омежек в человечьей деревне. И Чанбин этой легкости отношения Чонвона к развлечениям с этими милашками иногда завидовал. Сам он так не мог. Отстранённо и безразлично: завалил-вставил-кончил-забыл — нет, не мог. Всегда слишком проникался, начинал сочувствовать и переживать. Так как любил трахаться пожёстче, доходил до бешеной скорости, сжимал до синяков, особенно в гон, драл так, что омеги почти теряли сознание от избытка ощущений, Чанбин потом чувствовал просто телесную необходимость заласкать пару, зализать, вышёптывая мольбу о сладком прощении, чтобы растаял, чтобы застонал в голос и умолял взять ещё раз — уже нежно и долго, чтобы томно закатил глаза и признал: лучше, чем Чанбин, у него никого не было никогда...
А вот Чонвон нет. Был он иногда даже откровенно жесток на ложе, но не считал это чем-то неправильным. Он же заплатил за удовольствие. А слезы и красные следы от его огромных ладоней на нежной коже, кажется, доставляли ему удовольствие. Чанбин его не понимал, но не мог не признавать: так было легче. Может, и не совсем правильно — но легче и свободнее.
Чонвон перегородил им дорогу, но лишь искоса взглянул на Чанбина, коротко ему кивнув. Во все глаза он уставился на омегу за спиной Со. От того, что Бин резко остановился, тот невольно ткнулся ему в спину, и это подействовало странно: Чанбину до скрежета зубовного вдруг захотелось, чтобы омега стал меньше ростом и смог поместиться за его спину полностью — подальше от пронзительного и тут же загоревшегося нехорошим огоньком взгляда его старшего друга.
— Что, Бин, не удержался? Взял себе мокрую задницу в постель? — грубо хохотнул он.
Чанбин вдруг смутился, шикнул, испугавшись, что омега, услышав, обидится.
— Этот сладенький нихера ж не понимает — успокоил его насмешливо Чонвон. И вдруг хищно, жутко развратно облизнулся, втянув воздух. — А хорош, хорош, — протянул он, жадно ощупывая взглядом склонённую голову омеги. — Слушай, Бин, по-дружески: как надоест, позови, тоже хочу поразвлечься с этим сахарочком, прежде чем ты его вышвырнешь.
— С чего это я его вышвырну? — внезапно оскалился Чанбин. Сама мысль о том, что Чонвон может дотронуться до этого мальчишки, вызвала в нем злобное желание задушить альфу.
— Правда хочешь кормить этого дармоеда? Что, решил послушаться этого молодого дурня Сонхва и сделать частью благородного племени это кочевое отребье?
Чонвон покачал головой, ещё раз голодно кинул взгляд на почти переставшего дышать омежку за спиной Чанбина: резкий запах старшего — речной камыш — стал приторнее, и мальчишка не мог этого не почуять, видимо, прекрасно понимая, что это значит.
Чанбин же невольно снова оскалился и тихо, но угрожающе рыкнул, поражаясь самому себе: ему действительно были ужасно неприятны действия и поведение Чонвона, впервые он чувствовал, что его... друг... не прав. Он не должен так смотреть на омегу, которого выбрал себе Чанбин. Потому что это его омега. Только его.
Чонвон между тем снова презрительно хмыкнул и медленно произнёс:
— Н-ну... смотри, конечно. Он вкусный, не сомневаюсь. Да и, видимо, чистый, нетронутый, что редкость у этих грязных кочевников... Они омег трахают скопом, так что, может, тебе и впрямь повезло. Хотя он вроде не в твоём вкусе. Высоковат и тощеват... Ты ж у нас миленьких невысоких да сдобных любишь, разве нет? Правда, запах... ммм... Хорош. — Глаза Чонвона снова хитро блеснули, но он тут же спрятал взгляд. — Но, Бин, ведь эта цаца ни лешего не умеет. Ни отсосать не сможет по-хорошему, ни подмахнуть вовремя задницей. Как он тебя ублажать-то будет? Соскучишься с ним, нет? — Чанбин раздул коротко ноздри и хотел было резко ответить, но Чонвон продолжил задумчиво: — Правда, то, что он высокий, и неплохо. Так удобнее трахать его вдвоём... — Он пристально посмотрел на Чанбина и добавил тише: — Ты как думаешь?
Чанбина мгновенно опожарило краской. Да, был у них такой опыт. И не раз... Чонвон это просто обожал. Любил, когда Чанбин смотрел, как он трахал омегу сзади, как шлёпал по беззащитно трясущейся заднице — пока парень мог лишь стонать, слова сказать не мог, так как во рту у него был... Чанбин. И вот мысль о том, что Чонвон хочет
так же с этим омегой, привела Чанбина в дикое бешенство.
Он зарычал всерьёз и рявкнул:
— Заткнись! Никогда, слышишь? Даже не подходи! И в сторону его не смотри! Он мой! Только мой! Отвали, Чон!
— Чш, чш, Бинни... — Чонвон даже не дрогнул, и на лице его появилось довольное выражение. — Ты совсем напугал свою новую игрушку: гляди, он сейчас у тебя заревёт...
Чанбин в смятении оглянулся: омега смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых сияли хрустальные, чистые слёзы. Губы у него дрожали, и пальцы, сжимающие полы грязноватой рубашонки, вылезшей из штанов, которые ему явно дали уже в стае и которые были ему велики, побелели от напряжения. Он боялся. Да, да, Бин напугал его своим рычанием: омега не знал, что тот за него заступается, и, наверно, дикое поведение альфы привело его в ужас.
Чанбин злобно зыркнул на Чонвона и, решив разговора не продолжать, схватил омегу снова за руку и потащил прочь от ставшего ему неприятным друга.
Но в деревне Чанбина ждало ещё одно испытание и разочарование. Теперь паренёк спешил, шёл рядом, и в какой-то момент Чанбин, ушедший было в свои мысли, услышал, как тот восторженно ахнул. Со встрепенулся. Они проходили мимо дома Хёнджина — широкого, основательного, с крепкими постройками вокруг. Братья Хваны только и делали, что строились. И быстро, так как помогали им все, зная, что эти два сильных охотника и опытных строителя в долгу не останутся. Помогал им и Чанбин, когда возводили каркас дома, на новоселье подарил красивые крепкие деревянные двери в пару комнат и огромный сундук с резьбой. Хёнджин был отличным альфой, хотя и проигрывал битву со своим огромным горем пока вчистую. Чанбину он всегда нравился.
Но вот теперь... Увидев неприкрытое, откровенное восхищение в глазах мальчишки, который, приоткрыв рот, смотрел на хоромы Хванов, Чанбин остро почувствовал, что его собственная времянка вряд ли вызовет у этого щенка вот такое... Сердце неприятно защемило, и Чанбин дёрнул руку омеги, заставляя его пойти быстрее и не пускать слюни на чужое, раз уж ему достался не столь отличный хозяин, как Хван.
Чанбин не успел ещё смириться с саднящей его душу досадой на такое неприятное поведение омеги, как тот уже снова залип, останавливаясь перед небольшим палисадником перед домиком Юнхо. Этот огромный добродушный волчара был отличным садовником. Там, в их старой слободе, его овощи и зелень были лучшими, его фруктовый сад, который он умудрился не только принять от своего столь же удачного в зелёном деле отца, но и улучшить, был предметом гордости и его, и всей стаи. Кто сказал, что волки не умеют выращивать? Юнхо мог.
И сейчас перед его домом качался небесно прекрасный запах: зацвели ярким цветом благоухающие всей прелестью своего аромата тюльпаны — любимые цветы Юнхо. Белые, розовые, малиновые — они сделали его двор невероятно прекрасным и ярким. И омежка, внезапно выдернув свою руку из хватки Чанбина, замер перед забором, пожирая глазами это многоцветье, и одними приоткрытыми и что-то странно шепчущими губами, одной позой своей просто кричал о том, как он восхищён, как всё это ему безумно нравится! Его огромные глаза сияли такой радостью, таким светом умиления, что Чанбин замер.
Он уже было собрался злобно схватить его и потащить дальше, но... не смог. На худеньком и явно знавшем мало счастья лице мальчонки было такое выражение, что... Чанбину вдруг остро и очень нелепо захотелось кинуться, сорвать все эти цветы — и обсыпать ими этого омежку, задарить его ими: на, возьми, только... только мне — понимаешь? мне! — так улыбайся! Только мне! Потому что ты мой... Мой!
И снова ревниво и гневно заурчал в его груди альфа: омега пялится на чужое, ему больше понравится альфа, который смог вырастить такое у себя! А что ты сможешь дать ему? Чем привлечёшь?
А Чанбин не собирался ведь его ничем привлекать, он собирался его прикармливать и исправно вколачивать в ложе. В обычное, сложенное из небрежно обструганных досок и укрытое несколькими одеялами с одной-единственной подушкой, даже не укрытой наволочкой — ложе... Ложе для одинокого опустившегося альфы, который никак не рассчитывал на то, что ему вдруг захочется понравиться милому медовоглазому омеге. Чтобы этот омега так же восхищённо кинул взгляд на его хозяйственные запасы, чтобы он присел около цветов перед его дверью и провёл по шёлковым лепесткам своими тонкими пальчиками, которые сейчас, когда Чанбин, недовольно урча, тащил мальчишку, грубо дёрнув от дома Юнхо, — сейчас они ощущались так явственно в его руке...
Нечего ему предложить этому омеге. Он и не собирается! Это всего-то кочевое отребье! Правду сказал Чонвон! Ещё чего! Его дело — ублажать Чанбина на постели, а что это за постель — это не его собачье дело! Его дело — сосать исправно да задницу подставлять вовремя и без лишних уговоров, чтобы его кормили. А всё остальное... все остальное... Не было у Чанбина ничего остального! И не надо ему было! Незачем ему! Незачем!
***
Он толкнул мальчишку на ложе сразу, как втащил его во времянку по узкому входу, не дал и оглядеться толком. Сначала... сначала он покажет, зачем он здесь, омега, нужен, а потом уже пусть смотрит. Он напал сзади, когда омега повернулся, оглядывая убежище альфы. Грубо прижал рукой за шею к подушке — и приник носом к его испуганно сжатым плечам, обнюхивая, втягивая невероятный запах. Аромат загорчил, трепыхнулся омега в его руках, лишь ахнуть успел, но Чанбин снова придавил — юноша, коротко и отчаянно простонав, умолк. И лишь тонкие пальцы вцепились в верхнее одеяло.
Чанбин снова склонился к шее — и рванул свободной рукой рубашку с плеча. Та печально хрупнула тканью — и под губами альфы оказалось беззащитное и нежное тело. Такое свежее, такое сладкое, что Чанбин, неожиданно для себя, заурчал от удовольствия, пробуя его на вкус, проводя по нему жадным языком. Повёл до затылка, рванул ещё раз — и рубашка разошлась полностью. Он резко стянул её с мальчишки, который покорно вытянул руки, оторвавшись от одеяла.
Чанбин окинул взглядом худую, с выступающими косточками спину и невероятно притягательную тонкую талию. Он почувствовал, как его естество, уже какое-то время беспокойно напоминавшее о себе, заныло от жажды. Он снова зарычал, забрался на ложе, опустился на ноги мальчишке, по-прежнему напряжённому, как струна, но молчащему. Альфа повёл руками по его спине, огладил лопатки, сжал плечи, а потом склонился, грубо оттянул голову омеги от подушки за волосы и заглянул в лицо.
Глаза зажмурены, щёки красные, но слёз нет. А губы — обкусанные, влажные, такие притягательные. Разве можно было устоять? Он напал на них, сразу жёстко вцеловываясь вглубь, не желая нежностей: слишком хотелось, слишком, до золотых звёздочек этот омега был притягательным. Мальчишка не сопротивлялся, но и на поцелуй не отвечал. Впрочем, Чанбину и не надо было. Насосавшись сладости губ, он снова грубо ткнул его лицом в подушку и быстро стянул с него штаны. Жадно окинул взором открывшийся ему вид — и яростно, но тихо зарычал. Это было просто невероятно красиво. И безумно, просто безумно соблазнительно.
Но когда он дрогнувшей рукой накрыл одну ягодицу и сжал её, омега впервые простонал — низко, хрипло и жалобно. А потом вдруг что-то заговорил — умоляюще, пытаясь подняться из-под его руки, которая невольно продолжала вжимать его голову в подушку. Чанбин оскалился, быстро склонился к нему и впился в шею зубами. Парень тут же сорвался на тонкий, жалостный крик — и умолк.
— Будешь дёргаться — будет больно, — прошипел ему Чанбин.
И снова прикусил, но не жёстко, так, потому что хотелось вгрызться в него всего до боли. Альфа отпустил его шею — и, резко сдвинувшись, опустился на тонкие, продёргиваемые дрожью ноги, и приник к нежной тонкой коже омеги. Сжимая руками его бёдра, он прикрыл глаза и стал широко метить языком всё, что было перед ним: талию, ямочки над половинками, сами нежные выпуклости, он целовал жадно, яростно, неутомимо, присасываясь, а потом и откровенно кусая.
Нализавшись, наслушавшись тяжких всхлипов юноши, который ногами перебирал, но вырываться не пытался, даже, кажется, чуть приподнимался, подставляясь... — он раскрыл половинки и сунул нос к самому сокровенному, а потом ввинтился без подготовки внутрь языком. Мальчишка тонко ахнул, выгнулся и — застонал. Чанбин от изумления замер. Низкий, горловой, жаркий, как летний полдень, бархатный стон закружил ему голову, как молодая брага. Он снова нырнул языком в омегу — и тот снова простонал так же трепетно, отчаянно и сладко. И Чанбин начал вылизывать, высасывать, прикусывать — выбивая, вытягивая, вынимая вместе с душой из своего омеги стоны — потрясающие, невероятные, пряно кружившие ему голову.
А потом омега потёк. Тяжёлая капля смазки сразу попала на язык Чанбину, он глотнул — и завыл. По-волчьи, яростно и торжествующе — так это было прекрасно, так это было безумно вкусно! И железом откликнулось его достоинство, намекая, что разорвётся сейчас же, если Чанбин не вставит немедленно этому невероятному!
Он всё же смог немного подготовить юношу, хотя сил не было, естество болело и всё жарче требовало нутра этого омеги, который, закрыв свои ясные глаза и вжавшись грудью в постель, послушно поднял бёдра, открывшись. Он вздрогнул всем телом и глухо промычал, когда Чанбин вошёл пальцами. И волк понял, что сейчас у этого омеги он будет первым, что надо бы осторожнее, но уже не получится.
Немного погладив внутри, он прошептал:
— Прости, сладкий, больше не могу... — И стал входить, силой удерживая задёргавшегося и жалобно закричавшего омегу за бёдра.
Он понимал, что ему больно, но кровь яростно пульсировала у него там, внизу, наполняя и разрывая его и не давая думать о юноше. Чанбину было узко-узко, почти до неприятного, но так жарко, так влажно... Омега потёк, так что смазки было достаточно, однако, плохо подготовленное, его тело явно не было радо вторжению. Он заплакал навзрыд, Чанбин чувствовал, что юноша пытается расслабиться, чтобы было не так больно, но у него не очень получается. Однако альфу было уже не остановить. Он резко вышел, повалил парня на постель, раздвинул его ноги, помог себе рукой — и начал заново, ухватив руки омеги и переплетя их пальцы.
— Тихххо-о-о... Тихо, маленький омежка... — шептал он на ухо плачущему юноше, который пытался повести попкой, чтобы "убежать" от настойчиво растягивающего его внушительного достоинства Чанбина. — Тиш-ш... Всё равно... Я возьму... Расслабься, ну же...
Он нетерпеливо подался бёдрами — и почувствовал, что вошёл до конца. Юношу выгнуло, он глухо и мучительно простонал и без сил упал на подушку, подвывая. Чанбин стал целовать его мокрые щёки, повернув за подбородок, а потом накрыл его раскисшие от рыданий губы. Омега не сопротивлялся, только дрожь пробежала по его телу, когда Чанбин размеренно начал двигаться. Со не отпускал его губ, обхватив плечи и подбородок, приподнимал и опускал бёдра, ощущая невероятное, дикое облегчение: омега под ним... омега... настоящий омега... живой, горячий, мокрый, жаркий внутри... Стонущий..
Да, он опять застонал, когда Чанбин почувствовал, что двигаться стало легче: снова появилась обильная смазка, а значит, омега перестал ощущать сильную боль. Парнишка постанывал прямо в губы Чанбина и вдруг сжал его пальцы своими, прогнулся, широко распахнул глаза — и испуганно-громко вскрикнул. Чанбин усмехнулся и двинул туда ещё раз. Омега прикусил его губу и, не отпуская её, снова простонал.
И Чанбина сорвало. Он стал жадно, глубоко биться именно туда, где жил небольшой бугорок, который сделает этого омегу счастливым в руках альфы. Теперь Со не забудет, где он. Он снова и снова заставит омегу стонать вот так — сладким шёлковым покрывалом заворачивая всего альфу в эти стоны и остро протягивая внутри горячей струёй восторга.
Внезапно юноша затрепыхался, вытянулся — и закричал. Нежно, жалобно, высоко, в конце изойдя почти визгом. Чанбин, еле сдерживая рык, сунул руку под его живот — да. Кончил. Омега под ним кончил! И Чанбин задвигался, повинуясь дикому желанию догнать его в этом наслаждении, движения его стали частыми, шлепки заполнили собой всё пространство времянки. Почти на пике он резко вышел из омеги, перехватывая своё естество рукой, и довёл в два движения себя до конца, брызгая далеко на спину и половинки безвольной тряпичной куклой лежащего под ним юноши. А тот на этот яростный рык, полный альфьей гордости и счастья, ответил лишь лёгким поскуливанием: на большее у него, видимо, не было сил.
Чанбин рухнул на него сверху и зарылся носом в мокрые волосы на затылке. Обнял — полный просто необъятной радости — и тихо, нежно заскулил ему в ухо:
— Простишь? Ну же... Простишь меня, а? Эй... Омежка мой, омежка... Прости меня! Прости, слышишь? Прости... Прости...
Но тот уже не слышал, он начал сладко и как-то обиженно сопеть, кажется, ещё когда Чанбин только начал целовать его затылок. Альфа осторожно повернул его лицо, чтобы рассмотреть, и замер, приоткрыв рот. Весь нос, щёки и даже, кажется, кончики ушек у омеги были покрыты веснушками! Золотистыми нежными капельками, как будто он опустил любопытный свой нос в цветок и собрал всю пыльцу на свои щёки. У Чанбина защемило сердце от какого-то странного, жалобного чувства: если омега его не простит за то, что он только что с ним сделал, Чанбину... Он потеряет совсем уже всё...
Мальчишка вдруг трепетно потянул ноздрями — и зачмокал губами. Чанбин тихо взвыл и вскочил с него. Нет, нет, нет. Только не так. Этого уж он точно не простит — сладкая такая засоня... Он достал из своего сундука, заветного, куда складывал лучшее из того, что у него получалось выменять на шкуры и деревянные вещи, тонкое, мягкое одеяло и укрыл им омегу, стараясь не пялиться на обнажённые по-прежнему половинки. Он сначала хотел натянуть на юношу штаны, но потом передумал: боялся разбудить. Лишь поднял их с земляного пола, тщательно отряхнул и сложил на край постели. А потом вытянул из того же сундука новую чистую рубашку — и положил поверх штанов. Вместо разорванной в злобном порыве жестокой своей страсти. Может, это хоть как-то поможет...
Спать Чанбину не хотелось. Всё тело звенело новой силой и требовало движения. Он нашёл в одном из своих ларей кусок старого мыла и полотенце. Нашёл на полке красивую чашу, вырезанную им недавно от тоски, — с оленем. И вышел из дома.
***
— Юнхо, выйди на минуту.
— Бин? Ух ты, ты что, купался?
— Ну, да, я...
— И как водичка?
— Холодно, я...
— А чего тогда? Пошёл бы в купальню...
— У меня... нет же...
— Тю, глупый. Так у меня есть. Пойдёшь? Хоть согреешься.
— Н-нет... Юнхо, я нет, но... можно я сегодня омегу сво... мм... омегу приведу?
— Конечно! Мы с Минги и воды натаскали уже, греется, сами будем сейчас купаться, и вам останется.
— Хорошо, мне не надо, только ему. Я потом тебе воды натаскаю.
— Да зачем, я же сказал: мы натаскали.
— Хо... мм... Хорошо. Эээ... Такое дело... Ты... Ты не мог бы мне дать цветов? Ну, этих твоих тюльпанов?
— Тюльпанов? А... ну, нет, я могу, ты бери, только зачем тебе?
— ...
— Ну, нет, ты бери, пойдём. А это...
— А, да, это тебе за цветы.
— Ты дурак? Обидеть хочешь?!
— Нет, нет, ты не... эээ... подумай. Ну... Это твоему Минги. Вдруг понравится? А я... можно побольше цветов?
— Да хоть все бери, придурок! Но раз ты такой придурок, я чашу заберу! Будешь сам из неё пить, когда в гости придёшь!
— Приду, я, приду.
— И чтобы с омегой со своим. Я ему ещё цветов соберу. Раз уж он так любит.
— Почему это он... почему это — своим? Он не мой же. И я не ему, с чего ты взял-то? Э-э-э...
— А, ну если это ты у нас такой нежный цветолюб стал — то ладно, прости, прости.
— Отвали.
— Ага, отваливаю. Вот, смотри, этот очень красивый, беленький. Ну, ты только одних красных нарвал. Зря: омеги, они разнообразие любят.
— Тогда вот это ещё и этот...
— А ты унесёшь?
— Я? Да... да. Своя ноша не тянет.
