зарезать

вырезка десятая от александра ...с тех пор – когда... – Вишневский показывал меньше, чем у него было. Остерегался теней и отражений. Мало ходил. Забывал есть. Тихо обращался в бутафорию для кровавой пьесы: истинный аристократ. Классический труп. Волосы, как от чучела, выпадали в пожелтевший уличный умывальник. В горле никак не расплетался ком. Дёсны стали такими нежными, что холодная вода, кукуруза из банки и зубочистка превращались в ножи. Резали наживую. И по мёртвому. Стоматит – та ещё пыточная. Каша варилась в голове. Вишневский стянул с себя лоскутное одеяло, скомкал, сердито отбросив на пол, и вытянул ноги на кровати. Нащупал в темноте коленную чашечку, повёл её то в одну сторону, то в другую. Невольно выдохнул – его связки одеревенели. Надколенник трещал. Ноги отказывали. Вишневский озадаченно подумал: «Где-то на чердаке валялась коляска. Чёрт побери. Прямо для меня». Было так страшно, что Вишневский накрыл лицо подушкой и от души засмеялся. Мышцы жрали бактерии. С той полуночи – и по сию пору. Паранормальные паразиты. Обкусывали по кусочку, по миоциту. Вишневский продолжал сходить с ума, глухо смеясь над этим. Коляска, выходит. Для пациентов. Сразу после неё можно прыгать на стол из патологоанатомического отделения. В предсмертной записке он напишет: «Вскрытие доверяю тебе, Древний. Разрешаю взять мой набор инструментов. И только попробуй допустить ошибку. Паровой стерилизатор сломан, воспользуйся тостером. P.S. Не поранься». В дверь постучали. Вишневский устало отлепил подушку от взмокшего лица. — Я через стенку услышал, как ты сопишь, — Достоевский вкатился в комнату, наступив на лужу. Бодро завозмущался: — О-ё, прохладненько тут. Вроде хорошо, что я без носков, так бы они промокли. Но холодно здесь – просто жуть. Не разбудил? — Нет, — Вишневский апатично моргнул. — С работы? — Ага. Ещё Сникоб навестил. Прикинь, её Сайци погрызла, — он приземлился у прикроватной тумбы, расчёсывая горбинку на носу. — Приходит в себя во дворе. Орёт. Не слышал её визгов? Ну и ладненько. Звуки не для слабонервных. — Спасибо большое, — ядовито поблагодарил Вишневский. — Э-э, звуки для посвящённых и подготовленных, — виновато исправился Достоевский. — Лучше? Ты крепкий, уж я-то знаю. Вишневский не ответил и уставился в протекающий потолок. В прослойке дождевых разводов расклеились буквы: «Ещё один мир. Ничего страшного». Странно. Раньше фразы не было. — Как думаешь, — протянул Достоевский, почему-то не уходящий из прозекторской, — здание, где мы живём, существует? Любопытный вопрос. Планировка изрядно износилась со временем. Трёхэтажная мышеловка так истрепалась, что появились новые ходы и открылись тайники. Изъяны прикрыли ольхой. В старых чайниках прорастал мох. Чья-то комната превратилась в вездесущую приютскую кухню. Всё сблизилось и сузилось. Стремянки, канаты, верёвочные лестницы. Бродилки и салочки. Бредни и россказни. Коты. Люди. Привидения. — Глянь по кадастру, — предложил Вишневский. — Идея, — сразу загорелся неудержимый Достоевский. — Это платно. — Сколько? — Рублей двести. — Грабёж, — сердечно возмутился Достоевский, — цена как у нашей самой шикарной кухонной посиделки! Не, не пойдёт. — Вот и сиди на месте. Неудержимость чуть-чуть притупилась, утихая. В глазах зарябило. От голода. Надо было выбросить холодильник, чтобы не видеть висельника – там же мышь вздёрнулась. Одни огрызки да скисшее молоко. Достоевский покатал по полу бутылёк медицинского спирта и заметил вслух: — Ты лежишь весь день. Почему? — Больше встать не могу, — откровенно и очень серьёзно ответил Вишневский. — Ног почти не чувствую. В ту полночь меня парализовало, Великий еле дотащил. Мышцы наполовину скормлены. Грёбаные бациллы. Всегда они. Миллионы бактерий при поцелуе. Инфекции, передаваемые половым путём. Измены. Разминка перед тем, как окончательно съехать с катушек. Ответственность за детей. Сами дети. Ревность, влекущая убийство или самоубийство. Вишневский сочинил клятвенную мантру в юности и всё ещё её повторял. Со злостью. Про себя. Про себя. Взволнованный до чёртиков Достоевский вскочил, чтобы тут же склониться над Вишневским. Лихорадочно потрепал кудри. Сел на край кровати. — Дружище, — решительно заявил он, — ты дебил. Взмахнул рукой, не позволив язвительно высказаться, заголосил: — Древним себя возомнил? Постоянно молчишь. Но Древний хотя бы приносит кровь в ладонях и ведёт к месту трагедии, а ты даже вида не подаёшь, — снова принялся жестикулировать, не давая вставить слово. Наушники, свисающие с плеч, едва не разлетелись. Разозлился как. — Один ты так себя ведёшь! Учись у Солнечного, который трёт глаза салфеткой с ментолом, чтобы казаться стопроцентной жертвой. Как тебе помочь? Такая холодина, обогреватель притащить? Еды? Воды? Швабру, чтоб лужи убрать? Почему ты никому ничегошеньки не сказал? Вишневский вдруг признался: — Думал, Алла придёт. Замолчал в замешательстве, побледнел. Строго сказал: — Забудь. — Не-а, — удивлённый Достоевский расплылся по стенке, не переставая глазеть на Вишневского. — Я малость в шоке. Не ты ли называл её смертью? Мне попросить Аллу прийти с косой? Действительно забавно. Ожидание смерти хуже самой смерти. Ха-ха. — Смешно тебе? — Ни капли. Алла... — Достоевский почёсывал бритый затылок, усердно подбирая выражение помягче. — Она с людьми не водится. Ну, ты знаешь. Жуткая девочка. И чем она всем нравится? — Да уж, — тяжело сглотнул Вишневский и отвернулся. — Жуткая. Он пришёл в этот дом предпоследним. Вкатил чемодан в пустующую комнату, продезинфицировал мебель, вытравил клопов. Алла и Солнечный уже здесь обитали. Колдунья и маг. Некровные брат и сестра. Они не выползали из своих миров какое-то время. Вишневский спокойно расставлял зелень в горшках, проветривал комнату, складировал научную литературу. Учился. Знать не знал, что рядом, где-то в коридорных лабиринтах, разгуливает будущий враг. Не предполагал, что этажом ниже сидит смертоносная богиня с красными лохмотьями вместо волос. Маг и колдунья пошатнули его мировоззрение разом, но по-разному. Показались в полдень. Алла забралась под широкий подоконник, а Солнечный развалился на кровати. Они хохотали, переговариваясь. Ждали, когда Вишневский вернётся из похода в морг. «Грудную клетку трупа вырывают махом, — защебетал Солнечный, стоило Вишневскому перейти порог. — Органы не достаются по-отдельности. Органы, Алла, как игрушки, которые крепко приклеены к ёлке. О! Здравствуйте, новый жилец. Понравилось вскрытие?» Тогда-то они впервые и подрались. С треском переносицы и красочным ломанием табуретки, что влетела в стену. Солнечный увернулся не чудом, а с помощью Аллы. Она тогда хитро обернулась на Вишневского, спрашивая перед уходом: «Ищешь смерть?» И отгадала. Не удержавшись, Вишневский сорвал комнатный цветок и всучил его чуднóй девочке. Жалкое извинение за драку при первой встрече. Алла зловеще улыбнулась, бросила в ответ жёлтую монету и испарилась. — Приём, — Достоевский показался из темноты и защёлкал пальцами около глаз. — Я принёс супчик. Ал-ла. Она никогда не стригла волосы – они доставали до щиколоток и волочились позади, точно странная кошка. — А супчик стынет... Однажды Достоевский вёл её по дому, держа за запястье – за кость, укрытую рукавом шерстяного платья. Вёл по-доброму, весело, непринуждённо. Ему можно было так делать. Он безболезненно её касался, пока у других складывалось ощущение, будто они даже лица Аллы не видели. — А я злюсь... Вишневский пришёл в этот дом предпоследним. Последний – Великий. Ложка прилетела в руку. Вишневский медленно сжал пальцы, и металл начал гнуться. Было бы странно, если бы ложка выдержала. Ничего, привычная дешевизна. Пар ударил в нос – Достоевский небезопасно шевелил тарелку с бульоном, привлекая внимание. — Откуда суп? — поинтересовался Вишневский. — Мой шедевр, — Достоевский поставил тарелку на кровать, чтобы гордо стукнуть себя в грудь. Рискованно. — Ты не можешь подняться, потому что ничего не ешь и не пьёшь. — Выпьем? — глухо предложил Вишневский. — От горя пьют горький чай, — возмутился он. — Я щас обижусь, что ты не кидаешься на еду. Я старался. Жуй. Там, конечно, жевать особо нечего, но спишем это на разваренность овощей, а не на их отсутствие. Давай-давай. Вишневский опустил ложку в блестящую воду и придавил лук ко дну тарелки. Неуверенно зачерпнул немного супа. Принялся есть. Раскашлялся, кривясь: — Тошнит. Достоевский расстроился. — Но вкусно. Достоевский приободрился. — Принеси коляску. — Чего? — Коляску, — повторил Вишневский, флегматично ковыряя картофельный кубик, — с чердака. Если Солнечный облепил её дурацкими наклейками, сними их, будь добр. И сиденье проверь. Его могли использовать как игольницу. За что он ценил разношёрстных жителей, так это за эмоциональность. Бойкие реакции порой раздражали, но вселяли уверенность – все живы. Достоевский шустро убежал на чердак, напевая во весь голос. Он тот человек, что прыгнет с утёса за пачку сушек и горстку струн для гитары. Солнечный всегда принимался юлить, жонглируя радостью, ужасом и гадательным настроением. Великий громко смеялся. Древний мог резонировать так, что в ушах закладывало. Они нашли приют в стёршемся доме, набитом спутанными верёвками, мышеловками и отодранным ворсом. Кто-то из них был менее жив, кто-то — более мёртв. И там... Где между стен, в которых темновато, тесно и тепло, где коричневая штукатурка, где пол сделан из скрипучих досок, — там говорят: «Проверяйте спины, из них могут пропасть ножи». Ждать пришлось долго. Вишневский вслушивался в гул сквозняка, нервно обкусывая губы. Голод не мучил, но легче не было. Желудок готовился вывернуться наизнанку. Вспоминались детские годы, полупустой дом, холод и кровь на полу. Мама. Вишневский всегда мечтал пойти по её стопам, но она разучилась ходить. Мама... дочь наук, которая умерла, свесившись с подлокотника кресла-каталки. Наконец в дверь со всей дури въехали. — Открыто, — процедил Вишневский. — А-а, это всё ковёр, я его раздраконил, — прокричал Достоевский, продолжая таранить вход. Кое-как пробился в комнату. Выдохнул и торжественно указал на коляску: — Она чуток неудобная. Я уже покатался. А ещё смотри, какие очки я отрыл. Улёт, согласись? Бронебойные! Через них на сварку смотреть можно. А ещё... Он усердно вытаскивал заначки из карманов, демонстрируя чердачный хлам: скрутка колосьев, засохшая улитка, часы на цепочке, перстень из пластмассы. Совершенно не верилось, что он был самым старшим. Беззаботность, о которой и мечтать не вредно. — Прекрати, — попросил Вишневский. — Мне не очень весело. Достоевский вдруг схватил его за руку, удержал, вкладывая внутрь маленькую матрёшку. — Вот. Это тебе, самая мелкая, — он оставил её на ладони и поплыл от собственной улыбки. — По дому раскидают оставшиеся куклы. Если не соберёшь все шесть, то проиграешь. Вишневский незаинтересованно осмотрел матрёшку. Старое чудище. Её грызли, чистили и по-новой разрисовывали. Глаз – много. Она показывала больше, чем было нужно. — Ты так в меня веришь? — хмыкнул Вишневский. — Иначе тебя не спасти, — откровенно выпалил Достоевский и посмотрел в упор. — Поспишь? Или опробуешь тачку? — Я перебужу дом. — Повод прикрутить звонок, — он по-хозяйски распинал вещи, подкатывая коляску. — Наклейки снял. Не прилипнешь. Залезай, помогу. — Спасибо. Когда Достоевский дотронулся, приобняв и оттолкнув в сиденье, в ушах заиграла музыка. Так всегда случалось. Под историю шамана, который сам себя не узнаёт , Вишневский обрушился в коляску. Сжал подлокотники. Выдохнул через крепко сцепленные клыки – эмаль заскрипела. Ткань заскулила от его веса. Ужас. Бред. Совсем как у мамы. Один в один. Мамин апокалипсис тоже начался со смещения зуба. Она забеременела Вишневским, и её зубы, её кости, её мозги начали крошиться. У неё не было Достоевского, который ободряюще кивал и помогал моргать. Какая жалость. Такая потеря. — Спасибо, — тише повторил Вишневский. — Брось, — смутился Достоевский, — мы же друзья. Ну, в путь. Вишневский – это трупный материал. Бледный ком, втёкший в коляску. Измученные спазмы и мигрени, кровь в желудке, лоб с родовой опухолью. Нетвёрдые, точно подгнившие по краям локти. Страх божий. Страх Древнего. Поделом. По коридору носился сквозняк, срывающий штукатурку и холодивший пол. Колёса сыпались ржавчиной. Вишневский дышал через раз, пока учился управлению. Ломал ногти. Он не смотрел в темноту. Избегал всякого отражения — в них он был с ног до головы покрыт ледяной кровью. На его боку переливались странные фиолетовые пятна. Достоевский помогал катиться, то и дело нахваливая упорство и вымученную целеустремлённость. Дурак. Хороший. — Чай попьём? Негорький. — Давай, — рвано выдохнул Вишневский. Силы уходили. «Обнимите меня», — в ужасе скакала мысль. На кухне отчего-то горел свет: открытая микроволновка, распахнутая дверца холодильника и – внезапно – Солнечный. Что-то безумно щебетавший Солнечный. С ярким лбом и поблёскивающим взглядом. А ещё похоронно молчащий Древний. И Великий. Развалившись на табуретке, он глотал какао, не соображая, что сейчас глубокая ночь, а не утренний подъём на работу. Втроём они уставились на в миг рассердившегося Вишневского. Сами разозлились. Они вдруг увидели открытую рану, на которую сам Вишневский однажды закрыл глаза. — Доброй ночи, — беззаботно помахал Достоевский. Его очень хотелось убить. Прихлопнуть газетой, как назойливого котёнка. — Ночь? — глубокомысленно изрёк Великий. Вишневский попытался побледнеть больше, чем обычно. Задрал лицо, глянул на подбородок Достоевского и выцедил: — Предатель. — Какого чёрта? — серьёзно спросил Солнечный, взглядом вспарывая каждый шов коляски и перебрасывая свою матрёшку из руки в руку. Разгорелся огонь. — Паршиво выглядишь. Это из-за полуночи? Вишневский застыл. Затем кивнул, отвернувшись. Неаккуратно – потому что зацепился за бок чайника, разглядел себя и едва не закричал. В груди разверзлось сердце, взорвавшееся от гнева. Впервые ему стало стыдно. Молчание затягивалось. Мрачная строгость цеплялась за порезы, сковывала носоглотку. Нечем было дышать. Нечего было делать. Одно неправильное движение, и рот вообще не откроется. Поэтому Вишневский не стал врать: — Я умер. И затянул тишину так, что её горло посинело. Петлёй были не только верёвки, полотенца, ремни, шарфы или лоскуты белья. Это вязь слов. О собственной смерти – от умершего человека. — Что? — нахмурился Древний. — Легче показать, — вздохнул Вишневский, поднимая майку. На боку ютились фиолетовые пятна. — Они трупные. Слабо выражены. Когда я надавливаю на них, то они исчезают, но через десять секунд возвращаются. Так происходит, когда кровь останавливается. Копится внизу. — Друг, — Великий как можно мягче похлопал его по плечу, — ты просто ударился и выдумал себе всякое. — Подай кухонный нож. — Начинается, — потемнел Великий. Когда резали Солнечного, просьба была идентичной. — Думаешь, кровь не потечёт? — Не хлынет, — поправил Вишневский. — Надрежу вену. Не знаю, кем или чем я выбрался, но с кровью что-то не так. — Потому что ты лежишь целыми днями, — взревел Солнечный. Гневная душа давно вылетела в собакоподобный астрал: осталось только сердце, и оно злостно билось. — Ты бы не смог выбраться, если бы умер. Ей-богу, как маленький. Если ты танатолог, выпрыгнувший из морга, это далеко не значит, что ты сумел бы покорить смерть и вымолить у неё шанс походить по нашему дому ещё пару неделек. — Полегче, — Достоевский вскинул руку. — Но в целом я согласен. Ты живой, Вишневский. И целый. — Не уверен. — Нелепо, — закатил глаза Древний. — Мы бы почувствовали. Ты как доктор, который курит. — Или приютская няня, которая терпеть не может детей. — Достаточно. Впервые Вишневский не только смутился, но и растерялся. Он еле ходил. Не мог спать и есть. Его тошнило. Волосы облазили, ангина не давала покоя, ногти желтели. «Раз овечка. Два овечка. Три овечка. Четыре овечка. Как вас зовут? Пять овечка. Пять...» Из них одна, лишь одна – жертва. Зачем этот жребий рухнул в ладонь Вишневского? Зачем запутал? Вишневский погрузился в свою дремучую голову, вспоминая лекции и фотографии, которые доктор наук крепил к меловой доске: выстрел в упор, утопление, удушение, таблеточный суицид, забивание кирпичом. Обычные смерти. Уникальные явления мертвечины и разложения. Всё подходило, но по чуть-чуть. Что ж. Признать себя мёртвым оказалось легче, чем смело посмотреть на кухонных наблюдателей – Вишневский сглупил, как ребёнок. Умер он, как же. Это счастье было запредельным. Ещё и коляска... Отвратительно. — Кажется, он понял, — Солнечный спрыгнул со стула, пролив какао с таким видом, словно так и задумывалось. — Но нам уже раздали матрёшки. Поэтому за то, что мы среди ночи выползли из тёплых кроватей, ты будешь искать всю коллекцию. Отказы не принимаются. — Я согласен, — ответил Вишневский. — А где мой чай? — Думал, ты не спросишь, — вдруг улыбнулся Древний. Чайничек, подбитый со всех сторон, дымился как проклятый. Ещё немного, и из него можно было бы стрелять лимонной цедрой. Древний преспокойно разлил кипяток по кружкам и сделал глоток на пробу, чтобы не вызывать подозрений. Было вкусно. Сладко. — Так сколько всего матрёшек? — Шесть, — напомнил Достоевский и буднично добавил: — Последняя у Аллы. Слизистая оболочка – вполне себе взрывопожароопасная вещь. Когда кипяток воспалился в носу, Вишневский зверским усилием заставил себя не кашлять. Он медленно воззрился на Достоевского, но не успел взбрыкнуться, как Солнечный напал первым: — Я тебе щас этот чай в трусы вылью. — Почему? — не понял Достоевский. — Потому что нельзя впутывать Аллу. — Но она согласилась. Вишневский не успевал водить взглядом: так быстро они спорили. Было в голосе Солнечного что-то неразгаданное и нервозное, а Достоевский искренне не понимал, за что его пытались стукнуть. Зато Великий и Древний мирно сопели на табуретках. — Заканчивайте, — наконец вздохнул Вишневский. — Я найду все шесть. Одна уже у меня. Ну? Чего сидите? Разбегайтесь и прячьте, иначе я вам ноги коляской отдавлю. Потёмки кухни загустели, когда чем-то обеспокоенный Солнечный рванул наружу, а Великий врезался в дверцу холодильника, с грохотом её захлопнув. Выл ветер. Лил дождь. Древний напоследок добавил кипятка в остывшую кружку и медленно исчез. Вишневский подкатился к окну и почувствовал, как внутри него раскрываются скребки-когти. В животе просыпались коты. Мама так говорила. «Когда желудок болит из-за страха, там ворочаются коты». От образованной женщины было странно такое слышать, вот и запомнилось. Как же сильно повлиял еë заботливый уход за разумом Вишневского – и как же сильно повлиял её уход из жизни. Они всегда шутливо спорили о мифах и науке. «Хочешь сказать, — сипел хворающий Вишневский, — что ночью меня душил не домовой, а наука?» А мама только щëлкала его по носу и отвечала, что всё дело в болезни. Но оставляла молоко и печенье на верхушке шкафа. — Не хочу уходить, — вслух признался Вишневский. — Ни ухаживать, ни уходить. Где-то скрипнула дверца. Ворох звуков гулял по коридорам. Вишневский допил чай и выехал из кухни, напрягая слабые руки. Остановился в серëдке дома, закрыл глаза и вернулся в свою интеллектуальную сущность, думающую за троих. Мозг ощутимо кольнуло. Его потревожили. Вишневский крепко сцепил зубы, размышляя, куда мог деть матрëшку Великий. Заспанный, едва соображающий Великий. Отыскать её не составило труда: кукла покоилась на подоконнике, прямо под газетой с расписанием телепередач. Рядом лежал окурок. — Он даже не старался, — вспыхнул Вишневский, и это было больно – бледность неприятно налилась красным. — Так, вторая есть. Хорошо. Бред, естественно, чем я занимаюсь... ладно. Коляска лелеяла ковёр и катилась по ледяному коридору. Вишневский в одиночку блуждал по ходам и переходам, не останавливаясь, чтобы отдышаться. Стены сужались. Потолок давил. Ничего не было нормально. Древний запрятал свою матрёшку в слойку пылящихся матрасов, предусмотрительно очистив её от чердачной грязи и воска, ведь в кукле жгли свечи. Достоевский постарался и превзошёл себя. Пришлось целый час корячиться над тайником у плинтуса – в местечке, где жили мыши. Вишневский вытащил носовой платок, оторванный наушник, барбариску, несколько семечек подсолнуха, сломанный зуб, ещё один леденец. Зацепился за матрёшку и с плавучей улыбкой её достал. Сам себе удивился: обрадовался, как дурак. Стукнулся о стену. Отправился дальше. Было холодно. Слышалось: мороз гудел, втекал в щели и трещины деревянного пола, стелился по ковру. Если бы Вишневский шёл на своих босых ногах, то запросто бы примëрз. В соседнем доме надрывалась гитара. Кажется, там пела Тоня. Было боязно. Виделось: глаза вылавливали тени среди полулунного света и замечали алые нитки волос, застрявшие где попало. С миру по нитке, и все сводились к Алле. Она ходила здесь. Было любопытно: куда Алла закинула свою матрёшку? Что-то брызнуло, разбившись. Вишневский безошибочно повернулся на звон. — Ой, — Солнечный лихо пробил тишину покойника-коридора. — Как истинный ценитель чая с бутербродами, я не мог уйти спать на голодный желудок. Хочешь? Он покрутил тарелку с жалкими кусками хлеба и дешёвым маслом. — Нет, — тихо ужаснулся Вишневский. — Зря, — несерьёзно огорчился Солнечный. — Я нашëл шампанское. Знаешь о магии алкоголя? — Редко пью. — Брать заранее – бессмысленно. На новый год покупаешь добавку, чтобы в бой курантов не стоять в очереди, а потом всë выпиваешь и, собственно, стоишь в очереди. Я вот к чему: от горя пьют горький чай. Достоевский же говорил? Если тебе станет грустно, то не лезь в мою комнату за шампанским. Всё равно не найдёшь. — Потому что ты его разбил, — озвучил Вишневский, кивнув на зелёные осколки. — Нарочно? — Понарошку, — невесело расхохотался Солнечный. — Подсказать, куда я спрятал свою матрëшку? Или будешь сам на кофейной гуще гадать? — Сам. Солнечный довольно кивнул и умчался, а в его следах остались тлеть искры. Огонь. Вишневский согрелся. Тут же покатился к месту, на которое ему намекнули. Обратно на кухню, заставленную пирамидами тарелок и заросшую молью, мешочками с травами (от моли, собственно), крошками, верёвками и прищепками. Дверцы шкафов были распахнуты, каждый ящик – выдвинут. Вишневский исподлобья огляделся. Отъехал подальше от тумбы, на которой Солнечный слепил бутербродное чудовище. Возмутился, всплеснув холодными руками: — Да ты тоже издеваешься, что ли, — подцепил матрëшку, любовно позабытую на столе и окружëнную оборвавшимися талисманами, сахарницами, пятнами. — Столько воплей было, а сам напрячься не в состоянии, чтобы нормально спрятать. Вишневский негодовал. Искренне. Бесился, не двигаясь, среди ночи, в тишине и одиночестве. Затем закрыл лицо ладонями и рассмеялся. Его немного знобило, зубы болели, но это было так прекрасно, так живо. Редкий смех загудел, как чугун котла. Вишневский прикусил губу. Клык чуть-чуть поехал в сторону. — Чему веселишься? Во рту взорвался свет, и луч, колдовской осенний луч, вылился через горло, бросился куда-то вперёд, почти наутëк. Осветил кухню – только так Вишневский сумел прозреть. И под этим светом стояла Алла. Хитрая, невысокая. Чахлая и лунная. Вся какая-то вязаная, сшитая, в нитках, с застëжками. — Я в отчаянии, — поправил Вишневский, медленно поднимая глаза. — В горе и в радости, — Алла принялась тереть худые щёки, добавляя им обильной краски – алой, естественно. — В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии. — ...пока смерть не разлучит, — нерешительно закончил Вишневский. — Забавно. Смерть – ты, Алла. Появляешься в мыслях слишком часто, даже если я об имени твоём не думаю. — Очень пронзительно, — она вздохнула. — За смекалку тогда дам подсказку: ищи матрёшку там, где впервые нашёл смерть. Я понаблюдаю. — Кто ты вообще такая? — не удержался Вишневский. — На кого учишься? Чем зарабатываешь? Почему ты... такая? Алла уловила перемену его настроения. Встала на дыбы, сделав шаг назад. Пригляделась к неморгающему комку мёртвой кожи, белых костей и фиолетовых пятен. К Вишневскому, который смотрел на неё, как на мечту. Отрезала: — Я мстительная. Поскребла рукав платья, лихорадочно оскалившись: — Такие не могут нравиться. — Где-то ты ошибаешься. Вспыхнув, будто спичка, Алла пламенно впилась в него взглядом и сказала: — Ты пожалеешь. — Почему? Погаснув, словно звезда, Алла отвернулась и отрывисто прошептала: — Потому что любой конец будет ужасно грустным. Показалось, что после этих слов она сбежит. Унесëтся, сметëт длинными кровоточивыми волосами свои следы, пройдётся босиком по коридору, нырнëт в комнату, захлопнет дверь и притаится в тени. Но Алла осталась. Затихла. Прошагала пальцами по подлокотнику коляски. Вытянула ладонь, почти коснулась кудрей Вишневского. Улыбнулась и завела руку за спину, как если бы держала в ней нож. Вишневский не мог оторваться – и понять. Её мыслей, её сердца. Это подкупало изголодавшийся мозг. Всегда привлекало. Однажды – и навеки. Вишневский с ума сходил от каждого слова Аллы, которое расходилось с её поступком, и не мог осознать, почему она так по-разному вела себя со всеми. Достоевский часто встречал её смеющейся, Великий не видел вообще. Древнему было без разницы на смертоносную богиню, Солнечный стал её некровным братом. Вишневскому досталась самая тёмная сторона Аллы. Он чувствовал это, хотя терпеть не мог, когда вместо головы работала душа. Словно своровал привилегию Солнечного. — Вот видишь, — Алла приблизилась к его лицу. У неё были мутные глаза. Беспросветные и красивые. Можно будет бросить в них по рыбке – приживутся. — Ты снова живой. — Вот видишь, — Вишневский спокойно поднял голову. Немного подастся вперёд – и поцелуя не миновать. — Всё благодаря тебе, хоть ты и смерть. — Звучишь очень честно. Мне нравится. Поешь перед сном, — Алла собиралась уходить. Она немного светилась в темноте. — Хочешь что-нибудь спросить? Вишневский задумался. — Лужи, пропитывания, затёки, потёки, капли, брызги, помарки. Что бы ты выбрала? — Это про кровь, полагаю. — Естественно. — Я бы выбрала всё. Нечестно, знаю, — она почесала шерстяное горло. — Но что поделать, если это всё было. И Алла потянулась на выход. Юла из пряжи. Далëкая, ускользающая, хранящая зловещую тайну и раздающая нераскрываемые загадки. Вишневский бросил ей вдогонку: — Спасибо за разговор. И услышал звенящее: — И тебе, Александр. Тогда-то Вишневский и начал задыхаться: произнесëнное имя налетело петлёй. Больно и хлëстко. Внезапно. Наверное, поэтому Алла всегда чесала шею, пытаясь отстегнуть от неё голову. Аллу давно подвесили на имени. Рассвет стелился по окну туманной паутиной. Всё ещё капал дождь. Вишневский пришёл в себя у зеркала: глаза в глаза. Вздохнул. Отвернулся. Направился в башню мага. Комната Солнечного ежесекундно менялась. Любой шорох сваливал гору платков, а лёгкий ветер заставлял свистки напрягаться и гудеть. Подметать пол не было смысла – на каждом клочке ковра ютилась вещь. Гирлянды, приклеенные к углам, тянулись через всю комнату. По потолку явно что-то ходило. Сайци дрыхла в расшатанном ящике стола. Она помахивала хвостом и вылавливала счастливые сны, витавшие в магическом воздухе. Вишневский воровато оглянулся, поднимаясь с коляски. Её не протиснуть внутрь. А даже если вдруг получится, то на колёса налипнет нечто сахарное и заставит намертво прирасти к ковру. Так, возможно, и появлялись вещи Солнечного. Просто не могли выбраться. — Никого, — вслух предположил Вишневский. С кровати – слойка матрасов, которую таскали из коридора в комнату, – не вылетело ни одного проклятия. Сайци недовольно заворчала. — Только ты, демоница. Подросший котёнок кивнул, спрятавшись в тёплых лапах. Вишневский присел. Нерешительно поводил ладонью над бесценным мусором и бюджетными побрякушками, проверяя, может ли кто-то выпрыгнуть и откусить локоть. Сайци сочувствующе вздохнула. Её-то не тронут, никогда. Вишневский едва не передразнил кошачье посапывание, но вовремя одëрнул себя от дурачества. Сосредоточился на захламлëнных органах комнаты. Пригляделся. Патологоанатом в нём рыскал по книгам заклинаний, забирался под рубашки и майки, мучительно изучал акварельные рисунки и подвешенные на цепочки диски. Искал труп. Авель. Был здесь убит. Чем не смерть? В сердцевине комнаты и впрямь постукивало сердце. Вишневский прислушался к воспоминаниям. Когда-то здесь в четыре пары рук маленьким феном сушили большую собаку, прибившуюся к приюту-мышеловке. Однажды тут взорвалась упаковка сухого завтрака в виде цветных букв и звёзд, и Солнечный неделю ходил до безумия радостным. Когда-нибудь отсюда всё пропадёт, и это будет самый грустный конец, который только могла предвидеть Алла. Здесь озарялось солнечное утро, носились бесы, вершились великие дела, лежали древние разгадки. И сидел вдумчивый Вишневский. А трупа не было. Ни его духа, ни матрёшки. — Ты съела? — Вишневский хмуро развернулся к Сайци. — Верю. Спи. Он поднялся, растягиваясь и похрустывая костями. Оттащил коляску к люку, ведущему на чердак, стряхнул пыль с ладоней. Пошёл к себе, спокойно размышляя, куда делась последняя кукла. Кивнул полусонному Великому, что стукался о стены и на ходу хлебал чай; пропустил мимо Достоевского, чей прекрасный чай был украден. Испугал Древнего. Тот вздрогнул, побледнев, так и завис в коридоре. Попытался скрыться, но сумел признаться: — Я привык к тому Вишневскому. ...к убитому, молчаливому, не давящему на психику тяжестью морга и аурой скотомогильника. — Это был не я, — ответил Вишневский. И наконец действительно в это поверил. Он зашёл в ледяную комнату. Штукатурка будто была исполосована расчëской: куча ровных царапин, которые Вишневский оставлял в беззвëздные ночи. Капли продолжали течь по стенам, смешиваясь с впившимися брызгами крови. Размокшие половицы продавливались. Страшно хотелось спать и есть, но Вишневский без спешки подошёл к широкому, залитому водой подоконнику, под которым много месяцев назад впервые повстречал Аллу. Смертоносную богиню, отделявшую пуговицы от жёлтых монет. Теперь он понял, почему она ему нравилась. Поднимая матрёшку, аккуратно стоящую на месте Аллы, Вишневский с облегчением сжал её в кулаке. Одна ночь накренила его разум в любопытную сторону. Он видел, воистину видел, что коробка из стен стёршейся древесины, приют-мышеловка, игралась со всеми ними, как кот. Тянула к себе. Позволяла обитать за дверями, разрешала переступать порог, землю и забор, впритык стоящий к соседскому дому. Но жизнь и огонь держала только внутри. Если башня мага была пульсом, то прозекторская – это слезливый глаз. Вишневский потряс матрёшку, заполненную жёлтыми монетами, и обронил смиренное, чеканное, долгожданное: — Я вот-вот найду тебя, смерть.