Остржнпстмдрн

      Кисть гнулась от напора холста - иначе сказать нельзя. Холст упрямо отталкивал синтетические волоски, но равнодушно принимал на себя краску. Руки сами вели бессмысленные линии, в которых не было, нет и никогда не будет души.       Казалось, будто отовсюду смотрят миллионы глаз - им интересно, как дёрнется твоя прямая в следующий момент, но на деле за ходом ярко-красной краски следила одна единственная пара.       – Объяснишь? – Серафим спрашивает шёпотом.        Он правда может спугнуть - спугнуть атмосферу, спугнуть обглоданную до костей музу. Она нарисована на другой картине. У нее вырезаны глаза - она слепа; у нее закрашены руки - они ничего не способна ими сделать; она нагая, не носит на себе никаких украшений. У нее нет груди, ведь детей быть у богини не может - смертным недоступна, а вышним брезглива.       – Объясню. – Андрей мельком смотрит на свое творение - изувеченное полотно. – Блять, дай синий?       Серафим послушно подаёт. Совершенно перестал понимать, что Андрею нужно. Что они делают ночью на окраине Питера в глухом поле. Потихоньку начинало темнеть.        Наверное, зря сказал тогда, что раз есть машина - готов хоть на край света отвезти. Краем света представлял себе студию или, на худой конец, очередной наркопритон, откуда скорее заберет, чем отвезёт.        – Ну так? – нетерпеливо переспрашивает. Андрей подмешивает в телесный цвет - синий и зелёный - ведёт по подбородку, меняя форму. Из пятен постепенно вырисовывался портрет и, к большому сожалению, Серафим узнавал себя. – Для чего мы тут?        – Просто так. – обыденно отвечает. Вонючее от растворителя масло капает на траву под ногами. – Хочу. Нравится.        Смотрит в глаза.        Серафим собирается что-то спросить, но замолкает. Зажимает нос рукой. От растворителя в руках Андрея - мутило. В первый раз когда услышал эту вонь в квартире - вовсе стошнило. Извинялся перед Андреем долго, очень долго, но вряд-ли его это задело. Взгляд был понимающий и.. соболезнующий?        Часть банки дорогой жидкости оказалась на полотне. Серафим отшатнулся - теперь его глаз, ухо, часть носа и рта стекали по картине вниз. Ещё пару шагов назад - хоть прочь беги, лишь бы в тебя не прилетела эта дрянь. Дрянь, которая хуже хлорки.        – Да стой, блять, – грубо тянет к себе за рукав и ставит обратно. – Ты мне ещё нужен.        – Поэтому не стоит бежать или поэтому ты меня не обольешь? – нервно кивает на картину.        Это жутко было - когда тебя срывают днём со всех дел, тащат невесть куда, рисуют несколько часов, чтобы... Облить картину растворителем. Смесь там была, конечно, ещё с маслом и лаком, но приятнее пахнуть жидкость не стала.        – Нет. – совершенно доброжелательно смотрит. – Перекур, похуй.        Бросил кисть - руки по локоть в масле. Картина смазалась в некоторых местах - случайно задевал там рукой. Как пускать Андрея в машину - вообще не понятно. Темнело быстро.        Быстро, но ужасно красиво. О картинах Андрей не говорил совсем - курил, рассказывал о том, где какое ебланское обновление вышло, кто где в его жизни накосячил и что самое дешевое масло стоит неприлично дорого. Если смотреть на то масло, которым можно рисовать.        Докурив, вернулся к картине музы. Девушка без грудей и сосков, горбящаяся под напором людей, требующих от нее присутствие, была разорвана в клочья. Обрывки холста разлетались по поднимающемуся ветру.        Серафим не понимал. Андрей столько времени просидел над ней, чтобы... Просто разорвать? Оставить от холста только расцарапанный подрамник?        – Блять! – не дал срезать свой портрет. Это всё-таки казалось максимально плохим знаком. – Ты чё творишь? – тянул Андрея от полотна дальше.        Андрей в ответ грозился вместо портрета порезать Серафима - иначе не размахивал бы так агрессивно канцелярским ножом. Пришлось выбить из рук, увалив в высокую траву.        – Все, понял, не трогаю. – рвано выдыхает, смотрит в глаза, а взгляд все равно метается почти истерично. – Спине холодно, слезь. – Серафим отпускал руки, аккуратно опираясь одной. Второй прошёлся по телу, наклоняясь ниже. – Холодно, давай хоть в машине.       Засмотрелся ещё на пару секунду в глаза, провел языком по щеке и поднялся резче, чем уложил.        Но портрет Серафима был так же безжалостно растерзан, как и несчастная муза. Смысл своих действий Андрей нехотя начал объяснять уже в машине:        – Картины горят, если не покрывать огнестойким лаком. – открыл окно. Подкурил сигарету, дым выпуская на улицу. – Вечного нет.        – И? – нетерпеливо спрашивал, бросая взгляд в сторону пассажира. – Поэтому нужно пытать меня миллион часов ебучим холодом, – достаточно резко заворачивает, почти пропустив поворот. Матерится вслух. Громко. Андрей зубами цепляется в фильтр, дабы не уронить сигарету и не прожечь убитые краской штаны. – И вонью? Пиздовать за тридевять земель?        – Именно. Странное чувство, когда работаешь над чем-то много времени, а потом собственноручно убиваешь. – окурок летит в окно. Остаётся где-то позади. – В физике, когда тело проделывает путь, возвращаясь в исходную точку, его работа равна нулю. Условно.        – И? – стопорится на первом же красном светофоре на въезде в город. – Как это к картинам относится?        – Не знаю. – жмёт плечами. Лезет в бардачок за сигаретами Серафима - тот чуть пальцы Андрею не прихлопывает. – Холста как и не было. Он ни на что не влиял. Его почти никто не видел, особенно целую музу. – снова лезет за сигаретами, Серафим сдается. – Сейчас ее нет. И месяц назад ее не было. Не будет больше никогда. Ни одной фотографии. Остатки полотна, может, сгорят, сгниют, да хуй знает.. – подкуривает. Серафим ловит каждый красный светофор. – Она не оставит после себя и малейших следов. Я забуду, ты забудешь. Но она существовала и какими-то, типа, молекулами - продолжит существовать всегда.        Серафим молчит. Ему философия эта совершенно не вкатывала. Если что-то было создано - пусть горит, рвется, ломается, но тогда, когда должно. Не способствуй этому. Но не озвучивает. Пару километров едут в тишине, потом Андрей снова оживает.        – Почему важно только в памяти людей остаться? Почему ценятся только чьи-то ебнутые воспоминания и мнимый след, а физические остатки приравнивают к исчезновению? Даже если от твоей могилы ничего не останется и тело разложится, ты все равно существуешь. Ты не исчезаешь.        – Нахуй иди. Просто, блять, завали ебало и иди нахуй. – скорости прибавил. Андрей хмыкнул в ответ, мысленно по второму кругу в голове прогоняя поверхностные мысли.        Серафиму думать об этом не нравилось.        Серафиму нравилось ебаться в узкой кухне и обсуждать что-то, для чего не нужно тревожить некоторые части своего сознания.        Андрей любил поиздеваться.

***

       Перед Серафимом на стене висит холст. Белое, чистое, огромное полотно - во весь рост, даже стрёмно представлять, сколько он стоит. Делать ставки не хотелось - это чудо было точно в диапазоне от двух до десяти тысяч, в зависимости от фирмы и качества.        Холст боле не интересен. В поисках чем себя занять, взгляд падает на Андрея. Агрессивно что-то печатает, кривя губы. Эмоция у него совершенно не читаемая. И читать ее, честно говоря, совсем не хотелось бы.       – Это у тебя прикол новый, игнорировать меня? – размазывает по палитре пальцами краску. Вязкая, неприятная. По холсту идёт мягко, как родная. – Ну так в чем на этот раз смысл? Что диалог, что молчание смысла не имеют?       – Еблан. – качнул головой, перечитывая то, что накатал. Глаза бегают быстро - проверяет не на грамотность, а на смысл. – Но в целом, да. Я не игнорю тебя, подожди..        Молчание длится ещё недолго. Андрей скатывается по креслу ниже, печатает что-то, усердно тыкает пальцами по экрану. Снова перечитывает и, видимо, отправив, откладывает телефон на тумбочку.        – Что на этот раз? – разводит руками, глядя на Андрея. Тот обходит Серафима. Кривится - его краску размазали и испортили холст. Так нагло, даже не извиняясь. Злой взгляд падает на Серафима. – Обещаю, сожгу к хуям твое масло вонючее.        – Это не масло воняет. – хмурит брови, выливая вонючий растворитель на краску. Жёсткой кистью смешивает жидкость и пигмент. – Сожжёшь? – ведёт в самом углу холста. Выводит букву красиво. Одну и долго - в самом углу. – Только если вместе со мной.        Серафим кивает сосредоточенно. Дальше буквы идут размашистые, совершенно не ровные. Разного размера, порой разного оттенка. Рука будто и не дрожит вовсе - линии машинальные, не дрожат.        – А вообще, – прерывается совершенно в иное русло. Хочется заткнуть уши. – Какой толк от того, что ты всю эту демагогию разводишь? Эго свое потешить?        – Какую нахуй демагогию? – рассматривает баночки на табуретке. Это краски зазвездившейся фирмы, это масло льняное, это растворитель номер четыре, это лак... Какой-то там, но флакончик отличается. Выглядит богаче.. растворитель - той же фирмы, что и масло.       – Что я тебе не отвечал полторы минуты блять. – зло выдыхает, отбирая обратно свои флакончики и отодвигая табуретку на другую сторону.        – Ты игнорировал меня с порога. – разводит руками и переходит на другую сторону. К табуретке. В руках оказывается ядовито-голубая краска. – напомни, ты хоть поздоровался со мной?        В ответ молчание. Андрей так же уверенно ведёт линии - где-то запинается о неровность грунтовки и матерится. Громко. Ногтями пытается отдирать застывший кусочек штукатурки для холста и, понимая, что ничего с этим не сделает, сдается. Часть холста заполнена текстом. Руки так же напряжены, но не дрожат.. До момента, когда Серафим, обвивая грудь руками, не проходится языком по шее. Тогда по всему телу непроизвольно дрожь расходится - вроде хочется отпихнуть, а вроде это Серафим. Линия выходит кривой.        – Ебучие краски вместе с тобой сожгу. – выцеловывает шею, прикусывает кожу. – Доволен будешь? – проходится руками в краске под кофтой. На теле остаются сине-голубые полосы масла.        – И себя... – улыбается. Голос счастливый - так странно звучит эта эмоция в исполнении Андрея... Непривычно и даже некрасиво. Кисть из рук не выпускает, даже когда Серафим раздевает. Поддаётся только, но ведёт кистью дальше.        – И себя. – подыгрывает, какой-то частью себя пугаясь, что шутки, сарказма и иронии в голосе Андрея не слышно.        – Ты, я и огонь...        С табуретки Серафим подцепляет льняное масло, которое присмотрел заранее. Пригодится. Льет на руки, лезет пальцами в Андрея - в этот момент он сдаётся. Кисть падает на пол, сам Андрей облокачивается рукой на холст. Краска мажется под пальцами, буквы смазываются, сливаются в одно пятно. Пальцы внутри расходятся, проходят глубже.        – Тебе и растворитель перестал вонять. – хмыкнул. Серафим глубже вогнал пальцы, грозясь впихнуть в Андрея всю руку. – Может с ним меня выебешь, а?        Серафим молчит. Молча растягивает, пока Андрей размазывает буквы по холсту. Ластится к руке, пока зарываются в жёлтые пряди.. и орет благим матом, когда Серафим лицом вжимает в измазаный краской холст. Бьёт локтем, Серафим только с большей силой вжимает в полотно. Пальцы внутри проходятся по простате и масло кажется такой незначительной и не важной проблемой, что Андрей затыкается.        – А если с растворителем выебу? – проходится там же - Андрей не отвечает, не дёргается. Растворитель уже звучит жестоко, да и мстить суженому-ряженому пока не за что.        – Не издевайся, просто по-человечески выеби, блять..        Пальцы из Андрей выходили красиво. Задница блестела от масла. Руки ещё больше смазывали надпись на холсте, Серафим размазывал ещё и сам эту красоту на грани уродства.        Серафим не раздевался. Хотел бы выебать - уже бы давно выебал, а не ждал, пока попросят. Руки у Андрея дрожали красиво. Красивее, чем когда он статично держал кисть.        Красиво становился на колени и аккуратно, чтобы не испачкать, тянул джинсы Серафима вниз, грубо и почти на сухую дрочил себе и ему в одном темпе, смотрел в глаза и не сосал - вылизывал, как конфету, брал головку в рот, посасывал и отпускал. Цели не было - но для Серафим провокация и очень явная. Приставил к стене, крепко держа за волосы. Андрей не упирался.      Приоткрывал губы, давая волю Серафиму.        Серафиму выебать хотелось так, чтоб до глотки, до слезящихся глаз и пальцев, вцепившихся в бедра. Андрей не противился, не упирался. Покорно терпел болящее горло, резкие движения и руку, тянущую за волосы, лишь бы в глаза смотрел.        Кончил в глотку. Замирая, заставляя давиться дольше тех несчастных секунд. Вышел, садясь на колени и закрывая рот Андрею. Не разрывали взгляда.        – Глотай.

" Всполыхнув останется лучиком света

На багровых остатках недавней жизни

И никому не нужны стихи мертвого поэта

Написанные под мефедроном и виски

От красок не останется и пигмента

Картины выцвели разорвались листки

Не будет ни художника ни поэта

Им для творчества мало было тоски"

       Поверх старых строк красовались новые. Самосожжение стало их общей глупой шуткой, которую никто больше не понимал. Андрей обещал сломать и сжечь вместе с собой все свои картины, все стихи и песни. Серафим пообещал, что вместе с собой унесет Злату.