Красная тинктура

      Утро для Итана началось с ощущения, что он просыпается не в студии в Риме, но в африканском госпитале и что ему вновь прострелили плечо из мушкета. Вся правая половина туловища болела. При ближайшем рассмотрении источником боли оказалось кое-что посущественнее, чем кусочек свинца весом в несколько граммов. Дамиано спал, устроив голову у него на груди, да ещё, совершенно не задумываясь, и ногу забросил. Спал он до неприличия крепко — попытка аккуратно выбраться из-под веса, явно перевалившего за вес мешка с цементом, не принесла никакого результата. Дамиано только низко застонал сквозь пелену своих видений и ещё сильнее вцепился в импровизированную подушку.       Мысленно извинившись перёд спящим, Итан разжал его пальцы, поцеловал ладонь, и бесцеремонно спихнул Дамиано с себя. Тот всхрапнул, да так и остался лежать на спине, откинув одну руку в сторону. Борясь с искушением перекатиться на бок и остаться смотреть на уникальное зрелище: Дамиано Давид, не пытающийся обогнать скорость вращения земли — Итан сполз с матраса и принялся разминать затекшие мышцы. На полноценную зарядку не было сил после вчерашнего забега, но боль нужно было как-то унять.       Быстрый взгляд в окно дал понять, что новый день, только принявший заниматься, невероятно походил на то странное сочетание мягкого бутербродного масла и апельсинового мармелада, от которого всегда просыпаются воспоминания о моментах счастья; яркий, безоблачный, он приветливо встречал постепенно просыпающийся город, чтобы к полудню утопить его в мучительной августовской жаре, от которой начнет плавиться даже асфальт. Но до невыносимого пекла, всегда накрывавшего Рим в эти дни, еще было несколько относительно терпимых часов. Огненно-красное, похожее на небольшой грейпфрут, подброшенный в воздух незримыми богами, солнце только-только поднялось над горизонтом, едва перевалило через верхушки деревьев и крышу соседнего здания, закрывавшего собой вид, продолжая вытаскивать из убежищ обитателей, судорожно пытавшихся выторговать у утра еще несколько желанных минут на сон.       Итан тихонько переставил ширму — если он любил ранние пробуждения, то Дамиано стоило дать выспаться, особенно, после количества выпитого вчера вина. В противном случае, тонкий луч отраженного света, проникавший в студию через окно и медленно ползший по полу, с неотвратимостью цунами или извержения вулкана собирался разбудить того, кто так безрассудно вчера завалился спать прямо в парадной одежде.       — Бзз! Бум! Бзз! — толстое двукрылое имаго зеленой падальщицы настойчиво продолжало штурмовать стекло в поисках выхода, при этом производя куда больше шуму, чем весь полусонный город по ту сторону. Должно быть, ее попытки выбраться и были причиной почему Итан проснулся в столь ранний час. Он приоткрыл мухе створку, выпуская на улицу, и следя за темной удаляющейся точкой настолько насколько хватило зрения. Исчезла, как не бывало.       Итан оставил окно открытым, подпер деревянной доской раму, чтобы та, захлопнувшись от внезапного порыва сквозняка, не оказалась лишенной стекол, и замер надолго, не зная, покурить ли ему сначала или сразу приняться за завтрак. Решил сначала заняться едой.       Вечная яичница — еда лентяев и тех людей, кто по какой-то причине не может сготовить ничего иного. В какой-то момент Итан понял, что знает тысячу и один рецепт приготовления чего-то из яиц на сковороде. Холодильника в студии не было, но проблема была не в том, что приобретенные продукты нужно было употреблять сразу, а в том, что плитой назвать электрический прямоугольник с перемотанной изолентой вилкой язык не поворачивался. Так что приходилось изворачиваться…       Яичница вообще была крайне странной вещью, вокруг такого простого блюда можно было построить целую философию, или сотворить кучу проблем. Когда-то очень давно они с Марленой вечно скандалили из-за вот таких мелочей вроде данного блюда. В их жизнях был один очень неприятный период, когда прислугу они позволить себе не могли (а в веке девятнадцатом это равнялось вопиющей нищете), поэтому весь быт лежал на их собственных плечах, готовка в том числе. Избалованная прежней сытой жизнью Марлена всегда била яйца прямо на раскаленную сковородку, а он предпочитал поостеречься и всегда возился с дополнительными мисками: раскалывал поштучно, проверял на тухлость, и лишь потом выливал к остальным.       За последние годы яйца выросли… стали куда более крупными, чем они были когда-то. Итан хорошо помнил, что раньше требовалось пять, сразу после второй мировой — четыре, теперь он вообще обходился тремя. Все остальное было неизменным: не менялись ни объемы супа, что он наливал себе, когда варил их, ни размеры отбивных, ни то, сколько именно спагетти он себе клал в тарелку. Только яйца, незримые символы жизни. Сейчас на сковородке шипела и трещала половина дюжины этих символов — поразмыслив, Итан пришёл к выводу, что второй житель студии ни при каких условиях не проспит завтрак.       На соседней конфорке тихо булькал ароматный кофе. Итан услышал, как за ширмой началось движение, и через несколько секунд из-за нее появился Дамиано, щурясь от яркого света. Сонный, со взбитыми волосами, он неверным шагом, больше на запах, нежели на память добрался до стола и рухнул рядом, явно мучаясь от похмелья.       — Какой же ты гад, Итан, — голова страдальца приземлилась на сложенные руки, — А я тебе верил!       — Доброе утро.       — Тебе может и доброе, а я подохнуть хочу.       Итан снисходительно рассмеялся.       — Да брось, не может быть тебе настолько плохо.       Дамиано молча показал ему средний палец.       — Значит, тебя тошнит, и я могу смело выбросить твою половину омлета.       — Ещё чего. Годную еду выбрасывать — это святотатство!       Металлическая ложка ударилась о край турки, когда Итан прекратил размешивать кофе. Звук походил на женский смех — звонкий, чистый… Грёбаные воспоминания. Итан развернулся на пятках, и теперь, силясь отвлечься, доставал чашки, хлопал дверцами в поисках сахарницы и банки с корицей, и даже залез в нижний шкафчик за сливками в блистерах, хотя никто из них двоих не пил кофе с ними. Все это он старался сделать так, чтобы не оказаться с Дамиано лицом к лицу — тот здорово за последнее время поднаторел в считывании эмоций по внешне спокойному выражению.       Итан снял сковороду с огня, переставил ее на доску, служившую и подставкой под горячее, и, пытаясь отогнать дурные мысли, легонько ткнул больше изображающего умирающего, нежели реально загибающегося от перепоя Дамиано вилкой в руку, будто собирался съесть его. Тот фыркнул и, лихо разделив омлет на две абсолютно равные части, принялся за свою половину. Тарелками можно было не утруждаться, все равно все микробы уже передружились и стали общими.       Аппетита у Итана не было, он скорее заставлял себя есть, чем действительно хотел. Что-то произошло ночью… Предчувствие грозилось перерасти в панику, потому что всегда так происходит. Телефон подозрительно затих последние дни, ни смс-рассылок из всех возможных и невозможных мест, ни звонков от знакомых, собирающихся или посидеть в баре, или просто выбраться куда-то. Этот отнюдь не маленький в своих габаритах плод технического прогресса готовил какую-то совершенно жуткую подлянку, которая вот-вот должна была выстрелить как гранатомет по карточному домику спокойствия. И ровно в тот момент, как кофе приготовился сбежать на электрическую плитку, у телефона отошли воды, и он разродился громкой и какой-то особенно настойчивой вибро-трелью, игнорировать которую было совершенно невозможно, потому что нормальные люди кладут трубку после третьего или четвертого гудка и решают позвонить попозже, а кто-то по ту сторону провода продолжал держать все то время пока Итан пытался вырубить заевшую конфорку. Дамиано поступил мудрее — выдернул провод из розетки.       — Дьявол… на проводе, — ругательство, сорвавшееся уже после того, как Итан нажал на прием вызова, плавно перетекло в приветствие — Да, Кассандра.       — Чезаре, прости что звоню в столь ранний час…       Сердце у Итана ухнуло в пятки, он жестом показал Дамиано, который взглядом проводил его, уползавшего к распахнутому окну, дабы поговорить, что это надолго. Кассандра никогда не звонит просто чтобы поболтать. Голос женщины доносился до сознания урывками и как через вату.       -… Ты же знаешь, что у бабули всегда была эта страсть к красивым жестам… даже здесь себе не изменила… она бы хотела, чтобы ты пришел…       — Я могу чем-то помочь? — совладав с голосом, спросил Итан.       — Мы справимся, Чезаре, как всегда.       — Хорошо, но если понадобится, то звоните без раздумий.       — Я сообщу, когда будет известна дата похорон.       Кассандра повесила трубку, оставив его в оглушающей, звенящей тишине. Сказанное разрывало и уши, и мозг, не желая умещаться в голове ни под каким видом. Франческа умерла ночью. Заснула и не проснулась, так ее утром и нашли: лицо выражало абсолютный покой, а на губах сияла блаженная улыбка. О такой смерти можно было только мечтать — быстрая, безболезненная. Простое погружение в темноту, откуда нет возврата. Врач предполагал, что причиной послужил оторвавшийся тромб, но нужно было ждать результатов вскрытия.       Еще одна душа покинула этот мир, а самому миру было совершенно все равно. Утро разворачивалось, как шелестящая оберточная бумага, и Рим, окончательно проснувшийся за последний час, уже гудел на все лады, звенел велосипедными звонками и стенал автомобильными гудками. Город кричал обо всем на свете, но был глух. Он был счастлив в своей глухоте: людям совершенно не было дела до тех, кто изо дня в день ходит с ними по одним и тем же улицам. Итан сделал маленький шаг вперед, все еще прижимая экран телефона к бедру. По трети ступни теперь свисало над семиэтажной бездной, тротуар со спешащими прохожими был где-то очень далеко внизу. Ни один из них даже не вскинул голову.       Итан тяжело вздохнул, продолжая вглядываться в давно изученный до последнего скола на штукатурке пейзаж. Холодными пальцами, словно не принадлежащими ему самому дотронулся до пульсирующего виска. Господи, почему он такой трус? На периферии зрения промелькнула тень какого-то движения, а потом как в низкорейтинговых фильмах, Итан вздрогнул и ощутимо покачнулся, чуть не полетев вниз уже вопреки своей воле, но руки, что едва не отправили его в полет своим прикосновением к лопаткам, крепко обвились вокруг туловища. Голова кружилась, даже колени подогнулись. Мир смазался, словно само пространство вокруг оказалось протянуто сквозь игольное ушло. Назад в мир живых. Дамиано шумно выдохнул Итану в затылок.       — Не вздумай прыгать.       — И не собирался, — Итан демонстративно ухватился за короб.       — У тебя был такой вид, будто ты прикидываешь можно ли это сделать отсюда или надо будет искать крышу. А теперь давай отойдем. Мне пиздец как боязно тут стоять.       Дамиано сделал шаг назад, пятясь и утаскивая Итана за собой, будто тот был огромным плюшевым медведем.       — Тогда зачем подошел?       — Перспектива всю оставшуюся жизнь терзаться угрызениями совести от того, что я струсил и не остановил тебя пугает меня чуточку больше, чем перспектива улететь следом.       От удивления Итан даже подавился воздухом на очередном вздохе: не то чтобы всерьез поперхнулся, но все же закашлялся.       — Не говори так, — просипел он, судорожно отпивая кофе из кружки, что ему подсунули. Дамиано лишь смущенно отвёл глаза.       — Я понял по обрывкам. Фрэн, да?       Итан кивнул.       — Мои соболезнования. Мне сложно скорбеть вместе с тобой, я ее совсем не знал, но, если надо свалить и дать тебе переварить все в одиночку, или за сигаретами мотнуться, или подставить плечо, чтобы можно было проплакаться… Ну ты понял. Всё, что попросишь.       Дамиано неловко замер с разведёнными руками, но от предложенных объятий Итан, как бы ему ни хотелось снова оказаться в кольце рук, отказался.       — Спасибо. Честно. Но я сам не знаю, что мне нужно. Я понимал, что это произойдет рано или поздно и все же как удар по яйцам, скоро не готовишься, а всё равно больно.       — Конечно больно. Не было бы — ты был бы ходячим трупом. Или киборгом. Вы, кажется, по-своему близки были, несмотря на то, что она считала тебя другим человеком. Но я не могу даже представить, как она дошла до… Ты куда?       — Отвернись.       В два шага добравшийся до секретера Итан махнул рукой, призывая Дамиано послушаться.       — Зачем?       — Я не хочу, чтобы ты знал, как открывается потайной ящик.       Дамиано закрыл глаза и поднес к ним сомкнутые ладони. Удволетворившись этим решением, Итан медленно провел пальцами по резьбе и надавил на один из элементов. Раздался едва слышный щелчок — сработала пружина. Отделение было полным — в нем хранились тетради. Много тетрадей, а также увесистая стопка фотографий в большом желтом конверте, которые часто используют для бандеролей, и письма, разложенные по адресатам. Найти нужное в системе скурпулезно пронумерованных и разложенных вещей было несложно. Куда сложнее было не захлопнуть ящик и не отпустить какую-нибудь шутку. Итан взвесил в руке один из томов дневника, но в итоге вернул его обратно, прежде чем закрыть тайник обратно.       — Можешь открывать.       Дамиано недоуменно уставился на протянутые ему два «подарка» — стопку потемневших от времени писем и не менее старый фотоальбом.       — Помоешь руки, вытрешь насухо и можешь посмотреть. Аккуратно. Эти я еще не оцифровал.       Почерк на верхнем конверте принадлежал Орландо Рафетти: острые буквы казались абсолютно ровными и аккуратными, пусть и улетавшими чуть вверх относительно линовки. Мужчина, что писал эти строчки сильно нажимал на перьевую ручку и имел дурацкую привычку рисовать каждую букву s как две маленькие соединенные спиральки. Письма адресовались Чезаре Капогроссо.       — Мо-га-ди-шо, — прочитал Дамиано по слогам, — Могадишо. Это вообще где?       — Нынче Сомали. Фотографии в альбоме, их тоже можешь посмотреть… ты не обидишься, если я поеду к Елене?       Итан прекрасно знал, что да, Дамиано обидится, что ему предпочли кого-то другого, но тот так лихорадочно замотал головой, что хотелось поверить, что он не врет. Тем более оставить Дамиано одного с документами было проще, чем наблюдать самолично как он будет читать. Пускай выдаст сухой остаток. Если вообще что-то скажет.