Красная тинктура

      Прощай мой дорогой друг,       Я покидаю тебя, и совершая этот поступок, испытываю лишь огорчение от того, что мне приходится его совершать. Как много мне бы хотелось сказать тебе и как, пожалуй, и тебе мне, и как много я бы сказал, если бы уверовал, что слова мои будут нужны, что ты поверишь каждому из них… Я отчетливо предвидел несчастье, что меня постигнет, о, как я опасался, что дружбе нашей придет безвременная кончина раньше, нежели придет смерть нашим телам. И вот мы здесь. И если бы ты мог видеть меня сейчас, блуждающего в одиночестве по улицам далекого от Европы города, во взгляде моем ты бы прочел лишь тоску, которую не прогонят никакие краски яркой Африки, а в словах моих, что сейчас липнут к небу, ты бы услышал лишь безыскусственность, которая лишила бы тебя возможности мне не поверить. Я тоскую, каждой фиброй моей души я тоскую по тебе, по нашим беседам, по возможности слышать твой голос.       Я пишу тебе сейчас без малейшей надежды, что письмо мое найдет адресата. Памятую, что ты собирался покинуть Вену и вернуться назад во Флоренцию, но почему-то от моего ума ускользнул тот факт, что я не знаю, где именно тебя искать в том городе. Быть может, мое послание и вовсе не найдет тебя. Пожалуй, то будет лучшим решением судьбы, потому что у меня, трусливого, не хватает духу вырвать с корнем все то что от тебя проросло во мне, как омела оплетает деревья.       Прощай, Орландо.       Не поминай дурно своего когда-то друга Чезаре.

***

      Мой дорогой Чезаре,       Не думаю, что тебе когда-нибудь удастся осознать, какую радость принесли мне те скупые строки, что были получены мною от тебя из Могадишо. Я искренне полагал, что та досадная размолвка приложила конец нашему всякому общению. За долгих восемь месяцев — ни весточки, ни знания куда в этот раз тебя направил ветер свободы — вот я снова увидел твой почерк. Никто из нашего старого круга, когда я вернулся в Вену, не ведал где тебя искать. Ты исчез, будто призрак, как туман, что собирается над рекой в предрассветный час, оставив своего, как мне тогда казалось, уже бывшего друга в одиночку страдать от клекотания этих пустых особ в салонах.       Полагаю, что я вполне заслужил все те мучения, что выпали на мою долю в связи с твоим отъездом. Нет большей пытки, чем забвение, оно приводило меня в сущее отчаянье. О дай-то боже, чтобы ты помнил обо мне все то время, что выпадет на твою долю. И если ты пишешь о тоске, что причиняет тебе моё отсутствие подле тебя, то твое отсутствие здесь, рядом со мной причиняет мне куда большую горесть, я едва могу дышать, я не сплю ни ночью, ни днём, а если мне и удаётся ненадолго смежить глаза, то я вижу лишь тебя и слышу твой голос. О, зачем рок нас познакомил? Но что я говорю, несчастный! Располагай я и тысячью жизней, ни в одной я бы не отказался от высшего счастья знать тебя.       И все же, мне кажется, что я совершаю величайшую в мире глупость, пытаясь доверить бумаге все те чувства, что живут у меня в сердце. Во мне нет ничего ни от писателя, ни от поэта, слова вязнут на кончике пера и капают кляксами на бумагу. Как счастлив бы я был, если бы ты мог судить сам по моим поступкам. Коли бы проведение даровало мне чуть больше храбрости и беспринципности, я бы отрёкся от всего, от будущего своего и от своей страны, чтобы думать лишь о тебе. Однако, долг приписывает мне иное, и я смею надеяться, что ты однажды поймёшь и примешь моё решение сделать предложение руки и сердца Изабелле.       Не ведаю: как скоро и доходят ли вообще до тебя вести с континента, но над Европой сейчас зависла грозовая туча — на днях (28 июня) зверски был застрелен эрцгерцог Франц Фердинанд с супругой, и я почти уверен, что со дня на день разразиться что-то страшное. Предчувствия, как ты знаешь, меня редко подводят, хотя я ежечасно молю бога, чтобы я этот раз они меня обманули.       Увижу ли я тебя в этих новых грядущих обстоятельствах вновь, пускай дружба наша не дала нам обоим ничего кроме смертельного отчаяния, сопоставимого лишь с болью от текущей разлуки? Или же злодейка-судьба навсегда лишила уже меня возможности хотя бы ещё раз заглянуть в твои глаза, всегда вселявшие радость в мою измученную метаниями душу, и мне остались лишь слезы? Прошу ответь мне со всей честностью, как ответил бы на исповеди: есть ли шанс или же мне стоит похоронить малейшую надежду. Я снесу безропотно любой твой выбор, потому что он будет исходить от тебя.       Признаюсь все же, что дарованная мне сейчас возможность писать тебе вселяет в меня достаточно веры, что ещё не сожжены последние мосты. Но прошу, не принуждай себя писать мне, я желаю получать лишь то, что исходит от тебя по велению чувства непроизвольно, но не то, что продиктует тебе вежливость, я отвергаю всякое выражение, что затруднит тебя хотя немного. Мне доставит удовольствие просить тебя, как для тебя, быть может, будет удовольствием, не утруждать себя ответом на все мои мольбы. Я знаю, что не заслуживаю твоих писем, поступай как тебе будет угодно, моя привязанность к тебе не зависит от твоего обращения со мною.       Навеки преданный тебе,       Орландо Рафетти.       Дамиано медленно отложил от себя пожелтевший лист. Он прочитал всю стопку писем, что отдал ему Итан, уже раз десять, но так и не смог понять почему тот это сделал. Один из писавших был предком Итана, каким-то по счёту его прадедушкой, другим мужчиной, по всей видимости, являлся отец Франчески. А рукописным обрывкам чужой — их — жизни было больше столетия. Такие артефакты — полностью уцелевшую переписку за годы, включая всю первую мировую — впору в музеях хранить! Но все строки были какие-то неправильные… Потерев глаза, Дамиано принялся отгонять от себя мысль, что даже малейшие странности речевых конструкций перестанут быть таковыми, если принять за данность, что те двое были любовниками в то время, когда за однополые связи преследовали по закону… или нет? Оскар Уайлд был вроде пораньше немного. И в Англии, а в Италии все было несколько проще. Вот почему на истории в школе не рассказывают действительно важные вещи?       А ещё имя. При первом прочитывании оно лишь как-то странно скребнуло по глазам, но покопавшись в памяти Дамиано вспомнил, где и когда его слышал.       «Орландо умер!» — звонкое как пощёчина, что сорвалось с языка у Итана когда-то, совершенно не добавляло ясности сейчас. При всем желании, даже если предположить семейное долгожительство — выходила какая-то бредятина или страшная драма, где маленького ребенка отправили за врачом, и он не успел.       Дамиано развернул следующее письмо, пытаясь сквозь строки разглядеть людей, что их писали.       Дражайший мой Орландо,       Неужто все мои невзгоды ещё не кончились? Неужто моего решения покинуть тебя, дабы ты мог забыть обо мне и поступить как должно, оказалось недостаточно и ты жадешь лишить меня последней человеческой радости, что мне осталась — писать тебе? Не подобает тебе так сокрушаться, потеряв моё общество, как я сокрушаюсь. Я знаю, что ты плохо способен на перемены чувств, но тебе рано или поздно придётся совершить этот нелегкий подвиг. Посему умерь хоть немного свои душевные порывы — сказать и сделать сгоряча можно многое, но ущерб, нанесенный в итоге может быть непоправимым. Я знаю это по себе и никому не желаю повторения моей судьбы человека, оставшегося в итоге и без имени, и без отчизны.       Твой образ, глубоко выжженный в моем сердце, признаюсь, заглушил во мне то чувство радости, что свойственно путешественникам, возвращающимися в знакомые места. Оказавшись здесь, я прежде подумал о том, что мог бы тебе показать, и лишь потом вспомнил, что это лишь фантазии и здесь подле себя я тебя никогда не найду, и, более того, что искать встречи с тобой мне не следует. За те дни, что прошли с моего первого письма я свиделся с коллегами, меня посетили старые друзья (буду искренен, их дружба для меня окрашена совершенно другими красками, нежели наша), и я, в свою очередь, навестил кое-кого из них. Но они — даже самые бесчувственные — почувствовали, что из Европы я вывез это недомогание, что мешает мне радоваться тем маленьким радостям, что даёт жизнь в колонии. Причина моей тоски им неведома, и лишь мне одному известна сущность моей болезни, что не излечит ни перемена мест, ни расстояние.       В состоянии лютой бессонницы, отнимавшей у меня все силы, я получил твое письмо, хотя об ответе и не мечтал, зная, что пишу на Венский адрес, что ещё до моего отъезда ты собирался покинуть. Люди, что в итоге сохранили и передали тебе мои строчки, оказались воистину творцами моего счастья. Я питаю к ним признательность не менее сильную, чем крепость дружбы, в которой я тебе клялся.       Вести до места, где я осел, как ты правильно предположил, доходят скверно, поэтому я буду крайне признателен, ежели ты хотя бы изредка будешь писать мне о событиях, что происходят, и надеюсь вместе с тобой, что предчувствия окажутся лишь обманом беспокойного сердца. А пока запоздало поздравляю с помолвкой, прежде чем временно попрощаться с тобою.       Искренне твой,       Чезаре Капогроссо       Нет, определено у каждого слова в письмах было второе дно. Экран телефона показывал уже половину пятого, а слова уже почти были выучены наизусть, когда Дамиано собрался с духом и раскрыл фотоальбом на первой попавшейся странице.       — Блядь.       Фотография на левой стороне разворота внушала какой-то первобытный ужас. Женщина, одетая по моде середины прошлого века, имела вполне узнаваемые черты лица — острый нос и хитроватые глаза, что даже с чёрно-белого снимка смотрели прямо в душу — то была Франческа в возрасте от двадцати пяти до лет сорока. Судя по платью — ближе ко второму. Но пугала не она, а Итан сидящий с ней на гранитной набережной, подставив лицо солнцу! Волосы чуть короче — едва достающие до плеч, кожа без следов ветрянки и без шрама.       С перепугу Дамиано даже нашел у себя в галерее свеженький снимок Итана и принялся сличать. Родинки не совпали. Но то, что это был не Итан, не значило, что личность его двойника оказалась известной. Надпись на обратной стороне карточки лишь гласила: «С Ф. Дубуа (дочка Орландо и Изабеллы) Париж. Июль 1951.»       Дамиано вернул снимок обратно в пазы и заставил себя открыть самоё начало. Фото были ещё старше, интервалы между ними исчислялись годами, но, когда Чезаре (кое-как удалось всё же сложить два и два) появлялся в фокусе объективов, он почти не старел. Положив рядом два совместных фото: с Орландо и с его дочерью, разделённых почти третью века, Дамиано с трудом нашёл различия. Чуть сильнее запавшие глаза, поплывший силуэт вместо крепости мышц — и больше ничего.       Ключ в замке со скрежетом повернулся. Итан в студию почти ввалился, придерживаясь за стенку, очень бледный, а на одежде его была запекшаяся кровь.       — Итан?! — Дамиано, только бросив на него беглый взгляд, вскочил, позабыв про снимки и опрокидывая стул, на котором сидел.       — Носом кровь пошла на нервной почве. Все нормально. Сейчас застираю и лягу спать. Постарайся не шуметь в своей обычной манере.       — Ничего ты застирывать не будешь… — развернутая другой стороной планка мешала сделать все быстро, а мелкие пуговицы поддавались внезапно ставшим дрожать рукам неохотно, — с этим я и сам справлюсь. Отпустил тебя к Елене называется. А эта ведьма за тобой даже приглядеть не может.       — Ей бы за собой суметь приглядеть.       — Даже так, просто великолепно, — расправившись с последней, Дамиано сдернул с плеч ставшего подозрительно чрезмерно покладистым Итана многострадальную (и, возможно, не подлежащую спасению) шелковую рубашку и поскреб ногтем запекшееся пятно, — мда, соленая вода тут уже не помощник. Ну если что, тай-даем спрячем.       — Дамиа?       Дамиано вскинул голову, внезапно понимая, что он все еще держит одну руку у Итана на локте и нервно наглаживает кожу чуть выше линии пульса.       — Я… — Итан закусил нижнюю губу, — я чувствую себя должным рассказать тебе одну вещь.       — Я в курсе, — Дамиано подмигнул, расплываясь в бессовестной белозубой улыбке, — я понял зачем ты дал мне те письма.       — И тебя это не пугает?       — С чего бы? От этой твоей, скажем так, особенности, ты не стал монстром. Это вообще ничего не меняет, чтобы ты не решил там про себя.       Итан удивленно замотал головой.       — Это меняет многое.       — Я давно понял, что ты… другой, — голос Дамиано стал глухим, он занырнул с головой в угловую кухонную тумбу, где хранился медный таз, служивший всем водным процедурам: и стирке, и мытью. То, как Итан в нем полоскал свои русалочьи патлы, было особым видом извращения. Однажды увидев это действие воочию, Дамиано твердо решил, что второй раз ловить неуместный стояк от вида спины по которой стекают мыльные клочья, он не собирается, и в банный день обычно сваливал куда подальше, — В лоб тебе говорить об этом было вовсе не обязательно. И раз тебя ведет, то не стой столбом, а раздевайся, ложись. Я сейчас попробую вывести пятно, если не удастся знакомым методом — завтра по дороге домой пятновыводитель прихвачу и попробуем еще раз.       — Все так просто? И ты даже ничего не спросишь?       — Неа… Нет, мне, конечно, дохрена любопытно, но где-то здесь граница, за которую даже я не полезу.       — Ты можешь спрашивать.       — Открыт к диалогу и далее. Боже, Ит, ты там какие женские форумы почитывал на досуге? Иди спи. Это вопрос не для сегодня и даже не для завтрашнего дня.       — Выгоняешь меня?       — Да. Да, и еще триста раз да.       Дамиано развернул Итана за плечи и принялся подталкивать его, слабо упирающегося, в сторону ширмы.       — Спать.       Дамиано выудил из аптечки перекись и долго смотрел на то, как пятно от химической реакции стало почему-то отливать зеленым. Будто это была и не кровь вовсе.