Красная тинктура

      «Море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура, на месте замри» — когда в детстве все играли в эту игру, Дамиано всегда вылетал крайне быстро. Он не мог стоять неподвижно, не мог придумать себе что-то адекватное, его штормило из стороны в сторону. И за годы ничего в корне не поменялось. Замереть на неопределенный отрезок времени было задачей сродни пытке: лежать в той позе, что ему методично придали, оказалось холодно, и что самое смешное, почему-то стыдно.       Дамиано не было неловко в общественных душевых спортивной секции, где не было перегородок, он не ощущал себя нелепо перед очередной жертвой своего обаяния, когда требовалось раздеваться, чтобы получить уже завоеванное, и даже на медкомиссии, когда приходилось стоять почти голым перед консилиумом врачей он не чувствовал себя неуютно. Но перед Итаном, сидящим на стопке книг, водруженной на стул, чтобы точка обзора имела нужную высоту, Дамиано тушевался. Он постоянно отводил глаза, жевал губы, пытался то поправить волосы, то подтянуть повыше закрывающую нижнюю часть его тела льняную белую простынь, за что уже получил бессчётное количество и выговоров, и вежливых просьб не шевелиться, но чувство напряжения ни на секунду не пропадало.       Дамиано долго убеждал себя, что для художников нет никакой разницы что рисовать: что убегающая полоса дороги, что натюрморт из яблок и кувшина, что чье-то полуобнаженное тело, — для них это все лишь абстрактный набор форм, который следует перенести на холст или на бумагу, но реальность размазала его тонким, толщиной не больше папиросной бумаги, слоем. Итан смотрел пристально… его темные, как полночь, глаза каким-то образом одновременно умудрялись держать в поле зрения и мольберт, и натурщика, залитого велюровым светом золотого часа, пока простой карандаш в его руках оставлял скупые линии на предварительно загрунтованном холсте.       Пахнуло пихтовым лаком, пиненом и льняным маслом, по очереди заливаемыми в масленку — набросок был закончен. Густой едкий запах, ударивший в нос, заставлял глаза слезиться, а сознание плыть, действуя как наркотик.       Под раздраженный выдох Дамиано потер лицо. Резкий звук мастихина, сдирающего лишнюю краску, выщербленный паркет под ножкой стула надсадно скрипнул — это была рабочая тишина. Итан всегда работал в безмолвии, не говорил сам и не давал говорить кому-то еще, даже музыке. В спутанных волосах, затянутых в пучок на макушке — целая охапка разномастных кистей (та же странная привычка держать инструмент в самом неподходящем для этого месте, что была и у его наставницы), вытянутая и стиранная-перестиранная футболка съехала на одно плечо.       Дамиано заторможено мигал, преодолевая накатывающее волнами странное состояние: не то дремоту, не то токсическое опупение. Мышцы от статичности позы начинали болеть. Он потянулся.       — Дамиано! — возмущенно застонал Итан, держа тонкую кисть, как учительскую указку, — Мне что тебя связать надо, чтоб ты не дергался каждые тридцать секунд?       Дамиано в ответ закатил глаза, ну конечно, в том, что процесс что-то не ладился был виноват он и только он. Итан сменил позу: теперь левая босая нога опиралась на проножку. Одежду его покрывали следы краски: киноварь и кобальт, золотистая охра, — яркие всполохи на фоне простоты и вылинявшей бесцветности ткани. Картину хаотичных пятен дополнял мазок цинковых белил на щеке под правой скулой — вот никак не выглядел Итан как человек, способный воплотить в жизнь озвученную угрозу. Так что не иначе как осоловев от паров скипидара, в котором промывались кисти, Дамиано вскинул подбородок.       — Вперёд!       И Итан встал, потянул свою футболку через голову. Бережно пристроил ее на одну из веревок паутины под потолком. Развязал узел на поясе, спихнул штаны с бедер — те лужей растеклись по полу. Поднял их, отряхнул, аккуратно сложил и повесил рядом.       — Может, так будет проще.       Это кому проще? Для Итана тело — ни его собственное, ни чужое — не было сексуальным. Дамиано понял это еще тогда, когда его заставили позировать в первый раз, для самых ранних набросков. Спустя месяц с небольшим после того вечера студия стала похожа на зеркальный калейдоскоп. Из каждого угла и почти с каждой поверхности, на которой можно было закрепить очередной лист, на Дамиано теперь смотрело его собственное лицо, повторенное столько раз, что впору было подозревать у автора этюдов одержимость: серьезное и улыбающееся, насупленное и вдохновленное, с разных ракурсов и с разным освещением, иногда даже разрезанное на фрагменты, то в виде носа, то глаз, то полосы губ, даже ухо с воткнутым гвоздиком-сережкой было нарисовано отдельно. Итан извел не одну и даже не две пачки бумаги, ища что-то, что именно — не говорил, но он словно пытался опосредованно увидеть то, что было за формой тела, что вызвало ее, но у него был один-единственный несовершенный инструмент — глаза, которые могли лишь изучать, что дано, и посему силились поймать мельчайшие детали. Никто в жизни не смотрел на Дамиано таким взглядом… как на божество, по меньшей мере. Это смущало куда большее, чем если бы вот также раздевший его до одних трусов и драпировки Итан, стал показывать признаки откровенной заинтересованности.       Дамиано же воспринимал тело совершенно иначе, для него оно всегда и везде по своей сути было сексуальным, потому что он постоянно ощущал эту свою приземленную даже не телесность, а вещность: вот он я — Дамиано Давид семнадцати лет от роду: пятьдесят девять килограммов, метр семьдесят шесть сантиметров, вот они мое мясо и мои кости, мои царапины, оставленные бродячим котом на запястье, мой синяк на рёбрах от пропущенного баскетбольного меча и мой порез от бритвенного станка на шее. Я не могу дать тебе ничего кроме этого набора в знак своей привязанности, так подойди и протяни руку, прикоснись, ощути какой я.       Оставь на мне клеймо принадлежности, потому что я и так уже не принадлежу себе. Это твоя студия, и твои вещи: и этот стул, чью спинку сейчас бережно обнимает твоя толстовка, придавленная сброшенными, будто кожа змеёй, моей футболкой и моими брюками, и эта передвинутая из угла к окну недокровать, где я жду твоего возвращения… Здесь ты спишь, под этим кем-то заботливо сшитым лоскутным одеялом, и каждую ночь твои косы лежат жгутами на этой подушке, что сейчас у меня под головой.       И десятки коробок — их сорок две: семь по горизонтали, шесть в высоту -, стоящие вдоль стены тоже твои, в части из них бессчётные на первый взгляд книги. Ты не просто держал в руках каждую из них, но и прочитал, возможно, какие-то даже не единожды. Ты читаешь людей, как эти книги, собираешь коллекцию под свой эклектичный вкус, ласкаешь их также, как гладишь страницы. Ты можешь дотронуться и до меня, не осквернив при этом ложа богов. Возьми мое тело, и ты получишь меня целиком.       Итану подобное подношение, принесённое и оставленное на воображаемом алтаре, совершенно не сдалось. Он пересек комнату, прошёл мимо и приоткрыл окно. В студию ворвался полный тяжёлой дрожи воздух. Сирокко. В майский Рим с запозданием пришел тревожный и душный ветер. Но даже он сейчас, принёсший тяжёлые облака кровавого от пыли дождя, был лучше, чем химическое амбре, заполнившее помещение. Во какие мысли полезли из всех щелей, как тараканы.       — Угорим сейчас или приход словим, — Итан подоткнул деревянную кухонную доску под раму, чтоб окно не захлопнулось от сквозняка, — Скажешь, если будет дуть.       Дамиано хотел было сказать, что он уже познал какую-то токсикоманскую трансцендентность, и разве что адское пламя не увидел, но Итан, вставший на колени и теперь идущий что-то в одной из коробок, потребовал бы подробности. Подробностями делиться не хотелось. Итан вот тоже не шибко стремился давать пояснения к себе и своему, откровенно говоря, странному образу жизни. Равнодушие к наготе, к примеру, не вязалось с тем, что происходило раз в неделю, будто по расписанию. Итану не нужны были тела тех людей, с которыми он спал, и ему не нужны были их миры, потому что мир в один вечер не посмотришь даже при помощи беглой обзорной экскурсии, а он ни с кем не встречался дважды. Но зачем-то же он ходил. Что такое давали Итану те совершенно чужие люди? Что ему было нужно?       На матрас приземлился моток ярко-красной веревки. Дамиано неверующе распахнул глаза.       — Это предупреждение. А это… — Итан выудил книгу странного формата — квадратную, аккуратно завернутую в шуршащий отрез рулонной бумаги, — возможные перспективы.       С книгой он обошёлся куда более деликатно — вручил в руки. Дамиано потянул кальку за угол. На обложке фотоальбома красовалась связанная и, предположительно, обнажённая женщина, чей вид — чёрные длинные волосы, смуглая кожа, прямые брови и незаконно пушистые ресницы закрытых глаз — минуя все блоки в голове, напрямую ассоциировался Итаном. Изящные в своей простоте темные буквы в правом верхнем углу гласили, что содержимое посвящено кинбаку — искусству веревочного связывания.       — Мне крайне не хочется применять это все на практике… Не думаю, что преподаватели в школе оценят такую экстраваганщину в качестве квалификационной работы.       Дамиано вытянул шею, пытаясь увидеть уже скрывшегося за мольбертом Итана.       — А что они оценят?       — То же, что и всегда… работы от которых тянет тоской. Схваченное сходство, попытки передать характер, придушенные цвета… — снова скрипнул паркет под стулом, — вылепленную форму, удачно сделанную лессировку, пастозность.       — Никакой экстраваганщины?       — Хорошую оценку обычно получают вещи, из-за которых не будет войн критиков, от которых посетители выставки не станут стыдливо отворачиваться, и о которых никто уже через пару лет никто не вспомнит. Те картины, которые особо зажиточные представители элиты выбрасывают при очередном ремонте.       — А ты бы хотел остаться в веках?       — Я пишу картины не за этим, — всплеск скипидара в стакане. Итан высунул нос из-за подрамника, — Елена, конечно, дело говорит, но… если она сможет тебя зафиксировать в позе спящего, то я на это посмотрю. Перевернись.       — А?       — Пристройся так, как тебе удобно.       — А сразу нельзя было так?       Дамиано с радостью согнул затекшие ноги и поморщился. От бедер до самых кончиков пальцев их пронзали раскаленные иглы, будто кто-то невидимый загнал их под кожу. Перекатился на живот, подтянул к себе фотоальбом.       — Я посмотрю?       — Ну я же дал тебе…       Между страницами были вложены листы бумаги, исписанные почерком Итана, а еще какие-то эскизы, изображавшие мужскую фигуру в плотных кольцах обвязки. Лица нигде не было, лишь набранный из хаоса линий овал даже без подбородка, но человек точно был один и тот же, об этом кричали пропорции изображенных фигур и татуировка на до неприличия детализировано нарисованной спине в виде надписи, замаскированной под морскую волну, что повторялась снова и снова. «Amar y vivir» в одну неразрывную линию словно подсвечивало почти незаметный круглый шрам.       — Ит?       — У?       — Кто это? — Дамиано поднял один из эскизов — тот, где в узлы веревок были вплетены кроваво-красные маки, те были единственными цветными элементами в серой графике простого карандаша.       — Никто… Просто визуализация мыслей. Я пытался писать роман, начитавшись «Венеры в мехах». Ничего не вышло. Черновики там же лежат.       Слова Итана казались сомнительными в своей правдивости, уж очень фотографичными были рисунки. Но он всегда был педантом — мог и действительно держать столько деталей в голове.       — Думаю, мне в них совать нос не стоит.       Дамиано поднял голову и внезапно столкнулся с бездной чужих глаз, смотрящих прямо на него. Он лежал на скомканных одеялах в сползших почти до копчика трусах, смятая простынь сбежала куда-то в ноги, которые теперь ступнями почти задевали подушки, но… ощущение тела пропало. Не то чтобы вот прямо пропало, ему всё ещё было немного больно глубоко вздыхать, к примеру, но Дамиано больше не чувствовал себя так, будто с него вместе с одеждой содрали всю броню.       Губы что-то замешивавшего на палитре Итана дрогнули, он слегка откинул голову, а его лицо осветилось туманной и почему-то меланхоличной улыбкой. Дамиано едва удержался от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Они с ним смотрят на звёздное нёбо из разных полушарий. Он видит привычную большинству Большую Медведицу, Итан — Центавра или что там в южном. Все, что не тронуто эротикой — табу, и табу настолько сильное, что даже в самых глубоких подземельях своего подсознания, скорее всего, Итан не помещал в одну комнату секс и человека, что был сейчас перед ним, как не поместил бы брата. Их разделяла китайская стена запрета, подобного запрету на инцест, именно она позволяла им ложиться в одну постель, она позволяла показывать эскизы, которые могли быть нарисованы с кого-то из бывших, она позволяла много чего, что никто не стал бы проделывать в здравом уме.       Дамиано сложил ровной стопочкой рукописные вкладыши и раскрыл случайный разворот. Яркие фотографии позволяли рассмотреть все досконально. Это искусство должно быть чем-то болезненным. У него вот тело уже через пару минут в одной позе затекает, а здесь речь идёт о часах неподвижности не в самом естественном положении. Растянутые до предела сухожилия точно будут ныть. Но где грань между «можно выдержать» и «нужен врач»? Что происходит, когда мышцы, уставшие от напряжения, не могут больше сдерживать натяжение верёвки? Давят ли на кожу эти узлы? Если да, то насколько сильно? Мешает ли кровотоку? Остаются ли на коже следы? Как быстро сходят? Вопросы все приходили и приходили в голову, цеплялись друг за друга, как костяшки домино, и все падали, и падали, превращаясь в лавину…       — Дамиано, Дами, — тихий голос над самым ухом заставил вздрогнуть и все же вынырнуть из плена мыслей. За окном синели густые сумерки, и Дамиано точно не мог сказать сколько именно по времени он так пролежал, пустым взглядом смотря в страницу. Вместе с ощущением реальности вернулось и все остальное. Как же больно. Потеряв остатки сил, Дамиано мгновенно рухнул лицом в матрас с громким всхлипом.       — Все так плохо?       На ответ сил не нашлось, но Итан и так понял, однако, вместо того, чтобы оставить его страдать в одиночестве и, быть может, чуть позже баюкать затекшую руку, переложил на спину и принялся растирать горящие огнем конечности. От жёстких и удивительно точных движений хотелось выть на одной ноте, но те действительно возымели эффект.       — Кофе? Шоколадку? Полежать в обнимку?       — Сколько времени? — воспользовавшись щедрым предложением Дамиано забросил отяжелевшую руку на внезапно ставшего как-то нетипично нервным Итана, выбирая последнее из предложенного.       — Почти пять утра…       — Пять утра?       — Ты, кажется, задумался о чем-то, зато лежал смирно. Я почти закончил. Лессировку надо по просохшему делать.       — Ничего не понял про лассо. Но хорошо, что немного осталось. Еще раз я так не выдержу — на меня будто рой пчел выпустили. Ни спины, ни лап не чую.       — Пройдет, — выдохнул ему Итан куда-то в висок.       — Покажешь, что вышло?       — Придется встать.       Встать казалось непосильной задачей, но любопытство победило. В этом был какой-то странный символизм, что новый портрет был натянут на тот же подрамник, что и портрет Марлены… Картины точно принадлежали одной кисти — но если изображение женщины, каким Дамиано его помнил, вызывало странное чувство, будто незнакомка осуждала смотрящего на нее, то это светилось… Свет пропитывал пространство холста, теплый, похожий на пенку от капучино по цвету, он наполнял все от края до края, но шел он словно не от окна, а от фигуры читающего.       Солнце светилось на коже, драгоценными камнями поблескивало в прорисованных бисеринках пота, играло в топорщащихся с правой стороны головы, будто перья, волосах. Дамиано потянулся было, но его руку бережно перехватили.       — Смажешь.       — Я действительно так выгляжу?       — Спроси у зеркала.       Самодовольный засранец. Даже комплименты отвешивает так, что ему веришь. От разогретой крыши в студии было душно. Небеса тихо плакали парным молоком, капли дождя, сливаясь в мутные реки, стекали по косому окну, изредка просачиваясь через щели в неизвестно когда закрытой раме, звонко взрываясь, когда приземлялись в подставленную кастрюлю. Итан, все еще державший Дамиано за руку, крутанул их в каком-то странном почти вальсовом движении.       — Кофе? Последний раз спрашиваю.       — Тащи свой кофе… Раз уж поимел, мне нужна сатисфакция.