зарезать

отражения разомкнуты ноги извилисты у поваленной у поваленной навзничь жертвы изъятый глаз укатился ... аккуратней на подоконнике ты же искренность истошное сердцебиение ночи чего же так хмуришься ты же пережила ещё одну зиму умница и была такова 15 марта, 2022. 23:39. ц вырезка вторая от прозекторской — Ты должен найти тело. Тело – кого и в каком состоянии, как и для чего? Спать хотелось неимоверно. Полумёртвый от бессонницы Вишневский не сразу сообразил, что Солнечный сказал. Сказал действительно, сказал это, сказал так. Будто понимал, о чём шла его собственная речь. Будто кто-то из них вообще понимал! Вишневский до сих пор боялся себе признаться в том, что сбит с толку всем творящимся меж стен и дощечек. Рассудка попросту не хватало. А уверенность Солнечного иногда могла сразить пятерых, и совершенно не ясно, откуда эта забитая в детстве ехидна её черпала. На подоконнике возился огонь; от свечей и кожи. Ветер за окном разговаривал с деревьями. Великий нахмурился совсем по-человечески, но уточнил всё равно расслабленно: — Вы тут грохнули кого-то? — Разве что пару мышек, — радостно поделился Солнечный. — Жалко их, этих бедолаг. Корчиться от яда не очень приятно. Лежать в двух местах одновременно, будучи разрубленным самодельной мышеловкой – тоже. Лучше быть пережёванным каким-нибудь котом. Великий дослушал, рассеянно кивнул, посмотрел на Вишневского. Тот недовольно цокнул: — Не угадал, — махнул на Достоевского. — Вопросы к нему. Уши заложило. Вишневский незаметно надавил на виски, в которых шумно стучало, и принялся считать. Раз-два-три. «Мы никого не убивали, бро. Я сам не в курсе всего, но мы должны что-то искать. Отыскать. Так правильнее», — уверенно и трезво – надо же – заявил Достоевский. Он был первым обитателем этих стен. Многое слышал, поэтому носился с наушниками, чтобы у него в голове звучали хорошие песни, а не шёпоты из труб или батарей. Семь-восемь. «Мне нужно волноваться?» — поинтересовался Великий, неспешно тасуя колоду карт под придирчивым взглядом. Шестьдесят-девяносто. «Да. Да, надо». Вишневский открыл глаза. Его вырубило. Прямо так и тут, без одеяла и тонны научной литературы под боком, всё ещё будучи в полусидячем положении. На улице стемнело окончательно. Свечи погасли, но лунный свет плавал в трещинах окна. Красиво. Под подоконником остался только Солнечный: пил заколдованное молоко – или молочное зелье – и разглядывал ночь, закинув ноги на пылесос. Он поднял голову. Учуял пробуждение, вскочил и затараторил почти в ушную раковину: — Обожаю ту секунду, в которую ты засыпаешь. Просто заваливаешься на что-то и спишь, продолжая реагировать на любое движение. Вроде жив, а вроде не особо. — Не так громко, — хрипло приказал Вишневский. Огляделся, ничего не видя. — Почему ты не в комнате? — Ждал. — Зачем? — Я хотел поговорить. Спросить кое-что. Солнечный залез на подоконник, поставив стакан рядом с пепельницей. Уткнулся плечом в плечо Вишневского. Горячий. Он – царапина, на которую капает кипяток. При знакомстве они чуть не прикончили друг друга. Больно и неожиданно кроваво. В коридоре можно теперь заметить следы их битв: сколы, вмятины, полустёртая краска, на которую кровь лилась особенно сильно. Древний отмывал. Алла плакала. Одну половицу проломило – под ней нашёлся набор молочной челюсти для зубной феи. До убийства оставалась пара сантиметров. Совсем немного, как колдовская щепотка. Солнечный едва не выдрал русые кудри вместе со скальпом, а Вишневский почти проткнул живот. Нож, выбитый Достоевским, они так и не нашли. Ду́хи, вроде как, утащили. Или мыши на линялых спинках. Во вторую встречу стало лишь хуже. Вишневский впечатал Солнечного в плитку. Размазал так, что незажившее колечко в носу покрылось красной слизью и отлетело – его тоже потеряли с концами. Через несколько месяцев Солнечный, вспомнив об этом, просто подошёл к Вишневскому и разнёс ему лицо таким же ударом по кафельной плитке. А перед этим были иголки в подушках. Были нарочно разбитые кружки, просьбы подавиться чечевицей, стычки в ванной комнате, реальный страх за жизнь, долгие лекции Достоевского. Вражеские поединки ни капли не вели к примирению. Напротив: отталкивали. Подобная бойня между Древним и Достоевским сковала обоих, прицепив друг к другу, а Вишневский не любил Солнечного до начала полнолуния. Искренне ненавидел. Отторгал. Приходил в бешенство от любого рыжего проблеска, хотя теперь даже не помнил, чем провоцировал драки. — Тебе хочется жить, — вздохнул Солнечный, мотая головой, чтобы перестать подслушивать. — Так ты сказал, когда тебя привели впервые. Напугал очень. А потом рыжим назвал. Я обиделся. Пошевелив затёкшим плечом, Вишневский зевнул: — Я вспоминал вслух? — Не знаю. Честно, понятия не имею. Вишневский не был конфликтным, но почему-то успел передраться со всеми. Великий не в счёт. Многое поменялось в полнолуние. Солнечного в ту ночь хорошенько размотало. Даже проткнуло чем-то, а на десерт придавило рухнувшим шкафом. Он корчился под одеждой, прибитый дверцей к древесине – пока Вишневский его откапывал, – задыхался, кашлял. «Я думал, ты ненавидишь меня», — невесело расхохотался он тогда. «Я тоже. Ну, дышишь? Ухожу». И Солнечный впервые схватился за запястье Вишневского без намерения его расколоть: «Стой. Просто постой со мной ещё немного». Устоять не вышло. Получилось завалиться рядом и поровну поделить самокрутку. Как бы то ни было, их всё равно объединило сражение. Вот только против кого? — Рассказывай, зачем поджидал меня, — Вишневский потянулся. Майка, что разлохматилась от неправильной стирки, прохрустела в области лямок. Холодно-то как. — И отдай молоко. Э-э, пожалуйста. Солнечный послушно придвинул стакан. Подождал ещё чуть-чуть, но не выдержал: — Там была кровь. Когда свет забарахлил. На полу была кровь. — Какая? — Это я и хотел спросить. Отпив тёплого молока, Вишневский стал загибать пальцы: — Лужи, пропитывания, затёки, потёки, капли, брызги, помарки. Выбирай. — Ох, — вздохнул Солнечный. — Ну. Не лужа. — Значит, на полу никто долго не лежал – и там же не сдох. Уже радует. Похоже на фонтанирование крови? Нет? Не брызги, — Вишневский проследил за далёкой крошечной тенью, юркнувшей под отодранный ворс. Поёжился. — Я бы сам глянул, да лень вставать и куда-то идти. Опиши сам. — Просто длинная полоска, которая не должна там быть больше. То есть, — Солнечный нахмурился, концентрируясь, — она точно когда-то была, её вымыли, но полоска вернулась. Затем снова исчезла. На затылок упали лунные прорехи света, когда Вишневский вписался затылком в окно и раздражённо воскликнул: — А нельзя было чуть-чуть раньше сказать, что речь о вещах, которые видишь только ты? — Прости, — какой серьёзный. — Не сердись. Мне просто интересно, откуда кровь взялась. Послушай: то, что она снова проявилась, совсем не имеет значения. Но как она пролилась раньше? Почему-то мне кажется... мне кажется, что я знаю это. Не-я. Солнечный подцепил сигарету. Вишневский пригляделся – руки мелко тряслись, встряхивая родинки с конопушками, – и признался: — Не пойму, чего тебе от меня надо. — Всякой голове соображается лучше, когда ты рядом. Что-то скрывал. Укрывал кого-то. Вишневский почти на сотню процентов был уверен, что кровь принадлежала Алле. Больше некому: Древний свою бережёт и в случае пролития начисто оттирает, а тряпки сжигает; если бы Достоевский порезался, то об этом знала бы каждая мошка, стружка и растительность. — Ты лунатишь? — поинтересовался Вишневский. — Я никого не убивал. — Просто спросил. На самом деле Солнечный был сложным человеком с чеширской улыбкой. Даже сейчас, сотрясаясь и закуривая, он продолжал скалить зубы. Зачем? Для чего? Никому ведь смешно не было. Он затянулся. Вишневский предложил: — Пойдём спать. — Мне кажется, что мы в игре, — немного лихорадочно перебил Солнечный. — Но мы не игрушки, а полноценные игроки. — Боишься? — Есть такое, — сознался он, размазывая окурок. — Звучит как бред? — Абсолютный. — Ладно. Добрых ловцов снов. Они пошли коридорами и быстро потеряли друг друга из виду. Слышно было, как Солнечный напевает колыбельную (спи, моя радость) и гладит стенку, пока тащится в комнату. Вишневский, неловко покачавшись, тоже вытянул руку. Потрогал штукатурку. Повёл по ней пальцами, не читая, но чувствуя выцарапанные буквы: “влюблённая аллергия”, “покой”, “Саша”. Отдёрнул ладонь. Он терпеть не мог имена. И, наверное, людей. Миллионы бактерий при поцелуе. Инфекции, передаваемые половым путём. Измены. Разминка перед тем, как окончательно съехать с катушек. Ответственность за детей. Сами дети. Ревность, влекущая убийство или самоубийство. Как жить? Ему нравилась Алла. Её имя произносилось совсем просто и легонько стукалось об эмаль зубов. Дважды. Ал-ла. Невысокая, худощавая. Длинные рыжие – больше красные – волосы, щёки в румянце и сыпи. Всегда одно платье, вечные шерстяные носки. Кровь, а не огонь. Алая Алла. Она умела вязать, варила супы и зелья, разбиралась в травах и постоянно грустила. Что-то не давало ей покоя. Болезнь, может. Попытки выяснить это превращались в пытки и ночные кошмары, которые насылались будто не девочкой, а немного нечестной женщиной, что не может разобраться: жива она или нет. Колдунья, а не маг. Когда находили странную вещь, то говорили: «Это Алла». Уносили её для исследования Вишневскому, а потом, если знали, что она когда-нибудь рванёт, — Солнечному. Гармоничный хаос. Вишневский остановился. На секунду решил, что потерялся в темноте, быстро взял себя под контроль. Дверь в комнату Аллы раскрылась без скрипа, но Вишневский сразу услышал. Шорохи и невидимки были по части Древнего. Беззвучие – общее. Алла сидела на полу и перебирала книги, уныло играясь с разноцветной пружинкой-игрушкой. Запястья были обвиты аптечными резинками. Глаз не видно. Скрипящая библиотечная литература, которую Солнечный умолял не возвращать, издалека казалась тёплой. — Что ты здесь делаешь? — Я вспоминал о тебе, — ответил Вишневский, не подумав. Побледнел от смущения. — И прошёл за дверь. — Вспоминал, — из-за волос не разглядеть, улыбалась ли она, — как какую-нибудь старость? — Молодость, — неуверенно поправил Вишневский. Рядом с Аллой он обращался в нерешительного ребёнка. — Юность ведь вспоминают. — Мило. Она надолго замолчала и продолжила листать книги, вытаскивая из разломанных корешков ветки. Те хрустели. Алла не вздрагивала. — Ты напугала Солнечного. — Я не выходила из комнаты. Что ж, теперь она напугала ещё и Вишневского. Дух прошлого особенно ощутимо парил в этой комнате. Старомодные игры, советские потёртые украшения для причёсок. Шёпот в батарее. Его редко кто слышал, а Достоевский наоборот – вечно избегал. Коробки. Не те, что не успели разобрать, а те, что собрали. Это важная мысль. — У нас пополнение, — вздохнул Вишневский, нацеливаясь на дверь. Уже хотелось выйти. — Его зовут Великий. Алла пошевелилась, выпуталась из кровоточивых лохм, удивлённо на него уставилась. И впрямь не знала. Стало понятно, что покрасневшие глаза не смыкались несколько суток. Её крылья носа раздувались и сдувались. — То-то я чувствую мех. — Мех, — медленно повторил Вишневский. — Я тоже думаю, что сюда привели льва. Только не пойму – с чего так решил? Он коснулся дверной ручки, но Алла остановила его тихим: — Я хочу кое-что для тебя сделать. «Не бойся», — приказал Вишневский, осторожно уточняя: — Колдовать будешь? — Нет. Тратиться ещё, — она поднялась вместе с пылью, блеснув щеками. — Отвернись. «Зачем я сюда зашёл?» — зажмурился Вишневский, склонил голову, опасаясь, что Алла вытащит нож или спицу. Даже кисточкой можно убить. Запихать поглубже в горло, провернуть, подержать. Он ждал, но ничего не происходило. Никто не двигался. — Ты что-то делаешь? — Обнимаю. Алла рассмеялась. Вишневский резко развернулся: она стояла прямо перед ним, была чертовски близко и держала руки на весу. Алая, но прохладная – в ней не было ни костра, ни костей. Она отшагнула назад. Что-то случилось. Что-то сотворилось, а Вишневский не мог догадаться – что. Бесило. — Я постоянно тебя обнимаю, а ты никогда не чувствуешь. — Что? — Постоянно и никогда. Они с Солнечным одной неродной крови, влитой временем и магией. Оба таинственные до раздражения. Вишневский злился. Если Солнечного он долгие недели ненавидел, то об Алле ежедневно мечтал. Платонически. Но какая разница, если она – не мечта самой себя. — У тебя сейчас из носа польётся, — подсказала Алла, опускаясь к книгам. — Не пачкай одежду. И не съешь сам себя. Вишневский рванул в коридор. Добежал до комнаты, привалился к раковине, стал грести воду. Он смотрел, как в слив текут красные разводы, и хотел спать. Алла не врала: она обнимала не притрагиваясь. Ножом можно убить. Спицей, зеркалом, пепельницей, скидочной картой, вилкой, водкой, даже кисточкой. Материей. Гибель от Аллы была бы невидимой, без касаний. Как от чахотки. Как от чего-то воздушно-капельного. Смерть уже была. Смерть ещё будет.

***

В приюте-мышеловке ходили по канатам. Канат – это тропа, которая мерцала. Верёвка, перекинутая из комнаты в комнату. Связующая нить. Она могла вывести в новое место, способна была исчезнуть, пыталась петлять и чаще всего являлась самóй прозрачностью. Но иногда сияла, смешиваясь со светом. Таилась. Только тени её видели. Бегали по ней как к себе домой: оттуда – сюда, в стены. Остальные шагали интуитивно, не всегда понимая, что дорога уводит в никуда. Существовала ночь, когда канаты видели все. Всегда одно и то же полнолуние. Оно не менялось. Совсем. Оно было инженером, открывающим путь в будущее, и археологом, что раскапывал руины, чтобы наспех в них утащить. Вишневский посмотрел на луну сквозь окно. Не то время, не то место. Можно выдохнуть. Он не спал вторые сутки, напиваясь кофе. Нервно думал. Простывший мальчик Вишневский. Тучный, мрачный. Язва. Ручная — бросался на других, а на своих кидаться не смел. Не хотел. Такая вот добродетель. Ему исполнилось двадцать лет, и за двадцать лет на нём скопились: три рубца на животе, засечка в брови, две побелевшие полоски в районе шеи. Наследство ребёнка от дворовых собак. А считалось ли это за скопление, если, наоборот, он потерял немножко себя? Кусочек зуба в подполе родителей. Кровь в асфальте. Вишневский задумался. «Я целый, — сердито решил он, впихивая руку в манжету тонометра. — Компенсировал хирургическими швами». Вишневский сидел на кровати и измерял давление. Было тихо. Была ночь. Раз-два. Всё ещё тишина. Вишневский приоткрыл один глаз. Три-четыре. Давление 90/48. Холодно, и голова болела. Пять-шесть. Терпимо. За дверью раздалось копошение. «Кончился покой, — вздохнул Вишневский. — Или только начинается?» В кромешной темноте он принялся ждать, когда в комнату войдут. Кто-то влетел в коврик, свёрнутый в рулон. Кто-то прыснул смехом. Слойка матрасов, валяющаяся на полу, прогнулась: на неё завалились двое. — Представьтесь, — попросил Вишневский. — Это я, — сказал Солнечный. — И я, — добавил Великий. Никакой неловкости для человека, что живёт здесь не так давно. Он вытянул руку, погладил нечто растительное, вдруг спросил: — Что за цветок? Кадка стояла на подоконнике. Обычно с пола до неё не могли дотянуться. — О, — многозначительно ответил Солнечный. — О? — Вообще-то Оля. Нет, Ольга, — он почесал свою лисью голову, раздумывая. — Но она предпочитает лаконичность. Кто назовёт её Оленькой, к тому она приползёт на закате, чтобы задушить. Как от боли — О. — О, — подхватил Великий, будто ему было понятно. Вишневский, наблюдавший за их тенями с кровати, закатил глаза. Скрыл улыбку. Ручная, благодарная язва. — Чего пришли? — Позвать пить. Пошли пить. — У меня болит голова. — Чай пить. Кофе, какао – что хочешь. Не, с тебя хватит кофе. Всё-таки началось. Пусть не заканчивается. Вишневский высвободился из манжетки, стянул с кровати плед, заполненный блистерами, капсулаторками и пособиями. Укрылся им. Солнечный смотрел на него с матраса. У него поблёскивали глаза. Он спросил: — Можно включить свет? На секундочку. — Зачем? — Показать комнату. Пожав плечами, запакованными в плед, Вишневский шмыгнул носом: разрешение получено. Казалось, что в этом месте шёл дождь. На потолке мылились разводы, на карамельной шпаклёвке собрались потёртости и шероховатости. Иногда в стены швыряли учебную литературу, которую невозможно было выдержать. Но стены выдерживали. Вишневский бросил взгляд на зеркало и устало отвернулся: ну и пугало же он. Губы искусаны в кровь. От кожи тянуло липким и нездоровым. В веках засели раны, не убрать. У него были морщины. Не от улыбок. Титул юного дарования — потенциального врача и нынешнего мертвеца в вампирском логове, — ему обеспечен. «Я целый». Комната как комната. Гнездиться можно, и ладно. У каждого в этой многоквартирной мышеловке был свой комнатный край: у Вишневского – прозекторская, у Солнечного – башня мага, у Древнего что-то между камерой пыток и кузницей, для Достоевского краем был «дом-в-доме», названный Семипалатинском, а у Великого намечался заповедник. Важно настолько же, насколько и бессмысленно. — Сколько... растений, — удивился Великий, лихо улыбнувшись. Зверь. Он чувствовал, что земля в кадках была пряничной. — И энциклопедий. Мне такие в детстве дарили. Посуровее закутавшись в плед и встряхнув им, будто плащом графа, Вишневский выключил свет и вышел наружу. Две тени вскочили за ним. — О – это хлорофитум. Помогает удалять токсины из воздуха, — прохладно делился Вишневский, шагая по дощечкам пола. Скрипело. Вымораживало. — Но, к несчастью, вы продолжаете приходить. — Эй, — обиделся Солнечный. Какая-то цветная безделушка на его шее тоскливо брякнула. — Особенно Достоевский и Древний, — с нажимом продолжил он. Замер. Зажимы. Операционные столы, шприцы, бинты, жгуты, катетеры, грелки, пинцеты, пункционные иглы, пипетки. Нужно аккуратнее подбирать слова и, по-хорошему, поменьше хворать. Мозг разболелся. — Эти двое – катастрофа, если вместе. Каждый раз, когда они сидят у меня, а я отворачиваю голову, О уменьшается. Они её обкусывают. Солнечный и Великий переглянулись и разом расхохотались. — Жестокие, — бессильно вздохнул Вишневский. — Прирезать бы вас. На край его графского пледа постоянно наступали. Доведение до самоубийства никогда не было настолько близким. — Особенно странно присутствие Древнего, — продолжил Вишневский, выдёргивая ткань из-под чужих ног. — Он до жути меня боится, а всё равно сидит в комнате, когда там Достоевский. Чем это пахнет? — Мы, в общем, э-э, — протянул Солнечный. — Готовили. — Нет, — обомлел Вишневский. — Вовремя всё потушили, не парься, вот совсем не переживай! Пытались накурить кухню сигаретами, но оно, в смысле запах... не перебивается. Оно. Подходящее слово для ужаса, клубом дыма вытекающего из арки. Кастрюля для трав сгорела. Часы, внутри которых были зёрна, оказались разбиты, а наполнение почернело. Наверняка часы снимал Великий – из-за ора Солнечного: «Бросим зёрна в огонёк, вдруг погаснет!» Разгорелось сильнее. Пена для бритья пузырилась на плите. Древний выметал обожжённый песок, вытряхнутый из декоративных банок. Веник сильнее размазывал грязь, поэтому полетел к мусорному ведру, доверху чем-то переполненному, но аккуратно прикрытому полотенцем. — Все хоть живы? — Йеп. Я бросился на огонь, — гордо сообщил Солнечный. — Героически. Грудью. В это верилось. По столу были разбросаны каштаны – на удачу. Какая-то красивая бумажка с подписью «Научный клуб — для Вишн...» промокла от стакана, который методично и совершенно нагло опускал на него Достоевский. — Тебе тут что-то пришло. Ой, заляпал. — Убью, — хрипло отозвался Вишневский. Он схватил уже распечатанное письмо и застыл, жадно читая, пока гарь с кряхтением и воем очищали со всех поверхностей. Чайник кипел. Пальцы не тряслись, потому что онемели. — Благодарим за участие, — процедил Вишневский. Проигрыш в конференции. — Откройте окно. Смяв письмо, он швырнул его на улицу и сел за стол. От него потихоньку отползли, чтобы не попасть в тучу. — Какао. — Будет сделано, — отсалютовал Солнечный. — С пряностями? — Без них. — А их и нет. На кухне суетились. Вишневский ненавидел. Он хватался за любые научные возможности, чтобы выскочить, как суставная косточка, из нищеты, но зарывался всё глубже в гроб. Голова уже болела от того, как долго он колотил ею в крышку. Ему необходима жизнь. Чтобы не стирать футболки в продырявленном тазу, не драться за таблетку подсластителя, найденную в трещине стола, не копаться в мусоре своих вещей и опасаться выкинуть нечто-для-будущего, чтобы не называть свои вещи – мусором. Но он видел лишь смерть. Повсюду. Поэтому продолжал сидеть в банке и кровожадничал. Нарочно кидал злые взгляды исключительно на Древнего, заставляя того втискиваться в углы. Делал вид, что сейчас выпьет какао и попробует попрактиковаться в распятии. Вскользь упоминал про некролог. Это веселило. Слегка сжалившись, Вишневский покашлял на Древнего: — Ты почему боишься меня? — Если честно, — встрял Солнечный, попивающий своё лягушачье море – хвойный напиток, — мы сейчас все тебя побаиваемся. Так смотришь, будто отпинать нас хочешь. И, поднявшись, он взял за руку едва живого Древнего, чтобы демонстративно увести его на безопасное расстояние. — Кретины. Я же серьёзно. — Ты всегда серьёзен. Чаще всего Древний реагировал на него как на случайно разрытый скотомогильник. Мог навернуться на месте, если они сталкивались в коридоре. Мог перестать шевелиться. Вишневский сначала не обращал внимания, потом бесился, затем привык. Стал вскрывать издалека. Выяснил, что Древнего нервировали: сияние классики и медицины, халаты врачей, нитриловые перчатки, русые кудри, боль, ходячие мертвецы, агрессивное безразличие, зубрящее студенчество, препараты, мнимая безобидность – в общем, весь набор Вишневского. Даже обидно. — Скоро рассвет. — Выхода... — вполпьяна затянул Достоевский, и в него прилетело полотенце. — Ауч. Они сидели на кухне, о чём-то болтая. Их мышеловка, облезлая и шероховатая, находилась в старой части страны, где чего только странного нет. А приют их ждал. Занавески потихоньку крошились золотом, и лучи ложились на пол. По ним ходил Древний. Лавировал, наступая так, как если бы шагал по нитке. Великий полусонно наблюдал за ним. Солнечный смотрел на Великого. Это было немножко зловеще. — Он положил на него глаз? — спросил Достоевский, ничуть не подозрительно перекинувшись через весь стол, чтобы дотянуться до Вишневского. — Ещё нет. Но положит, — он сам не знал, почему дальше сказал: — Глаз будет волшебным. Они переглянулись. Достоевский усмехнулся, отводя взгляд, и посмотрел на последнюю видимую звезду за окном. — Представь, — воодушевился он, — этот свет со звезды летел столько лет, столько километров, обошёл космические тела, чтобы врезаться в меня и найти конец в моём глазу. Насмотреться не могу. Тоже наглядевшись, Солнечный погромче вздохнул. — Я сметана, — буркнул он, нырнув под специальное кухонное одеяло, — я скисаю... Вишневский потихоньку стал завивать его волосы в спирали, рассказывая о докторах наук, кое-как сданной иммунологии, бессоннице и голоде. Про мор и про море. Он говорил так долго, так мучительно, что едва услышал молящее: — Пусти покурить. И Достоевский закурил. Прислушался к тишине, вдруг нацепил наушники. Опять ему — его — крысы что-то пели, вот он и прятался. Великий, разморенный проснувшимся утром, лёг на локоть, засопел. Вишневский опрокинулся рядом. Солнечный и Древний, поровну поделившие одеяло, жевали слойку с вишней. Молчали – впервые так тихо. Было хорошо. Светло и чисто. Спать хотелось неимоверно. «Раз овечка, — считал Вишневский, разглядывая лица. — Два овечка. Три овечка. Четыре овечка. Как вас зовут? Пять овечка. Пять...» Из них одна, лишь одна – жертва.