зарезать

вырезка одиннадцатая от мага Приют-мышеловка. Огромный, сыр-борный, неубранный домишко, закиданный кофтами горчично-имбирных цветов, изношенный временем и топотом жителей. С комнатами, залитыми сияющей пылью или туманом. Укрытый одеялами, матрасами и ольхой. Любимый, влюблëнный и любящий. Деревья к нему тянулись, соседние дома тоже любопытствовали. Окно смотрело в окно, как житель одного пристанища смотрел через форточку в лицо другого. Больше тесно, что близко. Утро было тёмным. Его перемешали, тщательно просеяли и запустили по стëклам редкими лучами. Лил дождь. Солнечный, укутанный в зелёный плед, сидел на подоконнике и мрачно поглядывал на улицу. Сердечно переживал за всех убежавших питомцев, которые, возможно, теперь никогда не найдутся. Курил. Пепел оседал на ободке кружки. Горстка кошек прибилась во дворе: по одной они выглядывали из старой стиральной машины, тут же промокали и с визгами прятались обратно. Кто-то – Древний, кто же ещё – выскочил во двор. Его прибивало ливнем, но он упорно брëл к цели. Выхватил сначала один комок – Сайци, естественно, – потряс тяжёлой от воды головой, захватил всë семейство и заковылял обратно. Солнечный терпеливо дождался его пришествия. Болтнул термосом: — Чай? — Нет, — кашлянул Древний. — А я не тебе, — Солнечный любезно паясничал, трогая кошачьи шëрстки. — Ну? Хотите, девочки? Древний осторожно уселся на подоконник. Совсем рядом. Дождь вылепил из его головы глиняный череп, и ледяные глаза были наконец открыты. Редкостное зрелище. Даже невозмутимому ко всему Великому надо было набраться сил, чтобы заглянуть в них и не покончить с собой. — На, — Солнечный ткнул крышкой от термоса в грудь Древнего. — Если заболеешь, я натравлю на тебя врачей из той больницы, в которую увозят немного больных, а забирают полумëртвых, мёртвых и особо мёртвых. Послушный глоток. Уютное молчание. Кошки разлеглись, вытянувшись вдоль поцарапанного плинтуса, и мирно заурчали. — Какой смертью ты бы был? — спросил Древний. Солнечный изумился: — Это ты задаёшь такой вопрос? — Вдруг стало интересно. — Огнём. А ты, уверен, ножом. С нами-то всё понятно, — он забрал крышку и до краёв наполнил её чаем. — А чем будут остальные – загадка. Или ты у них спрашивал? — Только у Аллы. Солнечный невольно задумался. Что-то его напугало и смутило, но он не сумел выявить хлынувшую на мозг беспокойность. Решил не строить из себя просветлëнного: — Почему только у неё? — Наш мышиный повелитель вообще поранить не сможет, — с внезапной радостью (мягкой, почти не слышной) хмыкнул Древний. — Великий подавно никого не обидит. Когда он пришёл, я даже начал сомневаться в бескорыстной доброте Достоевского. Но всë-таки они похожи в своей человечности. Даже одинаковы. Поражëнный невозможным количеством связанных слов, Солнечный решил во чтобы то ни стало поддержать беседу. Дождался, пока Сайци заберётся на его живот. Напомнил: — Вишневский. — Его боюсь только я. По своим причинам. — Он меня чуть табуреткой не забил в первую встречу. Древний снова хмыкнул. Выцветшая от кипятка футболка зашуршала: грудь под ней вздувалась от тихого смеха. — А мне он может вырезать воображение. Солнечный сухо вздохнул. Дубеющий из-за прохлады затылок горел: Вишневский – кухонный топорик – макушка – раскол – полёт фантазии. Человек, чьим продолжением был скальпель, мог и такое. Солнечный узнал о сверхъестественности Древнего в первый день знакомства. В ночь, точнее. Колдовскую. Прознал, что тот умеет вышвыривать из головы не только пунктир крови, но и птиц, серебряные перья, маленьких животных. И людей. Алла пришла под утро. Ещё неизвестная, лихорадочная, но ощутимо важная девушка. Представилась, забившись в угол. Сказала: «Он не чародей. Не опасайся его. Откуда я взялась? Пришла прямо за тобой. Какая у тебя фамилия?» Вдвоём они вышли из комнаты, до ужаса напугав Достоевского, который не знал о новых жильцах. А Древний не показался. Затворник. Он всегда жил тихо. Закрывался в полупустой комнате и рисовал, скрываясь. Ничем не делился и никому не говорил, что Достоевский – его вымышленный персонаж, который когда-то был чудесным другом в чудесатом воображении. Им и остался. Солнечный исподлобья глянул на Древнего. Тот смотрел в ответ уже не меньше минуты. Поражение – поражение! – в гляделки обескуражило, и Солнечный поспешно отвернулся. Спросил, потупившись: — Думаешь, Вишневский захочет однажды тебя вскрыть? — У него был шанс. В полуночи. Но ему подвернулся ты. — Не надо благодарностей, — нервно улыбнулся Солнечный. Стало холодно, как если бы Древний вылил на себя море и заставил уткнуться в кадык. — Мне нужно на работу. — Хорошего дня, — пожелал тот, кивнув. Солнечный ткнул Сайци в нос. Она сердито подняла морду. Напряглась и спрыгнула. Не просто отскочила — оттолкнулась от живота, торжественно приземлившись на пол. Солнечный её простил, стремглав унëсся, заперся в маленькой ванной комнате, набрал воду в раковину и туда нырнул. Он никогда бы не подумал, что будет потрясён Древним. Именно – подсолнечным Древним. Когда время в приюте-мышеловке замирало, то жители становились подлунными. Каждый вертелся по своей оси и зависал на собственной орбите. Патологоанатом, худощавый и бледный, не идущий, а втекающий. Достоевский, не разменивающий своё лицо на маску. Величайший, лев на двух когтистых лапах. Подлунный Древнейший, жаждущий конкретной плоти. А подсолнечный Древний, кажется, целиком оттуда, из ночи, не выбрался. У него был, на самом деле был красивый ум. Широкий кругозор добывался бессонницей: обитая на чердаке, ребёнок-Древний только и делал, что читал. О детстве он мало рассказывал, но про энциклопедии и учебники упоминал с умиротворëнной благодарностью. А потом вновь обращался в тайну. «Зажечь бы в твоих глазах огонь», — как-то сокрушался пьяный Достоевский. Древнему казались его слова невинным лепетом, и он спросил в ответ: «Ты хочешь зажечь пепел?» — Волшебно, — закатил глаза Солнечный, — веду себя, как трус. Застëгивая на ходу рубашку, он сам себе бормотал: — С лёгким паром, — и тут же отзывался: — О, спасибо, как приятно с вашей стороны... Врезался в Великого. Пошатнулся, обхватив нос. Чуть не присел на корточки. Великий, готовый смело ловить, распахнул руки, но не коснулся. Смутился, когда сказал: — Мылом пахнешь. По живому. Великий, он... добрый. Солнечного каждый раз переклинивало от его замечаний. — Я жуть как опаздываю. — На работу? — Угу. — Можно с тобой? — Можно, — Солнечный не задумывался. — Там есть несколько полок с пылью, до которых я не достаю. Понял? — Понял, — весело отозвался Великий. Его волосы блестели желтизной. — Надо бы зонтик захватить. — Обойдëмся, — заверил Солнечный. — Не отставай. И сам едва ли не засмеялся: его четыре шага обходились Великому в один. Но — не обходились. Великий нарочно плëлся, заломив руки за голову. Солнечный слегка взбесился от несправедливой разницы в росте. Решил отыграться. Он умел перевоплощаться: не слишком высокий, но достаточно рыжий и резвый, чтобы быть бесом. Или бесëнком, зависело от собеседника. Солнечный спланировал щадящую стратегию и принялся объяснять различия между синекдохой и метонимией, игнорируя вопросы, что это вообще такое. В Великом чувствовался детский дом. Плешивая учёба, незнание всеобщих законов, робость от внезапных вопросов на проверку интеллекта. Солнечный не издевался. Просто изучал. Великий ощущал это, поэтому запредельно тупил, честно вздыхал и заинтересованно что-нибудь спрашивал. Солнечному было тепло. Он чесал языком обо всём на свете. — Нас, кажется, смоет дождём, — справедливо отметил Солнечный, зависнув на пороге. — Гремит. — А вдруг залетит шаровая молния? — спохватился Великий. — Будем драться. — А. Хорошо. Давай хоть шапки возьмём. — Летом? — Ага. У меня уши мëрзнут. Отыскав самые ужасающие шапки, они укрыли мозги, зажмурились и нырнули под ливень. Дом оставался позади. Будто махал на прощание шторами, что вываливались из открытых окон. Вода заполнила карманы, грязь брызгала во все стороны. Благо, не кровь. Солнечный ворчал. Великий улыбался. Он был невероятно простым, но в нём всё же поблëскивали диковины, заметные вооружëнным глазом. И одна деталь наконец резанула по зрению. Мелочь, увешанная значками и булавками. — А ты что, сбежать решил? — С чего бы? — искренне удивился Великий. — Ты с рюкзаком. Большой и светлый, как его хозяин, он болтался на плече и норовил слететь. — Только сейчас заметил? — обиделся Великий. — Я тебя не оглядываю вдоль и поперёк, — цокнул Солнечный. Отвернулся, чтобы не видеть расстройство гигантской души, шагающей то вровень, то вкривь. — А вот ты мне сейчас спину взглядом съешь. — Извини. — Так что? Уходишь? В рюкзак поместится вся твоя комната. Скудненько обжился. — Никуда я не собираюсь. Солнечный не сразу понял, что расслабился – и лишь потом осознал, что и впрямь был напряжён. Хотелось этим поделиться. Порадовать Великого, раскрыться, заявить: «Уйдëшь втихушку, и мы больше никогда не увидимся». Но слова не складывались, как бы Солнечный их ни комкал. — Ты так усердно думаешь, что я боюсь, — хохотнул Великий прямо у щеки. Ему приходилось наклоняться. — Долго ещё? Уши всë-таки замëрзли. — Добавлю в товары, — подмигнул краснеющий Солнечный. — Подпишу, что львиные. — Достойно, — уважительно кивнул Великий, разгибаясь. — Я ничего у тебя не заберу, — серьёзно выпалил Солнечный. И чтобы не умереть от заливистого смеха, толкнул знакомую дверь и рывком завалился внутрь. — Располагайся, я поищу чайник. Дурак. Скромный магазинчик пестрел побрякушками: амулеты, обереги, чëтки, масла, хрустальные дельфины-подвески, можжевеловые ветки, подставки для аромопалочек, соль в мешочках. Стены были выкрашены в радужный, чтобы привлекать духов. Коврик на входе напоминал медведя. Великий брëл к одному углу, настигал другой и случайно натыкался на третий. Потянул ладони, чтобы погладить коричневых тканевых котов. Озарился: — Они зëрнами пахнут. — Это игрушки-кофеюшки, — важно пояснил Солнечный. — Когда нечего делать, я их, ну, делаю. Успокаивает. И продаются они хорошо. Владелица меня за это боготворит. Её зовут Нона. Кстати, она наша соседка. В их доме все имена такие: Нона, Тоня, Аня, Таня, Ваня. Не поймёшь, кого позвали. Печенье будешь? Лапы прочь от котят, они несъедобные. Великий понуро отошёл от полки. Забросил рюкзак на разноцветный стул, терпеливо понаблюдал, как Солнечный сварливо копается в ящиках, что-то для себя решил и вдруг перемахнул через прилавок. Так же легко и радостно, как до этого перепрыгивал лужи. — Ты... чего? — опешил Солнечный. — Это тебе что, забор? — Не вредничай, — спокойно сказал Великий. Он стоял близко, почти впритык. Согнëтся – и подбородок уткнëтся в пламя на лбу-свечке. — Не знаю почему, но рядом с тобой потеплее. Солнечного снова переклинило от его замечания. Сжало в пружину и будто погладило по шее. «А рядом с тобой всё честнее», — подумалось. Великий не услышал. Невозмутимо опëрся на открытую дверцу ящика и заглянул внутрь. Прошëлся пальцами по старым наклейкам, подцепил упаковку круглого печенья и довольно бросился на табурет. — Это моё место, — возмутился Солнечный. И сам чуть не рухнул. Вовремя опомнился. Великий беспокойно моргнул, неловко приподнялся, норовя уступить. — Сиди, — буркнул Солнечный. — Я что-то испортил? — Нет. Всё нормально, — он зажмурился. Место. Будка. Не сын, а потрëпанный ножами питомец. Солнечная собака, которая никогда не найдётся. — Просто вспомнилось кое-что неприятное. — Папа? — попробовал угадать Великий. И выглядел он таким обеспокоенным, что сердце тряслось. — Я, — признался Солнечный. — Сам себе вспомнился. Великий нахмурился. Попытался перевести тему и героически замял диалог, когда подавился печеньем. Солнечный покатился со смеху. Он смеялся наравне с подвесками-дельфинами, пока заваривал чай, поднимал жалюзи и чистил деревянные счëты. Великий невозмутимо завтракал. Через несколько часов безлюдных посиделок уточнил: — То есть ты получаешь деньги за то, что торчишь тут весь день и мастеришь игрушки-кофеюшки? Солнечный задумался. Тронул пуговицы, любовно пришитые к рубашке. Согласился: — Получается, что так. — А почему я работаю охранником на заводе? — Потому что ты не маг. — Убедил, — неунывающе кивнул Великий. Едва ли не разлëгся на табурете и вспомнил: — Меня тут Достоевский ни с того ни с сего спросил, что можно вырвать. Признаюсь, это было внезапно, хотя я думал, что привык. Но ответить не смог. А он слинял. — Из конспекта. Из руки. Саму руку, — Солнечный будто зачитывал заклинание с бумаги. — Кровью. — Кровью? — Ну, бывает. Сердце ещё можно. — Ты так быстро соображаешь. Давай вот что сделаем, — Великий вскинул руку с чаем, — я даю тебе ассоциацию, а ты говоришь без умолку всё, что приходит на ум. — Ты не знаешь, что творишь, — Солнечный лукаво опустил подбородок на кулак. — Я согласен. — Любовь. Что ж, неожиданно, но нужно. — Огонь. Конфеты. Слова и звуки, тёплые стены, мяч в коридоре, утренние разговоры, ночное молчание. Общие недосыпы, сон до полудня. Имена, произнесённые шёпотом, фамилии, вырезанные на запястьях, сено вместо волос, разрядка, рука об руку, бедро о бедро, глаз к глазу, зуб по зубу. Порезы на пальцах, когда вырываешь нож, а сам готов свалиться в обморок, полная аптечка, помутнение рассудка от того, что видишь кого-то уже сотый раз, но разглядываешь впервые. Продолжить? — И это одно слово? — невольно перебил Великий. — Этого мало. А ты что скажешь? Великий очаровательно смутился. Нелепый, заключëнный в крепкие мышцы и широкие кости, он запросто раздавил аккуратным: — Огонь. — Повторяешь, — вздохнул Солнечный. — Получается, что так. — Прекрати повторять за мной, или... — Будем драться? — Великий улыбнулся. Поднялся, отставил кружку, подошёл вплотную, склонился, обхватил лицо, дождался кивка и прижался к углу дрогнувшей губы. Больше Солнечный не шевелился. Не смел. Не мог. Великий легонько ткнулся носом в его нос, заставив рыжую голову запрокинуться. Опустился к шее. Завис над кадыком. — Укусишь, — хрипнул Солнечный, — и придётся тебе его вырвать. Хочешь? — Не хочу, — до страшного интимно сказал Великий. Солнечный дëрнулся. — Прости. Не знал, что может быть щекотно. И неспешно прислонился губами к шее. Повëл путь: сантиметр за сантиметром. Солнечный смотрел в потолок, но видел небо в звёздах. В его рту плескалось какао из детского дома, а кожу согревала невидимая шерсть. Шерсть приникла ближе – Великий óбнял. Несуетливо прижал к груди, поцеловал в макушку. Замер. Храбро, просто, по-доброму. Затем потихоньку закачался, урывками целуя. — Я тебя... Тут же затих. В тот миг, когда мог безопасно и безбоязненно признаться. Фраза никогда не заканчивалась – ей и не надо было. И это было волшебнее, чем все слова, нарочно сказанные Солнечным. Это и была...