Запрещённая человечность

Следующие дни прошли в нервном ожидании. Мариновская старалась не проявлять и малейший намёк на изменчивость настроения. Она понятия не имела, как это обычно происходит. Обычно. Уместное ли слово? Вряд ли побеги и бунты могли считаться обыденными мероприятиями. Но если они случались, значит, схожие аспекты присутствовали. Оделию изолировали от других заключённых. В больничном крыле она не могла слышать тихие сплетни, перешёптывания тех, кто участвует или хотя бы знает детали. Доктор и сам неохотно делился крохами информации. Из соображения бережливости или заботы о секретности — непонятно. Но она в какой-то степени благодарила его за такое отношение. Даже беглые мысли о разительной смене положения, дальнейшей судьбы вселяли ужас на пару с интересом. *** В понедельник девятого ноября, поздней ночью, переходящей в раннее утро, доктор наведался в смотровую. Время пришло, и он должен был разбудить украинку. Но стоило ему приоткрыть дверь, как девушка приняла сидячее положение на кушетке и воззрилась на мужчину сквозь тьму. Несмотря на всеобъятную темень, их глаза сияли блеском ожидания, надежды, веры в успех. А где-то на задворках таких непохожих радужек сверкали едва приметные огоньки переживания за человека напротив. — Ты совсем не спала? — спросил Йозеф тихо. — Просто не смогла заснуть. В голове творился беспорядок. Оделия не врала. Сон никак не желал приходить за ворохом многочисленных мыслей. Она боялась и рвалась поскорее начать, подрывалась с койки и ложилась обратно — что угодно, чтобы приблизить момент истины. Минуту, когда доктор придёт, и скажет, что пора. Однако он не приходил. Тогда Оделия решила собрать свои пожитки. Вспомнила, что за дверцей ближней полки хранила самое ценное, что у неё осталось от прежней жизни. В нетерпении слезла с кушетки и открыла заветную дверцу. Пара вещей, самых значимых и дорогих, лежала на своём месте. Атласное платье оттенка пепельной розы и кожаный ремень поверх него. Девушка протянула руки к своему сокровищу, напрасно стараясь сдержать тремор пальцев — они дрожали, как у помешанного. Глаза не щипало от слёз, дыхание больше не срывалось от контакта с вещами родителей. И только учащённое сердцебиение выдавало то, что таилось глубоко внутри. Мариновская достала платье — местами пестрели хорошо знакомые винные разводы. Гиммлер постарался оставить частичку себя везде. На её теле, в мыслях и даже на одежде, которая принадлежала другому человеку. Но сейчас передряга из прошлого не имела значения. Имели смысл лишь вещи, по ценности едва равные всем деньгам мира. Время давно перешло за полночь, а Оделия так и прижимала родные вещи к груди, покачиваясь вперёд-назад на кушетке, набираясь решимости. Из мыслей вырвал тихий голос. — Тогда можем выиграть время. Оделия поднялась, обхватила его руку, мужчина остановился. В глазах его мелькнуло беспокойство. — Герр Менгеле? — Да. — Я хочу сделать кое-что, но мне нужна ваша помощь. — Помощь в чём? Оделия отвела взгляд и крепче сжала мужское запястье. *** Время совсем раннее — не было и пяти часов утра. Уже прошло распределение на работы, но жизнь в Аушвице всё не хотела просыпаться. Узники, сонные, истощённые двигались в сопровождение таких же сонных офицеров. В кабинете мерцал огонь свечи. Гиммлер трудился над рабочим отчётом, который должен предоставить на неделе рейхсканцлеру. Времени осталось совсем мало, и он не мог оплошать — не перед Вождём. В своей дотошной мании Генрих почти не выходил из рабочего кабинета, ел там же. Как раз скоро должны были принести завтрак — завтракал Гиммлер всегда очень рано. В дверь постучались, затем показалась прислуга в строго выглаженной и чистой форме. Мужчина кивнул на столик в дальнем углу. Прислуга удалилась также быстро, как появилась. Посидев ещё с минуту за отчётом, Генрих решил прерваться для еды. Подошёл к столику и принялся за овсянку с кусками яблока на отдельной тарелке. На языке ощущался слишком сладкий, но приятный вкус. Тогда Гиммлер сослался на новую кухарку. С завтраком расправился быстро, после чего вернулся к работе. Но через некоторое время заметил, как сердцебиение ускорилось. Ладони вспотели, кровь забежала быстрее, в помещении будто стало теплее на десять градусов сразу. Прошла минута — от прежнего возбуждения не осталось и следа. Рейхсфюрер поднялся и хотел открыть окно. Стоило ему сделать шаг, как он ударился левой ногой о стол. К своему удивлению, едва почувствовал удар. Обернулся, скорее, на звук, и округлившимися глазами смотрел на ботинок, которым стукнулся секундой ранее. Происходящее вызвало нервозность. Он не пил накануне, устал не сильнее обычного. Так отчего непослушание тела? Он всё же прошёл к окну и открыл его, впустив свежий воздух. Морозный ветер ноябрьского утра резанул по разгоряченной коже, и Гиммлер решил, что чувствует себя лучше. Подошёл к столику, за которым ел, понюхал посуду — ничего примечательного. Только вернулся за рабочее место, на голову, точно туман, опустилась слабость. Движения стали замедленными, глаза в непонимании бегали по пространству. Вскоре ощутилась резкая потребность во сне. Веки тяжелели, против воли опускались. Генрих гневно сжал бумажные листы на столе, вместе с тем поняв, что едва имел силы на такое простое действие. Он сжал зубы, раздражённо выдохнул, брызнув слюной перед собой. Заторможенно заметил, как стремился опустить голову на стол. Будто он вмиг стал магнитом, который притягивал противоположный полюс. Слух едва уловил шаги в коридоре. Кто-то открыл дверь, и в непрошенном госте Генрих узнал заключённую-украинку. (The Winter — Balmorhea) Оделия прекрасно знала, зачем явилась в святыню Гиммлера. И помнила, как нашла в себе силы на такой шаг. Решимости посодействовал недавний разговор с доктором. — Помните, я говорила, если у меня появится возможность убить, я подумаю, соразмерны ли мои страдания смерти? — Помню. — Я подумала. И приняла решение: мои страдания соразмерны смерти этого человека. — Что за человек? Мариновская подняла свои необычайные глаза. Они горели решимостью, одержимым стремлением. Казалось, в самих радужках можно прочесть злополучное имя, свежим шрамом выженное в памяти. Гиммлер. Сомнений не было — узница имела в виду его. Менгеле с задержкой выдохнул. Мысли в голове забегали с большей скоростью. На месте, не растрачивая время, они избрали рисковый, но самый успешный в теории вариант. Подобраться через простую мелочь — еду. Йозеф знал, что рейхсфюрер часто завтракал, не покидая рабочий кабинет, и решил воспользоваться этим. Но нужно было действовать как можно скорее. Из своих личных запасов он достал опий. Неприлично большую дозу распределил на все блюда, а для усиления эффекта добавил в порошок морфия. Гиммлер не был параноиком, потому не приказывал проверять продукты на наличие вредоносных веществ. Как на него посмотрят офицеры, которых он возглавляет? Какой пример покажет командир своим подчинённым? Но зря не приказал в этот раз. Дальше оставалось дело за малым — обратить на свою сторону нужных людей. К счастью, кухарка была в числе мятежников. А когда узнала, что задумал доктор, то с нескрываемым удовольствием позволила добавить в еду "недостающий ингридиент". Оделия ждала в смотровой. Заламывала пальцы и молила Вселенную, чтобы доктор вернулся с хорошей вестью. Когда он зашёл в помещение с улыбкой, она облегчённо выдохнула. Отдышавшись, Йозеф сказал: — Я заплатил офицерам, которые охраняют здание ночью — они не станут задавать вопросы или препятствовать тебе. До пересменки несколько часов, так что когда его найдут, никто уже не сможет помочь. В неверии Оделия сжала пальцы мужчины и трогательно улыбнулась. На лице застыла немая благодарность, что находила выход в искреннем взгляде. Но сейчас её вниманием завладел другой мужчина. — Что ты... делаешь... здесь? Слова с трудом угадывались в сонном бормотании. — Хороший вопрос, герр Гиммлер. Но лучше спросить, что я сделаю здесь в ближайшие минуты. Оделия аккуратно шагала в сторону мужчины. Проверяла скорость его реакции, контроль над телом. Сейчас рейхсфюрер походил на безвольную куклу, подвязанную за нитки. Вот только незадача: ниточки спутались, а кукловодом выступала она сама. И помощь не числилась в программе представления. С трудом сдерживая улыбку, она сокращала расстояние, пока не оказалась в метре от Генриха. Тот вяло попятился в сторону, но, почти потеряв равновесие, вернулся в прежнее положение. Он с трудом управлял своим телом и внутренне злился от незнания, что происходит. Похоже, его отравили. Но кто? Чем и каким образом? Состояние заметно ухудшилось после приёма пищи, значит, проблема крылась в ней. Мужчина мысленно чертыхнулся, заметив, что узница подошла совсем вплотную. Перед глазами плыло, но он увидел, как за спину мелькнула чужая тень. Оделия обхватила кресло, другую руку опустила на расслабленное плечо Гиммлера. Он дёрнулся, но сразу обмяк, как если бы прикосновением девушка лишила его сил. — Не так давно вы, герр, сказали:"Чтобы сломать человека, надо забрать единственное, что у него осталось". Это вы сделали со мной. Забрали родителей — единственное, что было ценно для меня во всём мире. Забрали, и наблюдали, как боль сжирает меня изнутри! Сдержать голос безразличным не получилось. Оделия не могла говорить спокойно о том, какие терзания этот человек принёс ей. Но постаралась успокоиться. В правой руке сверкнуло лезвие. Золинген, что любезно предоставил доктор. Девушка максимально растягивала момент. Погладила вспотевший лоб рейхсфюрера, а затем резко задрала его голову. Мужчина покорно вторил действиям. Бормотал что-то невнятное, предпринимал слабые попытки протеста, но каждый раз руки безвольно опускались, а тело расслаблялось. — Я не могу простить вас по щелчку пальца. Всякая частичка милосердия была расстоптана вашими же стараниями. Однако есть другой вариант, и он мне нравится даже больше. Холодная сталь коснулась толстой шеи. — Вы заслужите прощение своей кровью, герр Гиммлер... Оделия провела лезвием по коже. Из неглубокой дорожки хлынула кровь. Своими густыми каплями она пачкала многочисленные документы, одежду мужчины и руки заключённой. Мариновская стояла за спиной Гиммлера. Правая рука была тверда, проводила ровную линию вдоль чужой плоти. В противовес ей левая слегка подрагивала на сильном плече мужчины. Не без удовольствия девушка слушала, как могучий, всевластный рейхсфюрер кряхтит, извергая надрывный кашель. Его тело не слушалось, он мог лишь двигать глазами и наблюдать за тем, как живительная вода покидала тело. Одежду перечеркнули протяжные кровавые линии, дыхание то и дело срывалось на всхлипы. В ту минуту Генрих чётко осознал: жить ему осталось недолго. Неспособный дать отпор, ослабленный внушительной дозой опия с морфием, мужчина только лишь хватал воздух ртом и дёргал руками. А затем ощутил холод. Пронизывающий изнутри. Всеобъятный, жадный, голодный. Кровь струилась по мужскому телу, и он не в силах был противостоять своей гибели. Оделия убрала руку с его головы, вытерла лезвие о рукав офицерской формы и подошла к окну. Она не чувствовала угрызения совести, не слышала зов жалости. Впервые она убила кого-то. Убила собственными руками. Оказывается, человеческое тело такое уязвимое, если постараться. Хотя, Гиммлера нельзя было причислить к виду людей. Не всякое животное творит зверства, которые причинял он. Зато теперь, по велению судьбы, Мариновская свершила суд над палачом. В какой-то момент девушка разглядела белые хлопья, падающие с небес. Это был снег. Своей чистотой он обелял смерть жестокого человека, которого постигла, пожалуй, самая милосердная участь. На бледном лице распустилась улыбка. В Аушвиц пришла зима, а сердце одной заключённой заполнил долгожданный покой. Она обернулась, чтобы посмотреть на Гиммлера в последний раз. Его голова грузно лежала на столе, деревянную поверхность медленно затрагивала кровь — чистая, почитаемая всеми — которая теперь напрасно проливалась. Оделия почти прониклась сочувствием к церберу, но раненое множество раз сердце вмиг заполнило вены, сосуды и артерии холодным безразличием. *** В это же время Менгеле собирал свои наработки, которые скопил за время исследований. С невероятной скоростью он складывал в чемоданчик всё, что имело отношение к его деятельности в лагере. Когда услышал шаги в коридоре, наставил свой Маузер К96 на дверь, готовый пристрелить любого, кто встанет на его пути. В кабинет зашёл Беляев, встревоженный и уставший. — Доктор, там что-то творится. — Указал в сторону ближнего барака. — Чёрт, Михаэль. Юноша протёр глаза и только затем увидел, что на него наставили пистолет. Поднял руки, нахмурил брови, пока Йозеф перебирал мысли. Я не знаю, какая участь постигнет тебя, Михаэль. После всего. Совсем неуверен, что смерть будет хуже того, что они могут сделать с тобой. И непременно сделают, если пожелают. Мужчина посмотрел в прицел, но краем глаза уловил, как узник в страхе качает головой. Он не знал ни слова на немецком, но оно и не требовалось. В ясных глазах читалась просьба о сохранении жизни, о возможности пожить ещё немного. И Менгеле принял решение, неожиданное для него самого. Мальчишка не умрёт от его руки. Он опустил пистолет, посмотрел исподлобья на русского. В юных глазах плескалась честность, чистота намерений. От такой искренности начало тошнить. Йозеф раздражённо выдохнул, прошёл к Беляеву и всучил Маузер ему в руки. Жестом указал идти за ним, и через минуту в больничном крыле не осталось ни души. *** Они договорились встретиться у входа в здание управления. Офицеры сбегались в направление одного из бараков, злостно выкрикивая. На доктора с заключённым не обращали должного внимания. А они тем временем пришли к нужному месту. Оделия, завидев Менгеле, облегчённо выдохнула и открыла дверь пошире. За спиной Йозефа стоял её приятель. — Миша? — Да, это я, товарищ Мариновская. Юноша отвесил театральный поклон и вдруг почувствовал, как его талию крепко сжали. Украинка уткнулась носом в его плечо, не веря своим глазам. — Ну-ну, ещё пообнимаемся. А сейчас скажи, пожалуйста, что происходит, и почему доктор дал мне... это? Увидев пистолет, девушка рефлекторно вздрогнула. Но взяла себя в руки и заговорщическим шёпотом ответила: — В лагере сейчас поднялось настоящее восстание, и мы можем сбежать. А оружие тебе для собственной защиты, полагаю. На улице слышны были многочисленные крики, раздалось несколько выстрелов. Оделия резко присела, но Беляев крепко держал её руку. Доктор смотрел на сцену и чувствовал, как внутри поднимается беспокойство. Что-то должно случиться, но он не знал, что именно. Отбросив тревогу, сказал узнице: — Нельзя медлить. Мы должны встретить Фридриха и идти дальше. — Хорошо. Девушка распахнула дверь и шагнула навстречу неизвестному. *** Запах гари. Протяжные клубы дыма. Бегущие со всех сторон заключённые. Они вооружились кирками, лопатами и немногочисленным оружием, украденным из арсенала лагеря. Некоторые поджигали бараки и прорывались сквозь забор из колючей проволоки. Многие погибали от высокого напряжения. В лагере существовало выражение "пойти на проволоку". Прямое значение его — совершение самоубийства. Когда заключённые намеренно контактировали с колючими нитями под высоким напряжением. Сейчас повстанцы самоотвержено бросались на проволоку и быстро умирали. Но своей жертвой они давали шанс другим несчастным. И когда узники переступали через мёртвые тела, в своих сознаниях они хранили бесконечную благодарность. Эсесовцы стреляли всех подряд. Плевать, что умрут — главное, чтобы не сбежали. И многие падали замертво, кряхтя, извергая кровавые вздохи. Единицы же пробирались сквозь огонь, пули и звонкие удары хлыстов. Местами можно было услышать лай собак... Их натравливали на мятежников, не без удовольствия наблюдая, как остервенелые, голодные животные взгрызались в худосочные тела и рвали те на куски. Беспощадно, безжалостно, бесчеловечно. У одного из бараков троицу поджидал офицер Мюллер. Он передал доктору другой пистолет, и вся компания двинулась в сторону менее защищённого участка Аушвица. Охрана была занята мятежниками, потому, следуя указаниям Фридриха, они успешно продвигались дальше от скопления эсесовцев. Бежали осторожно, но быстро, всё время оглядывались, держа оружие наготове. Недалеко раздался крик. — Эй! Один из офицеров достал пистолет. — Ещё мятежники! Беру их на себя! Наставил оружие и с удивлением узнал в одном из бегущих доктора Менгеле. Скинув морок мыслей, прицелился. Беляев заметил действия эсесовца. Проследил направление дула пистолета и понял, что оно указывало на Мариновскую. С ужасом бросил взгляд на офицера, который уже сжал курок. — Осторожно! — крикнул и потянулся в сторону девушки. Оделия оглянулась, заметила, что в неё целятся, перевела взгляд на юношу. Тот уже качнулся в сторону, чтобы закрыть её собой. — Миша, нет! Выстрел прогремел, точно раскат грома. Затем второй — это Фридрих убил проклятого офицера. Раненый в спину, закрытый одной лишь сорочкой, Беляев коснулся своей груди в намерении нащупать рану. Однако пуля не прошла насквозь, она застряла в теле. Он резко опустился наземь, сжимая и разжимая полосатую робу. Рядом опустилась Оделия, в глазах её стояли слёзы. — Прости меня, Миша. Если бы не я, тебе не пришлось бы... Он закрыл её собой, точно живым щитом, словил пулю, но спас жизнь. Заключённая сомневалась, что её жалкая оболочка была достойна такой жертвы. Бесценной и невосполнимой. Дрожащими руками Миша сжал её ладони. Мутные радужки встретились с ясно-голубыми. — Ну-ну, Оделия. Ради благого дела не страшно и умереть. От его слов хотелось расплакаться сильнее. Снова. В очередной раз Аушвиц забрал у неё что-то светлое и тёплое. Кого-то, кто наполнял тёмное существование пламенем надежды. Теперь этот кто-то рвано дышал, с трудом фокусируя взгляд. Неожиданно девушка почувствовала в своей руке пистолет — Беляев передал ей Маузер и сжал ладони так крепко, насколько позволяли силы, что медленно покидали тело. — Тебе нужнее... — прошептал глухо. Оделия трясущимися руками обхватила пистолет, отдалённо услышала голос Йозефа. — Надо спешить. Мы не можем останавливаться. — Он коснулся её плеча, надеясь вытянуть из оцепенения. Девушка с горечью смотрела на юного узника, взор его потерял искру жизни. Губы скривились в скорбной гримасе. Она закрыла ему глаза, поднялась с колен и напоследок поцеловала ещё тёплый лоб. Оставшийся путь офицер Мюллер стрелял в каждого, кто был настроен враждебно, а Мариновская прижимала пистолет с каплями крови к груди и надеялась, что душа храброго юноши обретёт покой. *** (The Lights — Brian Tyler, Breton Vivian) Они бежали, подгоняемые лаем собак и отдалёнными выстрелами. Фридрих Мюллер оставил их на развилке, сказав, что у него есть, где скрыться, и всё будет хорошо. Попросил доктора написать ему с нового места, если позволят обстоятельства. На том и разошлись. Заключённая и доктор продолжали двигаться дальше в степь, пока территория лагеря не оказалась далеко позади. Дыхание послало к чёрту, во рту пересохло, а снежные хлопья неслабо покрыли поверхность земли. Холодный воздух зажигал огонь в лёгких, но едва дискомфорт играл ведущую роль, когда речь шла о сохранении жизни. Время близилось к шести утра. Над горизонтом красовалось яркое свечение предрассветной зари. Они остановились, переводя дыхание, и одновременно засмотрелись на, казалось бы, обычное явление природы. Однако сейчас, не слыша злобных криков эсесовцев, здесь, вдали от лагерных оков, наблюдение вызывало самые яркие эмоции. Двое людей, свободных и счастливых, глядели, как небо покрывается нежно-розовыми, оранжевыми росчерками, и глаз не могли отвести от созерцания природной красоты. На воле всё ощущалось иначе. Йозеф перевёл взгляд на девушку. Она заворожённо глядела вдаль, не содрогаясь от холода. Казалось, будто Оделия не пережила вещи, которые страшно вообразить в самом кошмарном сне. Её тонкая фигура походила на берёзку, бледную и высокую. Волосы покорялись направлению ветра, разнося добрую весть в мир. "Израненная пташка вырвалась из клетки". Мужчина снял пальто, подошёл к Оделии и накинул его на хрупкие плечи. Девушка вздрогнула от неожиданности, но с приняла заботливый жест. Ещё несколько минут они стояли, не решаясь заговорить. Не желая нарушить тонкость момента. А солнце всё больше показывалось из-за горизонта. Вдруг прозвучало: — Хочешь навсегда покинуть это место, чужестранка? Он улыбнулся и лишь затем посмотрел на Оделию. Вопрос застал её врасплох, хоть и ответ мелькал на поверхности. Она посильнее укуталась в пальто. — Вопрос риторический, герр Менгеле. — Знакомый взгляд схлестнулся с обсидиановыми очами. Менгеле без труда узнал смелые искры в необычных радужках — созданных им самим, ставшими почти родными за время заключения. — Но где найти пристанище? В моей стране не осталось никого, близкого мне, к кому я могла бы вернуться. Оделия поняла для себя, что не желала возвращаться в место, что связывало её с прошлым, от которого осталось так мало. Просто не могла принять это. В разы легче было начать жизнь с чистого листа, чем собирать по кусочкам то, что растоптали другие. Доктор будто прочитал её мысли. Словно невзначай проговорил: — Лично я, в случае успеха, рассматривал Аргентину. Не желаешь составить компанию? Протянул ладонь. Оделия растерянно посмотрела на Йозефа. Несколько долгих секунд они всматривались друг другу в глаза. Снежинки нежно касались их лиц, замирали на мгновенье, после обращаясь каплями. Девушка засмеялась. Так чисто, радостно и честно, что внутри всё замерло. На белоснежном лице играли первые лучи солнца, губы растянулись в улыбке, а сама Мариновская перекручивала в голове услышанное. Вскоре она приняла его руку. Они двинулись дальше, сжимая ладони друг друга. Менгеле тихо сказал: — Бежевый — определённо твой цвет, Оделия. Сжал чемоданчик поудобнее, не ожидая услышать ответ. — Он идёт мне не более, чем вам, Йозеф. Мужчина не думал, что услышит своё имя от кого-либо ещё. Но из её уст оно звучало так правильно, что противиться не было смысла. В ту минуту их души, сплетённые кровавой дорогой, воспарили в небеса.