зарезать

«Мне снится место, где горы стен, между которых темновато, тесно и тепло, где коричневая штукатурка, где соседи из другой вселенной, где пол сделан из досок, сквозь щели которого льётся свет, где другое время, где... Где это?» 10 марта, 2022. 0:23. вика, присцилла, ласка – кто я снаружи, кем хочу быть, кто я внутри (в полночь) вырезка первая от башни мага Летний сыр-бор особенно хорошо ощущался в этом доме. Они называли её приютом-мышеловкой — её, коробку из стен стёршейся древесины. Её, наполненную дощатым полом и оттенками пережжённого кофе, обгоревшую на солнце, наполовину вылепленную из глины. Она была славной. Набитая комнатами и ключами, спутанными верёвками и отодранным ворсом. Кое-как втиснутая меж других домов. Блёклая снаружи, выцветшая внутри, и всё же самая красивая где бы то ни было. Лучшая на свете. Как стакан маминого какао. Как молочный резец дочери, выбитый ветром. Как земля и как песок. С утра и до вечера она дремала, а ночью у неё открывался удивительный взгляд, карий из-за свечек и светильников. Её можно никогда не увидеть, но знать в ней каждый уголок – и в ней же можно провести век, но хватит пяти минут, чтобы полностью всё позабыть. И она, такая невообразимо великолепная, отыскивалась по объявлению. По самому крошечному лоскуту бумаги: «СДАЁТСЯ КОМНАТА. 8-993-ХХХ-ХХ-ХХ. уй. P.S. Только звериным натурам!» Так Солнечный, красно-рыжий мальчик — настойка на перцах и ободок лисьего глаза, брошенные в печь, — поймал другого мальчика, околачивающегося у листовок. Они столкнулись у полуразрушенного столба с афишами и засохшим клеем. Переглянулись. Зажмурились от пекла, не сговариваясь подкурили друг другу сигареты. Один привалился к таксофону, другой прилёг спиной на рекламную тумбу. Помолчали так, будто перед этим говорили. — Дешёвое жильё ищешь? — заговорщицки спросил Солнечный. — Не ищу, — ответили ему резво, слишком живо. Сразу захотелось позвать эту жизнь на чаепитие с блинами и сгущёнкой, а это что-то да значило. — Ищешь же. — Нет. — Да, — весело надавил Солнечный. — ...да. Он таких издалека чуял. Мальчик совсем не выглядел отчаявшимся, зато выскочившая из кармана монета, за которой он стремглав бросился, сдала с потрохами. Солнечный рассмеялся ему в лицо. Лицо почему-то ответно расплылось в улыбке. Такое вытворяли только хищники. — Пойдёшь со мной? — Делать, видимо, нечего. Солнечный возмущённо поперхнулся. Снял с таксофона облезлую трубку, послушал гудки, положил на место. Демонстративно нахмурился: — Фамилия. — Что? — мальчик почесал белую макушку. Пришлось с преувеличенной усталостью вздыхать: — Фамилия, говорю, э-э, то есть спрашиваю – какая? — Великий, — представился Великий. — Я Солнечный, — представился Солнечный. А сам повторял про себя: Великий, Великий. Мальчику подходило. Высокий, с квадратной челюстью, с выжженной на щеках краснотой, он выглядел здоровым и полным сил. Редкость. Солнечный рядом с ним был дощечкой. Оранжевой и некрепкой. Но это здесь. Там будет иначе. — Это всё твоё барахло? — Солнечный кивнул на рюкзак. — Пожитки, — поправил он, обидевшись для приличия. Так Солнечный, красно-рыжий мальчик, провёл Великого за первую дверь. Лето протыкало им спины. Было так жарко, что из плодородных макушек произрастали цветы. Незримые лаванда и подснежник. Удивительно яркие ароматы. Или это всё-таки гарь? До улицы, на которой можно убежать в другую вселенную, тащились пешком. — Вот, смотри. Домишко. Тут будешь жить. Мы зачем-то называем её приютом-мышеловкой — её, коробку... — Её? — ненавязчиво перебил Великий. — Да. Так вот – её, коробку из стен стёршейся древесины... Затем зашли, разулись и покрутились у крючков, набрасывая на них ветровки. — Ключ от твоей комнаты не у меня. Идём. Солнечный босиком шёл по дощатому полу. Одна рука вела за собой Великого, вторая — по стенке. На ней полоски от спичек изображали древнерусский узор; плохая тёрка для зажигания. Пахло сыром и бутербродами. Коричневая штукатурка была вся в ломтиках скатанного скотча, а в ямках от отвалившейся краски по утрам собирались жар-птицы. Такие крошечные, мудрые и яркие, что их принимали за неправду. Тут было тесно. Нет, было близко. Сорванные рисунки забивались в половицы. Алла опять воевала с кем-то. Солнечный бережно догладил стенку, которая вознаградила его пальцы мелкими ранами, и вывел Великого к концу сжатого коридора. — Окно, — торжественно прокомментировал он. — Подоконник, — добавил Великий, вежливо кивнув. — Тут мы собираемся и сидим. Тащи что хочешь: одеяло, матрас, кровать – без разницы, но забирай обратно, а то украдём. Вопросы? — Что с карнизом? — На нём иногда висит Достоевский. Никаких суицидальных мотивов, ты не подумай! Подоконник – прибежище для зари и разноцветных котов. В угол была втиснута заполненная водой рюмка с луковицей. На газете с расписанием телепередач стояли дихлофос, лак для ногтей и кружка кофе. «Мойдодыр, 1954» был густо обведён в овал. Солнечный пригляделся: мультфильм начнётся во время завтрака. Нужно не забыть. — Маленький экскурс в мир микроорганизмов, которые тут живут: с тобой нас пятеро. Достоевский – идиот, бес и бедный человек, — воодушевлённо делился Солнечный. — О Вишневском так забавно не рассказать, но он выглядит убитым вампиром и любит доламывать кости, чтобы те правильно срастались. Не ведёт ни дневного, ни ночного образа жизни. Функционирует за счёт – во имя и ради – лекарств. Ладно, тоже забавная аннотация вышла. У него ключ. Кто ещё? Древний. Древний помешан на заветах. Ветхих, ветхих, хи-хи-хи, заветах. Иисус умер для него – за все наши «хи-хи». Тебя зовут Авель? — Нет. — Аж полегчало, — Солнечный остановился перед кухонной аркой. Прислушался: привычное пшик-пшик. Вишневский врачевал там. — Ой, забыл сказать. Он захотел стать серьёзным, но не сумел, поэтому просто угрожающе улыбнулся: — Не смей никому называть своё имя. — Без проблем, — Великий даже не смутился. — Ты, кстати, не рассказал о себе. А Солнечный смутился очень. О нём давненько не спрашивали. — Если кратко, — он ловко вернул равновесие и затрещал: — Я самая успешная, добрая и честная личность, которую ты мог здесь встретить. У рыжих ведь громадная душа. Тебе со мной повезло. Счастливое детство, перспективное будущее, чистейшее сердце – всё это про меня. Солнечный врал напропалую. Выбрасывал из волшебного взгляда самоуверенность. Иногда взмахивал рукой, в которой дрожал амулет — камешек, прикреплённый к пятицветной нитке. Великий покорно слушал, а потом хмыкнул. Какая наглость. — Смеёшься, — медленно сощурился Солнечный. Покачал амулетом: — Что ж, ясно. Вот так ты поступаешь с теми, кто проявляет к тебе заботу, да? Ладно-ладно, ну и пожалуйста. На кухне низкий потолок. Надеюсь, ты со всей дури заденешь его своей красивой башкой и умрёшь от кровоизлияния в мозг. — А вот это уже не смешно, — и Великий всё равно продолжал смеяться. — Там Вишневский. Он поможет. Это больно, — продолжал полыхать Солнечный, запугивая. — Тащись за мной и не пригибайся. Хоть я в эту секунду тебя ненавижу, всё равно поделюсь советом: не заговаривай и дай себя разглядеть. Это тоже больно, но по-другому. Оставшись довольным своей угрозой, он прошагал на убитую кухню. На плечи посыпалось что-то с потолка. Затем капнуло. Пирамида одноцветных тарелок сушилась под форточкой, а страшного вида рассада тянулась из коробочек от сметаны. На столешнице валялись блистеры, бинты и спреи для носа. Вишневский грелся у плиты. Склонившись над кастрюлей, где в кипятке визжали травы, он медитировал и дышал густым паром. — Духов изгоняешь? — полюбопытствовал Солнечный. Вишневский, завидев его, тут же попытался сбежать, но мигрень подтащила обратно к плите. Влажные волосы потом раскудрявятся. Будет смешно. — При-вет, — мерцающий Солнечный с грохотом привалился к его плечу. — Погляди: это новый жилец. Я привёл подкрепление. Немножко оскорбительное, к слову. Я ему и угрожал, и подкупал его, и молил, а он продолжал надо мной смеяться. — Вот зачем ты мне врёшь? — спросили из-под влажного полотенца. — Уверен, что всё наоборот. Солнечный аккуратно перевёл взгляд на Великого и тихо-тихо для него прошептал: — Вишневский жутко нервный. Но шептал он почти в ухо Вишневского, поэтому тут же огрёб локтем в кость. — Ай... Еву из ребра может вытащить только Древний. Вру я, вру, — сознался Солнечный. — Давай сюда ключ. Наконец заинтересовавшись, Вишневский выключил плиту, отбросил полотенце и заглянул в край, в котором шумно шатался Великий. С сомнением переспросил: — Жилец, значит? В этом вся его сущность – и вся чудесность. Острая реакция на жизнь. Будучи практически мёртвым, прозрачно бледным и хворым, он точил зуб на тех, кто источал силу. Но не для нападения. Скорее ради собственной безопасности. Его клыки – это интеллект, который становился воистину распиливающим. Рядом с ним Солнечный был побрякушкой. Пустой и яркой. — Отойди, прокуренный, — Вишневский толкнул его в бок. — Отойди, отравленный, — передразнил Солнечный, помешав ложкой комок ромашек и мяты. — Смешно. — Ключ гони, или я это съем. Вишневский покопался в карманах, протянул находку и, не отрывая изучающего взгляда от Великого, риторически спросил: — Ты знаешь, что привёл льва? Клык-интеллект. Опасно, но полезно. Солнечный кивнул, помахал ключом перед носом Великого, приманив, и выскочил с кухни. Плита опять загорелась. Травы завизжали. Они вновь пошли по пережатому коридору. Солнечный мерцал низкой ехидной со звездой во лбу, шагал как огонь по дереву, а Великий интуитивно пригибался. Во рту завязалась то ли пряжа, то ли паутина. Кое-где валялись заточки и отмычки. — Как тебе кухня? — Кота не хватает, — расслабленно ответил Великий. — Точно! А я голову чесал – чего же такого не достаёт? Кошка! Нужна кошка! Какая-нибудь советская, старая-старая. Солнечный болтал без умолку, пока искал дверь, крутил ключ и отбрасывал с прохода коробки. Пинком откатил стул к окошку, развёл веснушчатыми руками. Проторжествовал, стоя посреди пустоты и затхлой ауры. — Твой дом в доме с видом на кирпичную застройку, — объявил он, оптимистично придерживая отклеившиеся обои. — Делай с ним, что хочешь. Делай побыстрее, а то тут задохнуться можно. Великий поскрёб затылок. Снял с плеч рюкзак, вытащил оттуда неваляшку, которая затряслась в его ладони. Закинул в угол, достал кружку-непроливайку, явно повидавшую не лучшие времена, неуверенно уронил её на кровать. Матрас запружинил. Великий передумал, перебросил на пол. Затем переставил на крутящийся стул. От дна кружки вкусно веяло морсом из облепихи. — Нормально? — Прекрасное начало, — поддержал Солнечный, натянуто улыбнувшись. Комнатка так себе, её даже полнолуние не спасёт, а ночь здесь ценили. — Отличное. Великолепное. Располагайся, в общем, знакомься со всем. Пиши, звони, всё равно не ответим. И он выскочил, пока на кровать не повалилось остальное детское празднество. Услышал, как обои всё-таки отпали и как Великий крикнул: — Стой! Зря. Солнечный понёсся ещё быстрее, но далеко не убежал: его настигли за три секунды. Схватили за плечо, останавливая и разворачивая. Спина стукнулась в гроздь трещин, а к лодыжке откуда-то выкатился красный резиновый мяч. Майка задралась, открыв пирсинг и цветные татуировки на животе. — Чего убегаешь-то? — А зачем догоняешь? — сипло возмутился Солнечный, пытаясь вырваться из хватки. — Поэтому и догоняю. — Поэтому и убегаю, дурак! — Почему так дышишь? — удивился Великий. — Запыхался? Мы пробежали метра четыре. — Приличная... дистанция, — он поблестел злым взглядом, потом очень злым взглядом, затем очень-очень и очень-очень-очень. Не помогло. — Пусти. Что хотел? Великий примирительно поднял ладони. Ему приходилось наклонять белобрысую голову, чтобы взглянуть Солнечному, припечатанному к трещинам, в глаза. — Ты меня там бросил и решил смыться, но ничего не сказал про цену. Сколько стоит? Кому платить? — А, — дошло до Солнечного. — Забыл, каюсь. Он невозмутимо стряхнул с плеча осколок штукатурки, поясняя: — Деньги клади в подписанный конверт, конверт оставляй на кухне в последнее воскресенье месяца. За нами тут приглядывает одна старушонка. Остальное выведывай у других. И не рычи на меня, пожалуйста, не то, — он выразительно бряцнул амулетом, — сам понимаешь. — Не совсем, — нахмурился Великий, а потом лихо улыбнулся на цоканье. — Потом разберусь? — В точку. Солнечный скользнул в сторону, напоследок бросая: — Вечером приходи к подоконнику играть в карты. — Спасибо. Удар под дых. Великий даже не знал Солнечного, но за мгновение нашёл в нём слабость. — Пожалуйста, — с мягкой растерянностью ответил он. И уже надумал убегать, но всё-таки остановился. Сжалился. — Пойдём, покажу, где я живу. Мою комнату называют башней мага. Восхваления принимаются. В комнате Солнечного притаились залежи сокровищ. Она была завалена полностью. Бутылки со свечами, ежевичная книжка заклинаний «Бам-Бус-Бар», шторы из сухих лимонов, компас, слиток шоколада, завёрнутый в белую бумагу, шляпа-зонтик, набор фокусника, огромный свитер мелкой вязки, курительные смеси, календарь из кубиков. Почти крипта с подношениями. Полки накренились от звёзд. Гора платков была прилеплена к потолку и тянулась оттуда в углы. Здесь еженедельно перерывали многотонные ящики. Всё искали что-то. Стены самую малость светились синим. Ночью перетекали в сиреневый. Подушка на подушке, ковёр под ковром, старое одеяло к одеялу. Здесь можно потеряться, если стоять на месте. Существовал закон: если кем-то был найден предмет, походивший на артефакт, реликвию или безделушку неизвестного происхождения, то он был жизненно необходим Солнечному. Или комнате Солнечного — тут грань стиралась. — На кухне можешь что угодно бить своей чудесной башкой, а тут постарайся ничего не сломать. Бейся, только если что-то нападёт. — Это сложно, — сразу признался Великий. Он доставал до трёхцветной шали, свисающей со светильника. — Мне лучше стоять? — Не-ет, — Солнечный замахал руками. — Просто принесёшь что-нибудь новенькое. — Понял. Тут обжито. Здорово. Великий кое-как протолкнулся в магическое хранилище. Поиграл с нагромождением бус, как котёнок, задел связку амулетов, задорно извинился перед ней. Ему весело. Солнечный в предвкушении зажмурился: это ненадолго. — Что ж, — загадочно начал он, усаживаясь на стол и закидывая ногу на ногу. Хитро улыбнулся, спросил: — Как тебя зовут? Великий покосился на него. — Ты же сам сказал, что нельзя называть имена. — Мне можно, — любезно пояснил Солнечный, счастливый от того, что Великий быстро учится. Учится и принимает. — Называй. — Никому нельзя. — Сейчас я твой «никто». Мне можно. Называй. — Нельзя, — вдруг угрожающе прокашляли сбоку. Оба вздрогнули. На кровати, оказывается, всё это время сидел Вишневский. Перебрался с кухни. Он совсем терялся на фоне ярких масок, картинок, платков. Недовольно сопел в кружку чая, прятался от шума и мерил температуру. Опять с разбитыми щеками и разодранными губами. — Ты живой вообще? — спросил перепуганный Солнечный. — Даже не шевелишься. Вишневский неопределённо пожал плечами. Солнечный вздохнул: — Эх. — Завалился спиной на стол, сбросив обереги. Пошевелил руками в воздухе, царапнул несколько пылинок. — Всё веселье испортил. Я думал по-тихой выведать. — Настоящие имена сами раскроются, — так же смутно ответил Вишневский. Он продолжал в это верить. Так себе чары. — Мы тут все ждём Федота, чтоб сваливать на него икоту, — вспомнил Солнечный, оживился, стал перечислять: — Варвару, чтобы не только у Достоевского был необычный нос. Кузькину мать. Нюшу, у которой оторвём все уши. — Прекрати называть имена, — поморщился Вишневский. Тут же отрезал: — Алла не в счёт. С ней в принципе ничего не работает. — Алла? — удивился Великий, заваливаясь на стул, колёсики которого раздавили так много всего, что больше не крутились. — Тут живёт девочка? — У неё всегда аллергия на что-то, поэтому мы не можем определить её возраст. Солнечный с самой рыжей на свете головой лежал на пачках киселя. Великий пытался крутануться на стуле. Вишневский дремал с градусником. На улице поднимался ветер. Бельевые верёвки, развешанные по всему дому, трепетали – это было слышно во всех уголках. Призраки, что ли, ходили. Из-под половиц пробивались полоски света и тепло. — Алла, — повторил Великий, задумавшись. — Имя как у моей бабушки. — И у моей! — подхватил Солнечный. — И... у моей. — Всех бабушек зовут Алла? Втроём задумавшись, они замолчали. Было комфортно. Тесно. Нет, близко. Солнечный уснул прямо на столе. Стёк вниз, к старым одеялам и подушкам, очухался только под вечер. Проснулся страшно голодным. Подумал, что проспал смену, плюнул, снова заволновался и снова плюнул. Солнечный был единственным, кто не учился, а только работал в лавке барахла. Свой магический хлам он искренне обожал (хламом называл лишь за глаза, чтобы тот не рассердился), а мусор, что копился в магазинных лотках и на витринах, недолюбливал. Иногда пытался полировать или наполнять энергетикой, но всё было тщетно. Такую мертвечину не поднять. Зато хотя бы платили. Хотя глупо — кто ж платит за магию? Её нужно искать. Солнечный взглянул на календарь из двух кубиков. Переставил цифры местами. Сделал убеждённый вид, что сегодня выходной, и весело зашагал к подоконнику. Подцепил по пути молоко в стеклянной бутылке, убедился, что не практиковал на нём заклинания. — Явился, — скрипнул зубами Вишневский. Он не отрывал взгляда от Великого, который неловко, быстро курил. — Завидую той скорости, с которой ты отрубаешься. Мы ещё минут десять с тобой разговаривали, пока ты не засопел. Мать честнáя, не зарезали друг дружку. Высидеть рядом с Вишневским, будучи неподготовленным, крайне сложно. Порой невыносимо. Солнечный с ним подрался в первую встречу. От души потаскал за кудри. Тогда он узнал, что перелом – это не всегда больно. Можно услышать щелчок в костях, но продолжить носиться по комнатам и танцевать с Достоевским. И Вишневский его, это щелчок в руке, распознал. Прекрасно услышал, но ничего не сказал. Потом ещё и гипс испортил, предложив его мыть и растирать спиртом каждый полдень. Солнечный уселся в свободный угол. Не успел своровать тарелку бутербродов, как Великий пододвинул её к нему поближе. Безобразно милый. — Подайте стакан. Вишневский замахнулся кружкой-непроливайкой, и пластик не больно, но оскорбительно задел щёку. Солнечный вспыхнул. Вдохнул, собираясь атаковать монологом о вреде вампиров для окружающей среды, как в коридоре появился Достоевский. Возник, развязно вырос, шатко залетел — появился, в общем. Держался руками за стены, но притворялся, что, наоборот, сам удерживает их. Он с грохотом и зловещим оптимизмом, который до визга нравился Солнечному, направился к подоконнику, но так долго шагал, что чуть не вывалился в окно. Его кепка отлетела под ноги. Из уха выпал наушник, покачивающийся на разлохмаченном проводкé. Достоевский поплыл от своего же смеха. У него покраснел нос. Великолепный нос с горбинкой. Выглядело как чьё-то кровавое удушение, брызнувшее из горла. — Ты точно с завода пришёл? — Вишневский принюхался. Его слизистую пробило получше спреев, заставив раскашляться: — Точно. С наладчиками пил? — Обижаешь, — запел он, сотрясая остриженным черепом, — с товарищами выпивал. Но решил перебраться к друзьям. И начал бить Вишневского по плечу. С каждым хлопком лицо Вишневского бледнело от лёгкого раздражения, но Достоевскому было по-хуй. Похуй. Похуй абсолютно, ему хотелось танцевать. Такая у него натура, с которой проще смириться. — А жвачки-то сколько нажевал, — заликовал Солнечный, ожидая своих пьяных объятий. — Мята со звёздочками подобное не перебьёт. — Запах перебьёт бомба. Самодельная, — важно напомнил Достоевский. — Предоставьте мне хозяйственную селитру, ацетон, автомобильные свечи, аккумулятор от ноутбука, часовой механизм и водку, и вы просто улетите от моей поделки. — А водка зачем? — поинтересовался Великий. Достоевский живо к нему развернулся всем корпусом. Дотянулся до кепки, надел её, демонстративно поправил, сказал: — Чтобы улететь с вами. — Так вместе на бомбе взлетим. — Так я убегу. Дурак я, чтоб оставаться? — Друг, — едко заметил Вишневский. — Именно. Поделитесь сигареткой. Достоевский был самым старшим — двадцать четыре с копейками. Его клёвость жёстко выворачивала наизнанку, а желание творить жизнь, чтобы разбрасывать её по миру, доходила до гениальности и поражала мозг. Оставалось только честно им восхищаться. И его черепом, который он брил полусдохшим станком прямо в ванне, в которой стирал носки. Стирал как раз из-за того, что брил вкривь-вкось-в-кровь. Кровавые лужи вымывали почти всем домом. А Солнечный уносился подальше, чтобы его рыжий хвост не отрезали и не превратили в оберег – на удачу. — Что слушаешь? — спросил Великий. Достоевский оторвался от окна, выходящего на деревья, и туповато уставился на наушник. Щёлкнул пальцами: — «Сияние» . Ого-онь обни-имет тело-о. Не знаешь такую? — Нет. Пощупав ветровку, Достоевский отвязал от шнурка второй наушник и передал его Великому. Затем подумал, кое-как вытащил телефон, отдал весь набор. Приказал внимать, разрешил плакать. — Никому не нравится твоя музыка, — скривился Вишневский, отпивая молоко. Засомневался: — Кроме Солнечного. — И Древнего, — счастливо вздохнул Достоевский. — А больше нет никого. Ща этого мальчика завербуем ещё. Так, погодите. Он озадаченно уставился на Великого. — А кто это? — Наконец-то, — мрачно обрадовался Вишневский. — Я уж думал, что ты не сообразишь. Великий снял наушник и приветливо протянул лапу, представляясь: — Великий. — Тебя что, — ужаснулся Достоевский, крепко пожимая ладонь, — бросили в ту каморку? — Бросили – мягко сказано. Кинули, — он мельком взглянул на невинно моргающего Солнечного, который планировал ещё раз сбежать. — Но всё в порядке. — Ага, — Достоевский задумчиво забарабанил по подоконнику. — Смотрите-ка. Мы спелись. Ты мне нравишься, о Великий. И он затянул жуткую восточную мантру. Запел так, что выманил из темноты пауков, мошек и мышек, а вместе с ними и Древнего. Тот не выносил мантры. Он оставлял всюду иконки и бумажки с молитвами, но Достоевский продолжал его бесить. Божественный запас слов повышался, когда эти двое находились рядом. — Привет, — помахал Солнечный. — Привет, — тихо поздоровался Древний. Он был смертью. Невзрачный, бесшумный, непричёсанный, ходящий по пятам. Носил невероятных размеров чёрную футболку и потёртые джинсы. Ел мало. Говорил редко. Смотрел по сторонам то лихорадочно, то совершенно бесцельно. Древний осторожно сел к стене. По своей стратегии: подальше от Достоевского и ещё дальше – от покачивающегося из-за мигрени Вишневского. Прижал ноги к животу. Солнечный подал ему стакан молока. Иногда он всерьёз ждал, что напитки и яства вывалятся из-под чёрной футболки – Древний был как будто бестелесным. Пока не бил. Рядом с ним Солнечный выглядел светом. Мощным и выжигающим. — Ты хочешь что-то сказать, — решил подтолкнуть Достоевский. — Не очень. — Твоё равнодушие такое ужасное, — драматично заныл Солнечный. Древний потихоньку начал паниковать. — К нам заявляется новый друг, который таскает в рюкзаке грёбаную неваляшку, а ты отмалчиваешься. А спросить роль? А выведать фамилию? А уточнить, Авель ли он или настоящий? Боже. Боже-боже. — Угомонись, — поморщился Вишневский. — Ладно, — он уже профессионально тасовал колоду. — Кто хочет стать игроком? Впятером они провожали вечер, рассевшись на территории подоконника. Вишневский и Древний молча, остальные играли в карты. Солнечный виртуозно мухлевал, Достоевский судорожно пережёвывал бутерброды, пытаясь этот обман рассекретить, а Великий разглядывал амулеты, когда ход был не за ним. — Ничего не пойму, — сдался Достоевский. — Где мой туз? Куда ты дел моего мальчика?! Солнечный блеснул картой червей и покатился со смеху, когда Достоевский сбросил его с подоконника. Трюк сработал идеально: игравшие и неигравшие разом возвели его на верхушку фокуснического ремесла. Хоть в чём-то он был лучшим. Конопушки победно мерцали на свету. — Ты просто вор, вот что я скажу. — Шарлатан, — поправил сияющий Солнечный. — Это немного другое. А ты слепец. — Э-э. Нехорошо обижать старших. — Так я и не обидел. — Нехорошо хотеть обижать старших, — отщёлкнул Достоевский. — О, повечерело как. Звёзды видны. Он бросил взгляд в сжатый коридор. Солнечный, лежащий на полу, проследил за ним, обвёл взглядом потолок и тоже уткнулся в лампочку. Она мистически мигала. Расслабленная аура гасла, когда свет переставал работать. Что-то странное промелькнуло вдалеке, выбежав из одной комнаты и прыгнув в другую. Солнечный не успел в это поверить, как Древний едва слышно выдохнул: — Выключите свет, — и ещё тише, — пока его не выключили другие. Мгновение никто не двигался. Первым вскочил Достоевский. Зажмурившись, он с криком понёсся туда, куда не рискнул бы никто другой: в комнату Аллы. Там находились свечи. Солнечный очень хотел стечь по половице к летней земле, но всё-таки встал, ринулся под лампочку. Вишневский сердито сканировал пространство и время. Великий настороженно поднялся, маяча сигаретой. Карты сшиб ветер. Спутанные бельевые верёвки ходили ходуном. Солнечный треснул по ретро-выключателю, и в него тут же ударил дух старины. Рыжий загривок растрепался, будто его хватали. Дощатый пол проскрипел. Кто-то здесь бродил. Там, далеко, горел подоконник со свечками, а здесь было темно. Но не пусто. — Алла? — наугад спросил Солнечный. И, надо же, Алла вышла из приоткрытой двери. Неуловимая, кашляющая. Она обвивала себя руками и едва ли не тащила за собой длинные волосы. От них оставалась мокрая полоса. Алла зашла в комнату, закрылась и затихла. Почему-то захотелось сказать: «Не умирай». Такое чувство, что она выпала из реальности и жила в своём мире. Так, видимо, проще? Солнечный медленно озирался по сторонам. В темноте запахло пеплом. «Не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не вспоминай детство, не...» Но память было не остановить. Из неё уже выбежал белый лабрадор, который теперь выглядывал из-за угла и держал в пасти волшебную палочку. Ярчайшее средство, с помощью которого можно наколдовать много вещей и любовь. Мечты. Так давно. Так давно... — Хочу домой, — задрожал Солнечный. И в его глаз ударил огонь. — Фуф, — это был Достоевский, — нашёл. Пошли. Лампочку не выбило, уже победа. — Убери от меня свечу. — Извиняюсь. — Погоди, — Солнечный присел на корточки, чтобы не завалиться насмерть. Ткнул в следы Аллы. — Опусти её сюда. Смотри. Мокрой полоской оказалась кровь. Только Вишневский мог бы определить, из какой части тела она вылилась. — Что – смотри? — невозмутимо спросил Достоевский. — Ты не видишь? — он ещё раз вгляделся в половицу. Замер, сжав амулет на пятицветной нитке. Никакой крови не было. — Чертовщина. Ладно, идём. Достоевский махом протянул ему громадную свечу-скрутку. Когда он не смеялся, то выглядел ещё старше. Рядом с ним Солнечный был ребёнком. Забитым и крошечным. — Что было на полу? — Не знаю. Я, конечно, много плохого повидал. Сейчас прозвучит загадочно, но это будто было чьё-то беспокойство. Иди вперёд. Мне нужно подумать, я не пропаду. — Верю. Но можно взять тебя за руку? — Не пропаду, сказал же. — Понял, — смирился Достоевский. Это не первый раз, когда Солнечный видел нечто, что не замечали другие. В самых редких случаях странности попадались Древнему, но из него можно было вытянуть лишь абстрактную тревогу. Он ещё больше запутывал. Грустил из-за этого, но не жалел. Они вернулись к подоконнику. Кто-то пролил молоко, поэтому ощутимо несло болезнью. — Что это вообще было? — не раздумывая напал Великий. Он не выглядел напуганным. Спортивный интерес. — Щиток плохой? Остальные переглянулись. Не посвящать же Великого сразу во все секреты? — Дом старый, — уклончиво пояснил Достоевский. — И? — И если вовремя не спохватиться, то будет взрыв, а в бомбах я разбираюсь. — Кто-нибудь может налить мне кофе? — вздохнул Солнечный, отгоняя призрак белого лабрадора. Пальцы были холодными, а загривок – горячим. Лиловая синева под веками тускнела, когда фитили свеч метались от движений. Достоевский неуверенно покосился в край, ведущий на кухню. Вишневский и Древний не шелохнулись. — Чёрный кофе? — уточнил Великий. — Да. — Тебя трясёт, — добавил он, смело соскакивая на пол. — Лучше сладкий. — С чего это? — безразлично спросил Вишневский. — Мама так говорила. Сладость – радость, что-то такое. Безоговорочно поверив его словам, Солнечный закивал. Болванка. Болван. Он залез в место между пепельницей и газеткой с расписанием телепередач, уткнулся в колено. Затих. Не сразу сообразил, что боится. Тёмные комнаты его нервировали. В них всегда проносились удлинители, белки глаз и этот чёртов пёс. Древний склонился над ним. Он давно не подходил так близко. — Что это у тебя за слизь на коже? — Слёзы, — ответил Солнечный. — Я просто плачу, не обращай внимания. Но не мог вспомнить – почему. Он зашелестел картами, чтобы прийти в себя, и целиком ожил, когда Великий вернулся с дешманскими кухонными сладостями. Даже плед притащил. Солнечный в него тут же укутался. Вишневский, подумав, залез следом. Достоевский приземлился сверху. Близко-близко. — А с кем мне подписывать договор? — решил попытаться Великий. Он смотрел в окно, которое от огня стало цвета заржавевшей гайки. — Я ж не просто так здесь живу. Достоевский отсалютовал ему: — Это контракт. Решили помолчать. Свет свечей урезал стены. Где-то поблёскивали слойки матрасов, сваленных друг на друга, где-то сверкали хлебные крошки. По коридору летала бесприютная птица: она собирала капли с протекающей крыши. — Контракт, — безмятежно повторил Великий. — Я будто должен что-то сделать. — Ага, — Солнечный выглянул из-под пледа. — Должен вообще-то. Если я раскрою это, то ты не уйдёшь. Они не сговариваясь подкурили друг другу сигареты. — Раскрывай. — Ты должен найти тело.