Запрещённая человечность

Середина ноября проявляла себя в полной мере. Температура постепенно приближалась к нулю, дни стали совсем короткими, в отличии от ночей. Руководство лагеря не заботило состояние узников. Утеплённую одежду никому не выдавали — слишком затратная щедрость. Более того, и обычные распорядки не сглаживались ввиду похолодания. Как было заведено, ежедневно в четыре часа утра заключённых отправляли на построение. Люди стройными линиями ходили на мёрзлой земле, дрожали от холода — полосатая роба служила недостаточным источником тепла. Услышав свой номер, хриплым, сонным голосом оповещали о присутствии. А когда вместо ответа слышалась тишина, никто не удивлялся. "Ещё один замёрз до смерти". Обычное дело. Тогда мужчина в плотном одеянии, с полными щеками просто перечёркивал номер. Номер, который смолк навсегда. В такие моменты Оделия радовалась своей участи. Её не отправляли на физические работы, она не переживала столь унизительную, жестокую процедуру изо дня в день. В добавок, больничное крыло, хоть и слабо, но отапливали. Если она дрожала, то не от холода, а от внутренней нервозности. Сегодня доктор назначил осмотр на вечер. Неизвестно, что стало тому причиной, но разбираться Мариновская не считала необходимым. "Наверняка он знает, что делает". Возможно, на него подействовало их последнее взаимодействие. Впрочем, как и на неё... Оделия до сих пор пребывала в подвешенном состоянии. В тот день, когда она прибыла в Аушвиц, намеренно старалась избавить его от наслаждения собственной властью. А совсем недавно она сама отдалась в руки этого человека. Чувствовала его силу, расположение к себе и необычную взволнованность, когда она потянулась к нему. Если бы не кровь, что струилась по её телу, кто знает — как далеко они бы зашли? Оделия прилегла на кушетку и стала размышлять о том, что произошло, и чего не случилось. Перебирала в голове каждую деталь, представляла различные реплики, которые так и остались в голове. За своими думами и задремала. *** — Когда, говоришь, планируется бунт? Менгеле смотрел аккурат в глаза юного офицера. Совсем молодый, не познавший жизни за стенами лагеря. Однако он видел много из того, о чём люди в возрасте даже не подозревали. Именно Фридрих застал Гертруду, когда она измывалась над украинкой. Примчался к доктору и оповестил о случившемся, тем самым предотвратил неминуемое. При встрече он сказал Менгеле, что располагает очень важной информацией. Когда мужчина услышал о волнениях, которые готовятся между узниками и сотрудниками Аушвица, то понял, что разговор не терпит задержек. Мюллер восстановил дыхание, старался не прятать глаза от цепкого взора напротив. — На следующей неделе, герр доктор. Необходимо завершить приготовления: добавить количество участников, переманить на свою сторону неуверенных офицеров. Кроме того, в это время похолодание становится весомой проблемой. Руководство лагеря будет озабочено подготовкой к зимнему сезону. Последнее серьёзное восстание произошло в мае этого года, шесть месяцев назад. Практически всех мятежников отловили и убили в назидание для остальных, но были и те, кому удалось скрыться. От одной мысли кровь Менгеле стала закипать. Он никогда не думал, что будет всерьёз помышлять о побеге. Однако с недавних пор ситуация развивалась в сторону, несовместимую с лагерем. — Верно. Спасибо, Фридрих. Твою помощь невозможно переоценить. Йозеф протянул юноше конверт, тот быстро спрятал его под слоями одежды. Кивнув на прощанье, эсесовец покинул кабинет. Настроение мужчины заметно улучшилось. Он не помнил, когда был столь же счастлив, чтобы не контролировать глупую улыбку. Настроение склоняло послушать музыку. Какую-то неправильную, живую музыку. *** Других пациентов в крыле не было. Йозеф попросил офицеров покинуть крыло до личного распоряжения. Затем прошёл к небольшой тумбочке в своём кабинете, достал пластинку и запустил граммофон. Поставил достаточную громкость, чтобы звук доходил до смотровой, а в ней — она. Почему-то был уверен, что ей понравится, она оценит. Сквозь дрёму узница услышала звуки музыки, отдалённо знакомой. Как только скрипки запели свои трели, Оделия ощутила необъяснимый прилив тепла. Он был почти что безвучным, немым. Всё вступление девушка знала, что последует дальше — голос французского воробушка. Мелодия перетянула её в прошлое, когда она была гораздо младше. Училась в школе, помогала по дому и радовалась тому, что имела. А одним особенно холодным осенним вечером родители вернулись с работы и выглядели счастливее обычного. Их широкие улыбки радовали, но маленькая Оделия и предположить не могла, что могло так порадовать. Не прошло минуты, как довольная мама вытянула из-за спины пластинку. На ней — портрет грустной, но красивой девушки. Оделия не знала, кто она, не знала, на каком языке поёт. Когда перевела взгляд вниз, прочла имя — "Эдит Пиаф". Оно в ней ничего не пробудило. — Мам, кто это? — Это — лучшая певица далёкой Франции. Нам с твоим папой посчастливилось её слушать. — Верно, моя вишенка. Эдит Пиаф поёт так, как не спел бы никто в этом мире. — Так давайте скорее послушаем! Родители не стали медлить. Мама бережно выудила пластинку из упаковки, папа настроил граммофон. Спустя несколько секунд из устройства зазвучала музыка. Оркестровое вступление приятно ударило по ушам. (Adieu mon coeur — Edith Piaf) Первая песня была живая, громкая и яркая. С твёрдым произношением — хоть сейчас пой на марше. Внутри поднимался уверенный дух. Казалось, что ты можешь всё, стоит лишь поймать ритм и действовать. Родители резво затанцевали. Подхватили Оделию за руки и поставили в импровизированный круг. Они бесконечно вертелись и смеялись. Через какое-то время закружилась голова. Следующая песня по характеру оказалась мягче, но мелодичность удачно заполняла помещение. Как раз подходила для того, чтобы перевести дыхание. На пластинке было ещё много достойных композиций. Все были самобытными, разными, особенными. Всё время, пока звучала музыка, они втроём находились в комнате и наслаждались. Да, надо готовить ужин, выполнять домашнее задание и заполнять рабочие документы, но лишать себя удовольствия сейчас казалось тяжелейшим преступлением. Больше всего Оделию покорила последняя в списке песня — Adieu mon coeur. "Прощай, моё сердце". Все минуты, пока она звучала, девочка стояла рядом с граммофоном. Родители танцевали, нежно обнимая друг друга. Сейчас было их время, оно принадлежало только им. Движимая душевным порывом, заключённая поднялась с кушетки и стала аккуратно двигаться в такт песне. Она не занималась танцами, а в лагере это умение едва можно было развивать, потому мелкие шаги и взмахи рук выдавали неопытность. Но ей всё равно. Оделия танцевала, как могла, и с каждым новым движением вспоминала картины детства ярче прежнего. Родители покинули земной мир, но, закрыв глаза, отдавшись мелодии, девушка почти ощущала, как мама и папа также, как и много лет назад, держали её руки и танцевали вместе. В танце она старалась забыть об утрате, задержать воспоминания подольше. Неслышно Менгеле приблизился к смотровой. Заглянул в приоткрытую дверь и замер. Его заинтересовала неуклюжая грация девушки. Она нежно перебирала ногами, касалась пространства тощими руками, но даже в угловатых движениях смогла создать нечто красивое. Вскоре Мариновская танцевала с усердием, более раскрепощённо, уверенная, что никто не наблюдает. Грудь вздымалась, веки дрожали и пальцы с ними, а когда девушка обернулась вокруг своей оси, то заметила, что чёрные глаза прожигают её. В одночасье замерла, доктор заметил слёзы. Она восстановила дыхание, пока не смогла спросить. — Что скажет Гиммлер, если узнает, что вы слушаете французскую певицу? — В моём крыле я слушаю то, что захочу. И даже Гиммлер не может запретить мне это простое удовольствие. Мужчина протянул руку, Оделия вложила свою ладонь. В мгновенье ока Йозеф закружил девушку. Она обернулась не меньше трёх раз, пока почувствовала на своей талии горячее касание. Доктор смотрел на неё так, как не смотрел, пожалуй, никогда. Как будто принял решение, о котором известно ему одному, или познал правду, которой не желал делиться. Не напрямую точно. Их тела прижались друг к другу. Девушка не чувствовала дискомфорта, только поддерживала зрительный контакт. Доктор пропитался запахом медикаментов, бинтов, и, отдалённо — крови. Аромат смерти следовал за ним по пятам, однако Оделия свыклась с ним. Менгеле не чувствовал нити дорогого парфюма или душистого мыла, или чего-либо осязаемое. Он чувствовал её запах. Запах человека, которого помнишь, знаешь, которого хочешь спасти. Рука Йозефа поднялась по спине, и Оделия вздохнула, поддавшись вперёд. Мужчина этого и ждал. Когда правая ладонь коснулась затылка, он надавил на него и сократил оставшееся расстояние. Тепло... Она почувствовала его своими губами. И грудью, прижатой к мужчине. Шеей, которой касались нежные руки. Он обхватил чужие уста, нависая над узницей, вынуждая откинуть голову. Неожиданная мягкость сопровождала каждое его действие. Оделия целовалась и раньше, но никогда — в подобной ситуации. Когда ты — птица в клетке, жизнь которой может оборваться по щелчку пальца. Она приоткрыла рот, чтобы ответить, но мужчина вдруг разорвал поцелуй. Держа руку на затылке, он ощутимо сдавил горло заключённой. Та успела лишь ахнуть, прежде чем доктор прижал её к стене. Буквально впечатал, сжимая тонкую шею. Не слишком сильно, чтобы лишить воздуха, но достаточно, чтобы сковать движения. Осмотрел с ног до головы, надрывно дыша. Мариновская схлестнулась с чёрными глазами и увидела в них настоящую борьбу. Йозеф смотрел будто сквозь неё, однако взгляд пропитывали разные эмоции. Ненависть. Какого чёрта, Менгеле? Она не одна из нас, никогда ею не станет. Она чужая. Непонимание. Почему ты решил сделать это? Скажешь, ситуация располагала? С таким же успехом мог целовать любую другую женщину в лагере. Желание. На самом деле, ты давно размышлял об этом. Ещё до того, как она сидела на твоих коленях. Представлял, как бы она покорно отвечала на ласки, тихонько вздыхала и постанывала. Потому что она — одна из тех, кто сам не нападает, но если защищается, то аккуратно. Равно как и сейчас: ты сам поцеловал её, но она не спешила ответить. Когда решилась, в тебе вдруг проснулась преданность — очень вовремя, док. В глазах Оделии плескалась тень решимости, которую встревожила резкость доктора. Она не до конца верила, что он поцеловал её наяву. Что это всё не странно-сладкое видение, не игра воображения или продолжение почтипоцелуя во сне. Медленно он уткнулся носом в девичьи волосы. Пылкое дыхание тронуло ушную раковину — Оделия рвано выдохнула. Пробовала себя спросить, почему мужчина пошёл на это. Тут же осознала, что во власти этого человека любое действие, и он не обязан отчитываться. Не перед ней точно. В голове шепнула мысль-воспоминание. — Сейчас моя кровь также взывает к вам? Её голос будто молвил из другой Вселенной — настолько Менгеле погряз в мыслях. Дальний шёпот казался едва различимым, но он услышал каждое слово. — Да. — И что она говорит? Он глубоко вдохнул, пальцы огладили шею узницы. Теперь не сжимали, не давили, а чуть касались и разносили тепло по всему телу. — Что разговоров достаточно. Его уста снова обхватили её. На этот раз с новой силой, с отчаянным признанием и жаждой освобождения. Оделия ответила без промедлений. Приоткрыла рот навстречу разгорячённому порыву доктора, обняла его за шею, притягивая к себе. Мужчина сомкнул руки вокруг тонкой талии и чувствовал, как девушка тает от его прикосновений. Не было сопротивления, неприязни, отторжения. Только жаркое пламя в близких телах и неожиданно близких сознаниях. *** На следующий день рейхсфюрер вызвал к себе Менгеле. Доктор ощущал некую осторожность всё время, пока направлялся в кабинет Генриха, но нервозность не показывал. Его сила в холодности, разуме и покорности — их и надо выставлять напоказ. Когда дверь отворилась, смуглое лицо не выдавало ничего, кроме ленивой заинтересованности. — Добрый день, герр Гиммлер. — Менгеле. — Кивнул на стул напротив. Йозеф занял место и сложил руки на коленях в замок. — У вас ко мне какой-то вопрос? — Скорее, указание. — Слушаю. — Она готова? Доктор моргнул, не совсем понимая, о ком речь. — Она, герр? — Да. Она. Гиммлер сделал такой упор на обращение, что сомнения мигом покинули голову: речь об украинке. — Девчонка готова к тому, чтобы исполнить свою основную функцию? Программа не продвинулась дальше с момента операции. — Уверяю, с этим проблем не будет, герр Гиммлер. Но потребуется некоторое время, чтобы подготовить пациентов. Её партнёр должен быть в полном порядке, чтобы с репродуктивной функцией не случилось непредвиденных затруднений. — Хорошо, я дам тебе возможность закончить до своего отъезда. — Сколько у меня времени? — Неделя. В следущую среду я покидаю Аушвиц. Сердце Йозефа пропустило удар. Больших усилий ему стоило не закричать в эту самую минуту. Такое совпадение по срокам с планируемым бунтом заставляла кровь бежать быстрее. Очевидно, что Генрих в то время ещё будет в Аушвице, и один этот факт ставил под угрозу успех собственных намерений Менгеле. Если бы можно было как-нибудь избавиться от его присутствия. Пальцы самовольно сжали халат, носок ботинка неслышно стукнул о пол, но лицо Йозефа осталось завидно невозмутимым. — Благодарю, герр Гиммлер. Обещаю: я управлюсь в срок. — Вне всяких сомнений, Менгеле. Иначе то, что ты видел тогда... — он явно указывал на сцену, когда лично вырезал символический шрам на бедре заключённой, — покажется тебе безобидным игрищем. Кадык дёрнулся в глотательном движении. — Я вас предельно понял, герр. Генрих сухо попращался и велел доктору покинуть кабинет. В больничное крыло мужчина возвращался на ватных ногах. *** Украинка терпеливо ждала его в смотровой. Вчерашний осмотр не удался по причине вещей более занимательных. Но сегодня его необходимо осуществить — она и сама прекрасно понимала. Анализ её состояния занимал основополагающую роль во всей программе. Когда Йозеф зашёл в помещение, она подняла свои смутно-притягательные глаза. — Очередной осмотр, герр Менгеле? Она обратилась к нему так свободно, что от неожиданности мужчина воткнул взгляд в деревянный пол и застыл на секунду. Поднял голову и встретился с чужим взглядом. Его наполняло трепетное, очень шаткое расположение. Оделия, хоть и не настроенная враждебно, всё же сохраняла толику внимательности. Со своим мягким, но бдительным взором она походила на пантеру. Внешним спокойствием казалась послушной, однако внутри хранила непокорность. Менгеле чувствовал это. Чувствовал, и не мог не думать о том, как правильно звучало его имя из уст девушки. Когда её алебастровой кожи касались лучи света, а уголки губ едва поднимались в беглой улыбке, он про себя думал, что никогда не находился так близко и одновременно столь далеко с душой другого человека. Хотя нет. Душой, возможно, он был с Оделией ближе, чем с кем-либо в этом неприветливом мире. А вот тела их разделяла пропасть из нескольких шагов. Йозеф хотел поскорее исправить это. Он поправил ворот белоснежного халата и прошёл ближе к узнице. — Твоя проницательность всегда так привлекательна. По привычке Мариновская подняла руки и в ожидании наблюдала за доктором. Скорее, от безделья, чем интереса, хотя во втором всё равно бы не призналась даже себе. Со вчерашнего дня Йозеф часто обращался к мысли, что хотел бы касаться украинки. Не просто для осмотра, но и вне больничной направленности. Худое, изящное тельце словно просило о заботе, несмотря на упрямый нрав хозяйки. Она так старалась казаться отважной и всесильной, что совсем забыла о том, что являлась ещё юной девой, которой бы не помешала рука помощи. Он со спины ощупал тонкие плечи, кисти, предплечья, переместил ладони на рёбра. Почувствовал, как пташка неровно вдохнула, и улыбнулся. Благо, она не могла видеть его лица, иначе поняла бы, что такая реакция льстила самолюбию, коего доктору не занимать. Пока мужские руки блуждали по её телу, Оделия думала, что совсем не прочь, если их контакт продлиться ещё немного. Менгеле трогал аккуратно, старался несильно давить на отдельные участки. Его дыхание заполняло тишину смотровой, задевало полосатую робу, почти проходило насквозь. За своими ощущениями девушка с трудом уловила тихую, осторожную фразу. — Есть нечто важное, что я должен тебе сообщить. Отвела туманность сознания и широко раскрыла глаза. — Я внимательно слушаю. — Гиммлер приказал начать следующий этап программы. — Х-хорошо, — ответила на автомате, не до конца осознав услышанное. Может, ей показалось? — Сколько времени осталось для начала? — Меньше недели. В среду Гиммлер покинет Аушвиц, и он намерен застать первую сессию вашего контакта. Всё же не просто так уделял особое внимание вам двоим. — А Миша знает? — Нет. Я хотел сказать вначале тебе. — М-м-м. Оделия всерьёз задумалась. В первые дни она не уделяла этой теме слишком много внимания. Просто не считала нужным: её могли убить за какие-то оплошности, она могла и сама не дожить, да и с поиском партнёра были временные заминки. Есть ли смысл думать о чём-то, казалось, далёком? Тут день пережить — немалый праздник, о каком будущем может идти речь? Но вот реальность нагнала Оделию. Схватила за шею, как хищник, и не ослабляла хватку. Она старалась не поддаваться панике, но в сознании роились беспокойные мысли. Ей... придётся вот так просто отдаться Мише? Он казался отличным юношей, забавным и добродушным, но вся ситуация походила на абсолютный фарс. В обычной жизни такое представить сложно: людей, едва знакомых, насильно сводят, чтобы получить некие заключения, достигнуть не совсем разумных целей совсем негуманными методами. Если думать со стороны, создавалось впечатление, что Беляев и Мариновская являлись породистыми — нет, грязнокровными — животными, которых вели на случку и желали посмотреть на результат их связи. Менгеле обошёл узницу со спины, убрал волосы за плечи — они заметно отрасли с момента стрижки — и посмотрел в зеленоватые глаза. — Однако это не всё, — сказал будто украдкой. — Ещё что-нибудь? Интереснее того, что вы уже сказали? — В разы интереснее. Он приблизил своё лицо, согнув колени, и обхватил плечи. — На следующей неделе появится возможность бежать из лагеря. Взгляд девушки точно окаменел в ту же секунду. Не зря мужчина держал её плечи — Оделия едва не свалилась на пол. Она задышала глубже, чаще, глаза забегали по комнате. Сердце билось так быстро, что, казалось, выпрыгнет из груди. По лицу расползлась глупая, почти безумная улыбка. Менгеле заговорил снова. — Думаю, не надо объяснять, что второй шанс, если и появится, то совсем нескоро. Попытка всего одна. Не факт, что удачная, но и за пробу не жалко умереть. — А как же... как я... я сама не справлюсь. Просто не смогу... Мужчина коснулся её щеки, погладил большим пальцем и поймал беглый взор. — Кто сказал, что ты будешь одна? Я бегу с тобой. В неверии она моргнула пару раз. А после улыбнулась искренне, осознанно. — Вдвоём у нас больше шансов на успех, и я сделаю всё, чтобы обеспечить безопасность. У нас. Оделия едва сдержалась, чтобы не всхлипнуть, но не удержалась от прикосновений к нежной ладони на щеке. — Только ты должна пообещать, что во всём будешь слушаться. — Обещаю: я буду самой послушной беглянкой, герр Менгеле, — прошептала, сжав его руку. Своей плохо скрываемой радостью она походила на ребёнка, который украл сладости с праздничного стола. Йозеф без труда различал восторг в девичьих глазах и сам невольно пропитывался им. Быть может у них правда получится. И жизнь разделится на "до" и "после".