Like metal in your jaw

1. Слишком поздно для прогулок, и на детской площадке никого, качели еле колышутся от ветра, и свет с фонарных столбов бросает пляшущую тень, тащащуюся за Хёнвоном. Он подрагивает, он в спешке забыл взять куртку. Но бежать было уже некуда, и он бродил в опускающейся ночи, пока ноги не принесли его сюда, на пустынную детскую площадку между жилыми высотками, в которых не горело почти ни одного окна. Он чувствует себя уставшим, изнеможение давит на кости, но холод не даёт спать, поэтому он замечает, что не один здесь, как думал сначала. Что-то шелестит, и когда Хёнвон поднимает глаза на низенькую ограду, окаймляющую детскую площадку, там сжимается какая-то тень. Ребёнок, думает Хёнвон, делая шаг вперёд, просто тощий ребёнок на оградке. В нём что-то озорное, почти хулиганское, и улыбка, которую видит Хёнвон, похоже, слишком изношена, чтобы быть искренней. Свет фонаря придаёт коже ребёнка болезненный оттенок, затемняет глаза и волосы и бросает чересчур длинную тень на траву перед ним. Хёнвон делает несколько шагов назад, думая, как мог раньше не заметить его. Ребёнок двигается, и когда он встаёт на оградке в полный рост, Хёнвон понимает, что это не ребёнок вовсе. Его баланс на перекладине кажется как минимум ненадёжным, но это, похоже, его не волнует, он качается с пятки на носок с той же волнующей улыбкой, намазанной на лицо. Только сейчас Хёнвон замечает, что на парне одна безрукавка свисает с костлявых плеч, несмотря на прохладную осеннюю ночь. Но это тоже, похоже, его не волнует, и Хёнвон подрагивает, молча глядя на пугающего парня. — Ты не замёрз? Парень наклоняет голову, улыбка превращается во что-то, отдалённо напоминающее угрозу. — Я не мёрзну. Что у тебя с лицом? Хёнвон тянется рукой к синяку на скуле, зная по опыту, что сейчас фиолетовый след уже должен был показаться. — Не твоё дело. — И правда. Парень пожимает плечами, слишком грациозно спускается с ограды на влажную траву, отчего Хёнвон невольно сравнивает его с котом. Теперь фонарь не отбрасывает на него странных теней, и парень выглядит более солидно, глаза горят лихорадочным огнём. — Куда собираешься пойти? — Какая тебе разница? Снова пожимает плечами, играя кольцами на пальцах. — Поразвлеки меня. Мне скучно. Хёнвон глядит на его руки — большой палец вертит золотое кольцо на указательном. У него слишком много бижутерии для того, кто так просто одет; золотые кольца на пальцах и золотые серьги, обрамляющие его ушные раковины, браслеты на запястьях, куча цепочек на шее. — Где ты всего этого набрал? Парень глядит на него с секунду, а потом светлеет, протягивает руки и показывает что-то, уже похожее на настоящую улыбку. — Это, ты имеешь в виду? Кольца ловят тусклый свет фонаря, и Хёнвон кивает, глядя на золотое сияние. — Набрал тут и там. Держи одно. — Что? Хёнвону не дают время на протест, парень снимает одно из колец с пальцев и бросает. К удивлению их обоих, Хёнвону удаётся поймать. Он сжимает в ладони холодный металл. — Тогда увидимся. И глянь на свою рожу! В следующий раз обязательно дай сдачи. Хёнвон смотрит, как парень исчезает за оградкой в оглушающей тишине и становится не больше, чем тенью в темнеющей ночи. Он опускает глаза на золотое кольцо, лежащее в ладони; в животе, вызывая мурашки, сворачивается ясное понимание, что он избежал неизвестной опасности. Он медленно выдыхает, выпуская напряжение и глядя на кольцо. Оно кажется достаточно простым, пока Хёнвон не замечает маленькие болты с обеих сторон. Он осторожно берёт кольцо указательным и большим пальцами и только тогда понимает, что оно сделано не просто из одной ленты, а из нескольких, спаянных в одну. Аккуратно разбирая их, он открывает на ладони сферу, на рёбрах которой нанесены цифры и символы, покрытые эмалью. Хёнвон понимает, для чего это — это миниатюра астрономической сферы. А ещё он понимает, что кольцо, должно быть, старое, очень старое. И невероятно драгоценное. Он собирает его обратно в простое кольцо, суёт в карман, где оно и остаётся странной тяжестью, упирающейся в бедро, всё ещё холодной, словно кольцо слишком долго держали во льду. 2. Новая ночь, новый побег, и в этот раз Хёнвон выбирает укрыться в толпе. В него на скорости врезается парень; Хёнвон оборачивается, но виновник уже исчез, его проглотила подворотня, сияющая неоновыми огнями и плюющая музыкой на тротуар. Хёнвон пожимает плечами, некоторое время стоит, пока мимо него проходит пара девчонок, закутанных в шарфы. Ночная прохлада почти охлаждает его пылающую кожу, но он всё ещё на грани, глаза мечутся от человека к человеку, от магазина к ресторану, к переполненному бару, пока он бесцельно бродит вдоль шумных улиц и переполненных проспектов. Звёзд не видно, и Хёнвон тонет в шуме и огнях, но он не сопротивляется им, позволяет наполнить свою голову и лёгкие; наполнить пустоту внутри, пока суматоха не утихнет и он снова станет никем, обыкновенным существом из плоти и костей, движущихся по улицам без мыслей, без цели. Пустой призрак, чьи останки развеет поднявшийся ветер. Золотое свечение; кто-то идёт в ногу с ним. Хёнвон возвращается к себе, вновь регистрирует чувства. Холод на коже, боль под рёбрами, голод в желудке и шаги сзади. — Я знал, что это ты. — Ты тот парень с детской площадки. Снова тот оскал, парень кивает, а Хёнвон глядит на него. На нём та же безрукавка, поверх неё наброшено потёртое шерстяное пальто со слишком длинными свисающими рукавами. И золото, золото в ушах, золото на ключицах, золото отражает огни задыхающегося города. — Кольцо, которое я дал, всё ещё у тебя? Хёнвон кивает, поднимая левую руку с золотым кольцом на указательном пальце. — Хочешь забрать обратно? — Да не, оставь. Это подарок. — Мы даже не знакомы. — Теперь знакомы. — Оно старое, да? Должно быть, ценное. Парень пожимает плечами, глядя вперёд, пока они неторопливо идут по улице. Становится всё тише, когда они доходят до её конца, заставленного маленькими кафе, прижатыми друг к другу, словно им холодно. — Думаю, оно старое. Но мне как-то всё равно, для тебя оно более ценно, чем для меня. — Почему ты решил, что оно для меня ценное? — Ты его сохранил. Ты его носишь. Хёнвон ловит себя на улыбке, опускает глаза на руку, и, может быть, парень прав. Он оставил-таки его, бесконечно собирает и разбирает, когда лежит ночью без сна, слушая шум, гудящий со всех сторон вокруг квартиры, слушая дыхание рядом; думая, откуда это кольцо, сколько времени назад было изготовлено, представляя его владельца, глядя на сферу на своей ладони и размышляя о космосе, который на ней изображён. — Окей. Не переставая улыбаться, Хёнвон поднимает глаза, парень глядит на него через плечо с искрой лихорадки в глазах. — Как тебя зовут? — Хёнвон. А тебя? — Кихён. Парень снова кивает, сцепив руки за головой. — Хочешь кое-что крутецкое? — Очень. — Тогда пошли. Кихён обвивает холодной, практически ледяной рукой Хёнвона за талию и уводит прочь с улицы; на его кончиках пальцев — зима. Хёнвон глядит на руку на своей коже и невольно начинает думать; прикосновение не должно приносить боли, и он помнит дни, когда от касаний не было больно. Мягкий голос и тепло обволакивает, нежные улыбки и восхитительные руки, игривый смех быстро сменяется слезами, и тон меняется; руки становятся грубее, как и слова. — Мы пришли. Хёнвон встряхивает себя и поднимет глаза на высотку перед ними, тёмную и ветхую; прямо по курсу — распахнутая дверь заднего входа. — Это… Классно. Кихён смеётся резко и как-то ржаво, словно смеяться приходится совсем нечасто. — Надо ещё наверх подняться. — Наверх? — Пошли. И Хёнвон идёт, идёт за Кихёном по тёмным коридорам, вверх по крутым лестницами, минуя бесконечные лестничные площадки одну за одной, насколько высокое это здание? Но он не боится, он не считает это слишком странным, слишком подозрительным — то, что Кихён может вести его на что-то плохое; странно, но Хёнвон доверяет ему, незнакомцу, который однажды ночью сделал ему подарок — холодное золотое кольцо, крохотный мир на ладони. Кихён останавливается, и Хёнвон чуть не врезается в него, задыхаясь, едва держась на ногах. Кихён даже не переводит дух, когда они поднимаются, и у него ровный голос, когда он зовёт Хёнвона за собой, толкая последнюю дверь. Они выходят на крышу, Хёнвон никогда не был так близко к небу. Он делает несколько шагов, откинув голову, глядя в небо над головой, наконец видя звёзды высоко над шумом города. — Как ты вообще это место нашёл? Кихён пожимает плечами, тихо подходя мимо Хёнвона к парапету в конце крыши. — Просто нашёл. Хёнвон смотрит, как Кихён взбирается и встаёт на парапет, как делал это на низенькой оградке на детской площадке, но там упасть было бы не страшно; его окатывает головокружение, страх тут же пускает в нём корни. — Спускайся, ты сейчас упадёшь. — Не упаду, всё нормально. Я никогда не падаю. И может быть, это правда, думает Хёнвон, смотря на Кихёна, который балансирует, подобно коту, перекатываясь с пятки на носок, балансируя между жизнью и верной смертью, его тёмные волосы развевает прохладный ветер. Он красивый, думает Хёнвон, как и вся эта сцена, от которой он забывает про время, Кихён — бессмертная тень на фоне самой тёмной ночной синевы. — «Шагай легко, ибо ступаешь на мои мечты» Кихён замер, бросив вопросительный взгляд на Хёнвона и слегка подняв руки, чтобы держать равновесие. — Чего? — Ничего, извини. Кихён улыбается, поворачивается, чтобы сойти с парапета с отстранённым взглядом. — «Коль был бы у меня расшитый небом шёлк, отделанный и золотым, и серебристым светом, и голубой, и блеклый, и чернее ночи шёлк, принадлежащий тьме и утренним рассветам…» Мне тоже нравится этот стих. Хёнвон чувствует себя глупцом, слыша слова Кихёна, и улыбается, смотря, как он сходит с парапета, и жестом подзывает к себе. — Давай немного посидим, ладно? Под ними холодный бетон, и Кихён стряхивает с себя пальто и стелет под Хёнвона, которому только и остаётся, что возмутиться. «Я никогда не замерзаю», — говорит Кихён, никогда не замерзает, точно так же, как и никогда не падает, и Хёнвон принимает, как принимает и всё остальное. Они сидят плечом к плечу в тишине, защищённые от ветра парапетом. Как же хорошо, думает Хёнвон; в нём выгорел весь огонь, и он погружает руки в мягкий пепел, надеясь, что там что-нибудь да прорастёт. Он откидывает голову, смотрит на созвездия, мигающие над ними, и Кихён тоже смотрит, устремив тёмные глаза в ночное небо так, будто оно сейчас его проглотит. Хёнвон чувствует, что нужно начать разговор, построить мостик к моменту, когда они решат, что пора подружиться. И он начинает, указывая пальцем на скопление звёзд: — Это вон Близнецы, насколько я знаю. Кихён поворачивается к нему с искрой удивления в глазах. — Ты знаешь созвездия? — Не особо. Хёнвон краснеет, опуская глаза на руки, сложенные на коленях, на маленькое золотое кольцо на пальце. Он не хочет говорить, что может провести две ночи кряду, читая о космосе и глядя на миниатюрную астрономическую сферу. — Знаешь легенду про них? Хёнвон качает головой, силясь поднять глаза на Кихёна, но тот не смотрит на него, устремив глаза на сияющие сверху созвездия. Слова слетают с губ Хёнвона, становясь всё тише: — Не особо. — Могу рассказать, если хочешь. — Очень. Кихён пересаживается, выпрямляется, словно рассказывание истории предполагает серьёзность. Когда он начинает говорить, из его голоса уходит вся игривость, и Хёнвон внимательно слушает, прижав колени к груди. — Близнецы — это братья Кастор и Поллукс. Они были близнецами, но отцы у них были разные. Поллукс был рождён от Зевса и был бессмертен а Кастор был сыном спартанского короля, простого смертного. Они были восхитительными охотниками и наездниками, всегда были вместе, пока Кастора не убили копьём. Поллукс примчался к нему слишком поздно, и когда Кастор умирал, Зевс предложил своему сыну либо провести вечность на Олимпе с богами, либо отдать половину своего бессмертия Кастору. Поллукс не мог провести вечность без своего брата и выбрал отдать ему половину вечности. Затем Кастор и Поллукс стали проводить жизнь то на Олимпе, то в Аду, царстве мёртвых. Их обоих чтили и как богов, и как смертных, чьи умершие души были достойны подношений. Они символизируют смерть и вечность. — Значит, Поллукс выбрал смерть, а не вечность в одиночестве. В глазах Кихёна мелькнула странная искра, когда он снова повернулся к Хёнвону, его юношеские черты зашлись в тревоге. — Да, именно так. А что бы ты выбрал? Хёнвон пожимает плечами, поднимая глаза на двух охотников, навсегда оставшихся вместе на небе. Не так уж и плохо им, думает он. — Я бы, наверное, поступил так же. — Знаешь, если убрать всю эту загадочность, то это просто пацан, который убился, потому что не перенёс потери своего брата. Хёнвон коротко смеётся, а потом поворачивается к Кихёну. — Да, наверное. И всё равно, я думаю, что это хорошая легенда. — Ой. Не думаю, что я когда-нибудь буду любить кого-то так сильно. Кихён играет кольцами на пальцах, медленно крутит их, а Хёнвон завороженно смотрит. — И я. — Ты ещё так молод. Может и полюбишь. Хёнвон смеётся, потрясывая головой, словно это поможет ему рассеять неприятное чувство, обволакивающее его, словно туман. — А ты не молод что ли? — Наверное, молод. Кихён слишком долго думает над ответом, стряхивая пыль с потёртых штанов и поднимаясь. Таким же плавным движением он снова оказывается на парапете, и Хёнвон поворачивается, чтобы посмотреть, как он шагает, а потом садится, свесив ноги. Хёнвон поворачивается в ту же сторону, пересаживается, чтобы положить голову на колени и опереться на парапет. Перед ними простираются огни города, похожие на искажённое отражение звёзд над головой, и Хёнвон чувствует себя отрешённо и апатично; птица, глядящая на землю, куда никогда не сядет. — Ты ранен? — Чего? Кихён не смотрит на него, когда говорит, он глядит куда-то перед ними, но его голос не дрожит, лицо мрачное, под щеками залегли тёмные тени. — Когда мы поднимались, ты хватался за рёбра. — Какой ты наблюдательный. Вздох, и Кихён поворачивается, чтобы взглянуть на Хёнвона, он выглядит уставшим, невероятно уставшим, в тёмных глазах шевелится что-то старое, изнеможённое. Хёнвон чувствует, как улыбка сама возникает на губах, а туман вокруг сгущается. — Ничего. Иногда всё выходит из-под контроля. — Только иногда? — Он не хотел. — Ага, он тебя любит — это ты хотел сказать? Что-то вроде злости загорается у него под рёбрами, почти доставляя боль своей интенсивностью, но прежде, чем Хёнвон успевает донести что-то, Кихён начинает говорить снова, и его голос гасит пламя; это его прежний голос, почти робкий, сдуваемый ветром, его взгляд теряется в темнеющей ночи. — Он бы отдал тебе бессмертие? — Это… Это слишком много, я не могу столько от него ждать. Небрежность, с которой Хёнвон хотел сказать эти слова, растворяется, Кихён лишь мычит задумчиво, тихонько стуча по парапету каблуками. Хёнвон знает ответ, он знает, но слишком сложно заключить его в слова, слишком сложно на них полагаться; он не готов к переменам, которые они могут принести. — Знаешь, что это? Хёнвон поднимает глаза, смотрит туда, куда указывает Кихён поднятым пальцем. Не услышав ответа, Кихён опускает руку, и вновь возвращается его старый голос. — Это Эридан. Река такая. А ещё это путь, по которому Фаэтон катил колесницу своего отца, теряя управления и раскаляя небо и землю, пока Зевс его не уложил. Но некоторые верят, что это путь душ, путь, по которому ты идёшь, когда поднимаешься в Рай. Может, это и правда. Там пустота, ни одной галактики в радиусе миллиарда световых лет. Может, этот путь и правда ведёт куда-то. — Откуда ты так много знаешь о космосе? Кихён смеётся своим резким, хриплым смехом, наклонив голову и продолжая смотреть в небо. — Я отдал тебе кольцо, да? Ты понял, в чём его секрет? — В сфере? Ну да. — Ты нашёл разгадку. Хёнвон не сильно с этим согласен, но не настаивает, задумчивость в чертах Кихёна почему-то не даёт ему обсуждать это и дальше. Ему тоже есть о чём подумать. Поэтому он переводит тему, спрашивает о Фаэтоне и его колеснице, о пустоте, о Касторе и Поллуксе, о пути душ, и Кихён говорит утомлённо, и, кажется, на этой крыше всё бессмертие. Бессмертие, которое он бы ни за что не отдал, но поднимается ветер, усиливается голод, и колени болят от сидения слишком долго в неудобной позе. Ему вдруг хочется, чтобы у него не было тела, только разум, чтобы можно было слушать старые легенды; только душа, чтобы пуститься в путь по звёздам. Но он принадлежит нижнему миру, а не верхнему, и если Кихён с его странной мистической энергией предложит ему уйти отсюда куда-нибудь ещё, то это всё закончится. Хёнвон перемещается и медленно поднимается на ноги, словно столетний старик, и смотрит недолго на Кихёна; его короткие волосы ласкают заднюю сторону шеи, линию затылка, опускающуюся к плечам, он наклоняется вперёд, вцепившись холодными руками в край парапета. Хёнвон смотрит и думает, на что похожа его жизнь, что он делает днём, что он делает ночью, когда остаётся один, ошиваясь по улицам в слишком длинном пальто, которое совсем не спасает от холода. Но ему никогда не холодно, он никогда не падает, и Хёнвон хочет спросить ещё уйму всего, но не спрашивает. Кихён недвижим, будто кусок камня, и Хёнвон знает, что ему до него не дотянуться, всегда будет не дотянуться; знает, что однажды мостик между ними сгорит дотла. — Мне пора. — Да? И правда. А я ещё ненадолго здесь останусь. — Окей. На долю секунды Хёнвон застывает, не зная, что теперь делать, коснуться ли, заставить ли его обернуться, но руки остаются висеть по швам, и он поворачивается, бросив ещё несколько слов на прощание, к двери в другом углу крыши, открытой, будто чья-то пасть. Он немного стоит на месте, выйдя на улицу, поднимает глаза на крышу здания, ища фигуру на парапете. Хёнвон не видит её, ничего не видит; ни парапет, прислонившись к которому они сидели, ни звёзд, на которые они смотрели, путь души не виден из-за городского света и плотного тумана. Это мой собственный мир, думает Хёнвон, и я никогда не собирался в далёкие дали. 3. Кихён сидит ещё долго. Ветер путает его волосы, но он не чувствует прохлады; ветер — не соперник льду в нём самом. Его дыхание не выходит паром, закрывая небо, его руки не греют всё, что держат. Его душа не идёт по пути в Рай. Он потягивается, под плотью и мышцами разминаются косточки; расставляет пальцы у себя перед лицом, бледным по сравнению с ночным небом. «Наверное, я бы поступил так же», — сказал Хёнвон, странный парень, полный ночи и глубоких ран, которые никогда не заживут. Парень, которого Кихён должен был уничтожить, но не сделал этого. Кихён знает, что если бы у него был выбор, он бы не отдал своё бессмертие, оно для него слишком ценно, несмотря на одиночество и холод; он знает, что звёзды всегда здесь, что он летит, словно птица, над вершинами и темнеющей ночью. Стоя на парапете, он потягивается так сильно, как может растянуть руки; если он поднимет глаза к небу, то покажется, что никого, кроме него и космоса, нет на свете, и ему легко удаётся чувствовать лишь то, что хочется. Ветер, ласкающий его кожу, напряжение в мышцах, сила тяжести; он — всего лишь тело, чувство вечности, совершенство под нежным лунным светом. И поэтому Кихён впервые за ночь опускает глаза на нижний мир, на мир, в котором он сам играет роль, мир, в который он захвачен. Расставляя руки, будто крылья, он шагает вперёд, и позволяет себе упасть. Но, как всегда, не достигает земли. 4. Хёнвон доходит до покинутой квартиры уже на рассвете. Человек, лежавший на их общей кровати, всё ещё там, он тихо дышит во сне, и Хёнвон долго смотрит на его лицо, стоя на пороге комнаты. Сцена располагающая — тёплое тело в тёплой постели простирает руки на сторону кровати, где спит Хёнвон, где простыни холодные. «Он отдал бы тебе бессмертие?» Нет, думает Хёнвон, не отдал бы. И я бы ему не отдал. Хёнвон отступает, закрывая за собой дверь, осторожно, чтобы не наделать шума. Он идёт и садится за кухонный стол, ясный свет утра мягко падает на мебель, которую они вместе выбирали, на стены, которые они вместе красили. Он сидит и смотрит, пытаясь найти значение в этих деталях его жизни с этим человеком. Не может найти ни одного. «Ты ранен?» Кихён заметил, он заметил, а Хёнвон не замечал ничего. В глазах Кихёна была грусть, грусть, которую Хёнвон чувствовал ещё давно; грусть и сожаление, которые рассосались, оставив после себя глубокую апатию. Он смотрел на улетающие кусочки, которые уже не складывались вместе, и терялся в боли. Хёнвон подпирает голову руками, укладывая их на столе, и в груди тяжелое чувство. Нужно положить конец этой жизни, он понимает это, положить конец их саморазрушению. Но он не уверен, останется ли хоть что-то, если он это сделает. Он не уверен, останется ли он сам, если покончит со всем. «Я люблю тебя», — всегда говорил Чан. «Я виноват». «Я не хотел». «Я люблю тебя». «Чтож, а я, — думает Хёнвон, — нет». 5. На оградке холодно сидеть. И тем не менее, Хёнвон не двигается, засунув руки в карманы и прижав к ногам, чтобы согреться. Он ждёт, ночь вокруг него сгущается. В лёгких холодный воздух, и он же ступает по его коже ледяными шагами. Хёнвон ждёт, зная, что, может быть, зря, как это было прошлой и позапрошлой ночью. Но ему всё равно. Фонари рисуют танцующие тени на траве перед ним, и он глядит, пытаясь найти силуэты в этих неуловимых пятнах; ветер разбрасывает листья ольхи, которая высится над ним, наделяя шепчущими голосами своё тёмное племя. Он не слышит тихих приближающихся шагов, не видит фигуру, стоящую на границе света. Он замечает, лишь когда раздаётся голос. — «Рассей же с ветром прах мой, больше не плачь по мне; неплохо жизнь моя прошла». Хёнвон поднимает глаза, и Кихён улыбается, стоя на граве в нескольких шагах от него. Он похож на ребёнка с этими растрёпанными волосами и засунутыми в карманы руки. — Ветер ужасный. Что ты тут делаешь? — Первое, о чём ты подумал, было «рассей же с ветром прах мой»? — Слишком мерзко? Хёнвон смеётся и качает головой. Кихён делает несколько шагов к оградке и садится рядом, плечом к плечу. Он такой же холодный, как ветер, думает Хёнвон; и всё равно прижимается ближе, отчего-то чувствуя странное сильное головокружение. — Ты не ответил на вопрос — что ты тут делаешь? Ждёшь меня? — Нет. Может быть. Я думал, ты будешь тут проходить. — Это неплохая площадка. — Да. Дети её любят. — Как они поживают? Как жена? — Шикарно. Кихён хихикает, откидываясь назад и удерживаясь руками, тихо постукивая по ограде каблуками. Он молчит, прикрыв глаза, и ветер треплет его волосы. Хёнвон глядит и понимает, что Кихён чувствует это; его выдаёт изгиб бровей и кривящийся рот. — У тебя есть телефон? — Телефон? — Ага, ну типа… чтобы я мог с тобой связаться. Вместо того, чтобы ждать там, где ты можешь пройти. — Ты хочешь со мной связаться? — Наверное. Кихён выпрямляется, кладя руки на колени. Он смеряет Хёнвона внимательным взглядом, словно ища что-то, колеблется, и глаза его тёмные блестят. — У меня нет телефона. — Как? У всех есть телефоны. — А у меня нет. Не то, чтобы мне есть, кому звонить. — Серьёзно? — Ага. Никого уже нет. — Ох. Кихён пожимает плечами, мол, ничего страшного, и на губах играет слабая улыбка. Хёнвон глядит на него, вновь замечая, какой же он бледный, как же не по погоде он одет, какой же странный, серьёзно, до чего же он странный, в каждой его черте заключена животная грация. — Тогда просто не будем спать, да? — Ага. Эта ночь всё равно не для сна. — Что ты имеешь в виду? — Полнолуние. Кихён указывает наверх, и Хёнвон впервые поднимает глаза. И правда, над ними большая и полная луна, освещающая ночь ярким светом. — Чувствуешь это? — Что? — Энергию. Хёнвон ничего не чувствует, но всё же кивает, смотря, как Кихён спрыгивает с оградки, чтобы встать перед ним на траве. Его тёмные волосы падают на глаза, свободная безрукавка открывает ключицы, и почему-то он выглядит по-новому, стоя там, омытый лунным светом. На губах Хёнвона возникает неуверенная улыбка, а Кихён смотрит слишком внимательно, что почти хочется убежать; но ловушка над ним уже захлопнулась, и бежать поздно. — Что творится? — Многое. Всё случается быстро. Кихён сокращает расстояние между ними, кладёт холодные руки на бёдра Хёнвона, а тот приподнимается на носках; Кихён заполняет все его щели, а может, это сам Хёнвон преодолевает последние дюймы между ними; они целуются, и Кихён холодный, ужасно холодный; он выдыхает зиму из лёгких, и Хёнвон притягивает его ближе, расставляет ноги, чтобы Кихён мог подойти ближе и гладить руками его бёдра, пока он дрожит, замерзая и задыхаясь, заставить Хёнвона вспыхнуть, кусая его губы. — Ты… ты ледяной. Кихён разрывает поцелуй, чтобы коснуться губами шеи, слегка укусить нежную кожу, и Хёнвон невольно всхлипывает. — Я знаю. Тебе неприятно? Хёнвон быстро понимает, что нет. Чан был тёплым. Большие тёплые руки, тёплое тело и гнев, горящий, словно солнце. Он оставил после себя лишь выжженную землю, пустыню, которую Хёнвон покинул, чтобы отыскать разбитые кусочки. Прикосновения Кихёна успокаивают, мягкие пальцы рисуют кистью зимы на его избитом теле, и Хёнвон жмётся к нему, снова его целует, и по ощущениям это словно целовать океан, что-то дикое и неукротимое, куда он не прочь был бы погрузиться. Но он знает, что не может, и это осознание ударяет его. Хёнвон отстраняется, держа Кихёна за плечи, и он красивый, когда вот так, с открытыми мокрыми губами, с дикими глазами, кожа бьёт током, пульсирует чужая кровь, и, может быть, именно это он и имел ввиду, думает Хёнвон, это он имел ввиду, говоря о Луне. «Эта ночь не для сна», — сказал Кихён, и это правда, ветер и полнолуние — предвещание чего-то, Хёнвон ещё не понял чего, и ему почему-то страшно, кожа холодеет от пота, в животе тянет, по спине бегут мурашки. У Кихёна тёмные глаза, и Хёнвон сглатывает, удерживая его на расстоянии от себя, и слова с трудом сходят с губ. — Я не хочу этого делать, только не так. — Ты о чём? Хёнвон не до конца понимает, о чём он, но всё равно продолжает; он словно стоит на краю пропасти, не зная, в какую сторону упасть. — Я пока что… даже если всё скоро и кончится, я пока что занят. — Ты ему принадлежишь? — Это неважно. Кихён делает шаг назад, выбирается из рук Хёнвона, из светлого пятна фонаря, и теперь появилось что-то зловещее в его силуэте, в его глазах, неестественно блестящих в темноте. — До меня так и не дошло. Но я не буду распускать руки. — Извини. Кихён наклоняет голову, движение почти незаметное из-за недостатка света. — Всё нормально. Ты не делаешь мне больно. Хёнвон жалеет, что не делал. Он бы хотел значить для этого парня столько, чтобы его слова могли его ранить, глубоко и до крови. Это душит его, эта внезапная злость, эта жестокость. Хёнвон судорожно вдыхает, впуская воздух в сжатые лёгкие. Он хочет дотянуться и коснуться, схватить парня за волосы, сплести вместе их тела, пока между ними не останется ничего, кроме костей, и он не знает, откуда всё это в нём появилось, это внезапное желание, этот разрушительный огонь. И поэтому Хёнвон опускает глаза, глядит на руки, омытые лунным светом, и Кихён вне их досягаемости, и так будет всегда, чем-то вроде вершины или темнеющей ночи, чем-то, на что Хёнвон может только смотреть; его рёбра сдавливают тиски, и он знает, что это. Ему никогда не выбраться. «Ты ему принадлежишь?» Да, думает Хёнвон. Я ему принадлежу, будто заключённый, и выхода нет, это продолжается уже слишком долго, они зашли слишком далеко; на нём никогда не заживут синяки, и это безнадёжно, просто-напросто безнадёжно. — Думаю, я мог бы принадлежать тебе. Хёнвон поднимает глаза, говоря это, и Кихён ничего не отвечает, ничего не делает. Он стоит там, а потом пропадает. Его ночь проглатывает, и Хёнвон глядит на пустое место, не моргая, злость сужается до пустого места, и на её месте остаётся лишь тоскливая пустота. 6. Кихён катится на хвосте у ветра. Он довольно высоко, и луна льёт на него свой свет, тёплый и прелестный; он — её дитя, непослушное дитя, прожорливое дитя, которое ворует и убивает; бессмертия ему мало, и он продолжает охотиться, вслушиваясь и вынюхивая; может быть, что-то могло бы заполнить дыру внутри него, зияющую под небьющимся сердцем. Кихён старается не думать о том, какие на вкус его губы, старается не думать о теплоте, задерживающейся на его коже, старается игнорировать трещины на собственном чернеющем сердце. Ему легко удаётся чувствовать лишь то, что хочется; ветер, ласкающий его кожу, напряжение в мышцах, сила тяжести; но не в эту ночь, этой ночью — узор луны и что-то ещё, что-то, что он старается игнорировать; мягкие волосы и ещё более мягкие губы, смех и грустные глаза, родственная душа на другой стороне бесконечности. Кихён позволяет себе упасть вниз, ветер шумит в ушах, треплет его волосы, застилает лицо, и он закрывает глаза, зная, что никогда не поднимется достаточно высоко, земля всегда будет слишком близко. Он, как всегда, приземляется подобно коту, двигая телом, пока разум остаётся неподвижным, так же было, когда они впервые встретились. Он почему-то ждал, балансируя на той оградке, готовый вскочить; он ждал и дождался, с ним заговорил парень с грустным голосом и избитым лицом, чересчур бледным под уличным освещением. Кихён отдал ему частичку себя, своё кольцо, одно из числа тех, которые изготовлялись для него, в которых был он сам. Он всё равно никогда не дотянется до звёзд. Улица, на которой возникает Кихён, переходит в проспект, и он тихо шагает, оценивая окрестности. Прошло много времени с тех пор, как он последний раз был сыт. Эта ночь для охоты, неуёмная энергия ползёт по его коже, а он протискивается сквозь толпу, минует мигающие огни и шумные бары, его путь освещён Луной, висящей сверху, полной и блестящей. Он позволяет инстинктам взять верх, получить свободу, которую он даёт им не так часто, и в венах что-то растёт, в его костях с достатком кальция, что-то дикое и явно ведущее к новой жизни. Теперь у него не осталось мыслей. Никаких мыслей, никаких голосов в голове; только глубокие ощущения, чувства обострены настолько, что можно порезаться, звуки отдаются эхом в его пустующей груди, запахи и цвета заполняют пустоту. И он находит то самое. Нужный цвет, нужный запах. И он преследует, отделяя от холодной молчаливой ночи свою тень. Он преследует, и это легко, очень легко; запах ему знаком, может быть, даже слишком, напоминает о дикой жажде, Кихёну нужно обладать ей, обладать плотью, которой она принадлежит, поглотить тело и душу. Это легко, очень легко. Никаких мыслей, никаких голосов в голове; только тело, тело когтей и тени, охотник, разрушитель. 7. Хёнвон понимает, что что-то не так, как только заходит в квартиру. Это ощущается в воздухе, в шторах в гостиной, дрожащих от ветра, в окнах открыты, впускающих ночь, в которых обрамлённая Луна угрожающе светит. Весь свет выключен, и он не смеет включать его, тихо ступая по коридору, и воздух очень холодный, слишком холодный, и вокруг металлический запах. — Чан? Он касается пальцами стены, проходя дальше в квартиру. Приоткрытая дверь в спальню видна в конце коридора, тонкая полоска света падает на пол, и Хёнвон останавливается, чтобы прислушаться. Шелест, тихий плач еле слышны из-за стука его сердца, и во рту сухо, ладони потеют, но он толкает дверь. — Чан? Первое, что он видит, — кровь. Кровь на белых простынях, кровь, стекающая на деревянный пол и заполняющая углубления в досках. Кровь на теле, лежащем на кровати, хорошо ему знакомом теле; кровь, текущая из его горла; дыра в груди. Кровь на руках существа, согнувшегося над ним, кровь на его лице, на его безрукавке. Кровь стекает с сердца, которое оно держит в руках. Хёнвон слышит звук, похожий на сдавленный плач, и ему требуется время, чтобы понять, что этот звук идёт от него самого, из его груди, напрягшейся так сильно, что вот-вот разорвётся, белые руки до боли сжимают ручку двери. Существо поднимает голову, и Хёнвон узнаёт его, узнаёт этот взгляд, и Кихён никогда не выглядел таким живым, в его широко раскрытых глазах блестит искра лихорадки, кожа необычно покраснела. Хёнвону хочется бежать, но ноги не подчиняются, он не настолько быстрый и никогда не станет достаточно быстрым. Сердце падает из рук с противным звуком, и Кихён двигается к Хёнвону, обнимает его за талию, и Хёнвон чувствует на боках тошнотворно тёплые пальцы, опускает глаза, и видит окровавленные руки, скользящие по коже, пульсирующие украденной жизнью. — Хёнвон… Хёнвон смотрит на него, и у Кихёна глаза налиты кровью, зрачки расширены, губы окрашены в практически чёрный. — Ты… ел его? Кихён открывает рот, чтобы ответить, и Хёнвон бросает взгляд на его губы, на зубы, это пасть волка, он смотрит на клыки хищника, предназначенные для того, чтобы рвать плоть, дробить кости, красть кровь из беспомощных сердец. — Что… Он не чувствует, как падает, но он уже на полу, Кихён согнулся над ним, с его губ слетают слова, и Хёнвон с трудом их разбирает. — Он пах прямо как ты, он пах как ты, и я пошёл за ним, я так проголодался, когда я понял, кто это, было уже слишком поздно, он доставлял тебе боль, я знаю, что он делал больно… От Кихёна идёт запах крови и чего-то ещё, чего-то старого, зарытого в земле, в мёртвых листьях и ночном дожде; Хёнвон закрывает глаза и фокусируется только на этом, в ушах звенит, к горлу подкатывает тошнота. Он вслепую находит безрукавку Кихёна и сжимает ткань в кулаке, содрогаясь от того, что чувствует скользкие кровавые пятна, и он держится изо всех сил, изо всех сил, но этого недостаточно; земля под ним разверзается, и он проваливается в тоскливую тьму. Когда Хёнвон приходит в себя, всё освещено мягким рассветным солнцем. Он уложен на диване в гостиной и накрыт потасканным пальто в качестве покрывала. Ему требуется время, чтобы понять, что оно пальто не его, и он срывает его с себя и откидывает прочь, и поднимается. Вскоре он встаёт напротив двери в спальню, но запаха уже нет, через щёлку идёт только мягкий ветер. Он открывает дверь ногой, готовясь убегать. Но внутри — ничего. Кровать стоит посередине комнаты без простыни и одеял, деревянный пол кристально чист, тела нет. Ничего нет. Хёнвон шагает внутрь, осторожно садится на край кровати. Затем его осеняет. Его осеняет, и он заходится в плаче. 8. Пальто, что было велико для Кихёна, Хёнвону подходит идеально. Он начинает иногда его надевать; сейчас идёт дождь, а его собственная куртка до сих пор лежит в коробке с переезда, которыми уставлена гостиная в его новой квартире. Они стоят там все, кроме одной, и он берёт её, не раздумывая, остановившись лишь чтобы мельком взглянуть в зеркало в лифте. Он глядит немного дольше, чем нужно, вспоминая ту ночь на крыше, когда он глядел на звёзды и чувствовал себя свободным, разговаривая о ночи с тем, кто, как он думал, был частью ночи, частью бессмертия, о котором рассказывал, частью звёзд и полной Луны, частью глаз, светящихся в темноте. Сначала он очень злился. Злился и боялся, и горе брало над ним верх, когда сон покидал его. Но вскоре он выплакал все слёзы, и тогда ужас ушёл, ничего, кроме ощущения потери, не осталось. Он попрощался, долго прощался, смерть действительно сложнее пережить тому, кто остался в живых. Но потом появилось кое-что другое, свобода, с которой он не знал, что делать, свобода, которой он не смел наслаждаться. И поэтому Хёнвон сел ночью на балконе и стал смотреть на звёзды, но те были не видны. 9. Холодно тут, на крыше. Пришла зима, мягко осыпая город снегом далеко под ногами. Если Хёнвон взглянет наверх, станет казаться, что он потерялся в море — одно небо и ночная темнота; белый снег падает, словно мягкие перья, такие безукоризненно белые. Хёнвон глядит, засунув руки глубоко в карманы пальто, которое, хочет Хёнвон того или нет, пахнет им, только им. Над головой звёзды, далёкие и безразличные, и он больше не хочет на них смотреть; они — олицетворение лживых обещаний, и он знает, что больше не пойдёт по пути душ. Хёнвон смотрит на падающий снег и ждёт, и надеется; ветер утих, ни одно дерево не шепчет, никакой свет его не омывает, но он всё так же ждёт, надеясь, что не зря. И он не слышит тихих приближающихся шагов, не видит фигуру, стоящую за его спиной. Он замечает, лишь когда раздаётся голос. — Что ты тут делаешь? Ждёшь меня? Хёнвон охает и поворачивается, не вставая с ограждения. Кихён не изменился. Темные волосы и ещё более тёмные глаза, тонкая безрукавка, открывающая ключицы, золото висит в ушах, опоясывает пальцы, и Хёнвон улыбается, в уголках глаз у него собираются морщинки. — Да, ждал. Кихён наклоняет голову, замирает на чуть-чуть, уходя в тревогу, а потом идёт, снег хрустит под его ногами. — Не боишься упасть? Он забирается к Хёнвону, болтая ногами, в то время, как тот предусмотрительно их скрестил, они сидят плечом к плечу, и Хёнвону всё ещё холодно, всё ещё ужасно холодно. — Нет, уже нет. — Ты меня не боишься. — Нет. — А почему? Хёнвон пожимает плечами, смотря на снег перед собой, и их мир сжимается, действительно сжимается, за маленьким квадратом их крыши, белыми стенами и потолком ночи ничего не видно. — Я всегда жил с монстрами, и из них ты меньше всего меня пугаешь. На губах Кихёна появляется усталая улыбка, и он подсаживается поближе, крадя у Хёнвона последнее тепло, а тот его спокойно отдаёт, сплетая их руки и соединяя их тела, словно недостающие кусочки. — Ты по мне скучал? Хёнвон бросает на Кихёна взгляд — тот на него не смотрит, его глаза устремлены в темноту перед ними, на снег падающий, падающий, падающий, засыпающий город, приглушающий его огни и шум, наконец затыкая и подчиняя его. — Ага. Кихён кивает, находя рукой руки Хёнвона, ледяным осколком к его ладоням, и Хёнвон их принимает. Он устал от тела; оно всегда лжёт, всегда словно мазь для сломанных костей. У Кихёна приятный голос, в нём едва слышна какая-то уязвимость, которой раньше не было, и, возможно, сейчас он — тот, кто есть на самом деле, одинокий, потерянный. — Извини. — Всё нормально. — Что сейчас творится? — Не знаю. Хёнвон вдруг чувствует тяжесть на плече — Кихён положил на него голову, тёмные волосы падают ему на глаза, и они не шевелятся, снег медленно падает на их плечи, освещая, на лбы. В этой тишине что-то практически благоговейное, уютное, и Хёнвон шепчет, боясь разрушить это-то что-то, что лучше не трогать: — Ты бы отдал мне бессмертие? Кихён отвечает с вернувшейся игривостью в голосе, подняв голову, чтобы посмотреть на Хёнвона: — Это слишком много, ты не можешь от меня столько ждать. Хёнвон тихо смеётся, сталкивая вместе их плечи, но в лице Кихёна появляется что-то новое, серьёзное, неожиданное, и Хёнвон замолкает в ожидании слов, которые он явно собирается сказать. — Ты бы отдал свою жизнь в обмен на бессмертие со мной? Хёнвон замирает, и у Кихёна глаза бездонные, он туда провалится, если будет смотреть достаточно долго. И он знает, он знает верный ответ. — Да. Да, я бы отдал. Кихён кивает и возвращает голову Хёнвону на плечо. Они глядят в ночь, уютную и спокойную. Похоже на поцелуй. Нежный и мягкий, внизу шеи. Красная кровь поверх белого снега, последние частички тепла. 10. «Но за что вы любите того, кто всем противен?» «За то, что больше всех меня он любит».